Воспоминания о Нижнем Амуре, О. В. Трофимов

"Всё, что память сберечь мне старается,
Пропадает в минувших годах.
Лишь безумным зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах"

Александр  Блок


В середине 60-х  мне очень нравилась песня Владимира Трошина с такими словами: “Лет сорок  побродим ещё, а  потом засядем писать мемуары.”  И вот, как это ни странно, как   это ни печально,   эти сорок лет прошли…

"А  Я  ЕДУ  ЗА  ТУМАНОМ  И  ЗА  ЗАПАХОМ  ТАЙГИ…”
 
23.07.1960г. — Это дата моего отъезда в Хабаровский край по распределению после успешного, в общем-то, окончания Геологического факультета ЛГУ. Когда дело дошло до распределения на работу, желанный Приморский край мне не достался из-за трёх троек в дипломе, и я попросился в Хабаровский. В Магадан, "Дальстрой" я не хотел, так как мысленно допускал возможность постоянного   укоренения на  Дальнем Востоке… 

Каждый раз, когда я проходил коридором главного здания (знаменитые 12 коллегий), я чувствовал какое-то смущение и тревогу, будто я незаслуженно обретаюсь и обучаюсь в таком прославленном и престижном университете. Но я старался изжить эти реликты комплекса неполноценности и честно преодолеть все сложности, которые пришлись в основном  на первый курс, когда я чуть не погорел на лабораторных работах по физике (сдавал последнюю 31 декабря чуть ли не вечером), когда сдал общую химию только со второго захода. И, наконец, эти две "знаковые" тройки по математике и физике (в мае 1956 года), отнявшие у меня на полгода стипендию. ”Трояк” по литологии, полученный от Л.Б.Рухина в конце третьего курса, был, конечно, чистой случайностью; материал я знал неплохо, предмет-то совсем уж простой, но Лев Борисович осерчал на меня за то, что я не мог вспомнить про обломки других пород —  обязательный компонент граувакковых песчаников.

Времени на пересдачу, увы, не было, так как в кармане уже лежали билеты  на завтра (?) до Душанбе, на первую настоящую                производственную практику, в Кафирниганский отряд Валентина Николаевича Шванова, задачей которого было составление стратиграфической схемы нижнего отдела меловой системы для геологического картирования  территории Таджикистана в масштабе
 1:200 000. Эта тройка была как ложка дёгтя, конечно, но хотя бы материально я не пострадал, к этому времени правила назначения стипендии стали более   щадящими.   
       Итак, 23 июля 1960 года мама и 2 -3 друзей (кажется, это были Игорь и Авенир Назаровы, а также Борис Взятышев) проводили меня в Москву, где предстояла ещё пересадка на поезд до Хабаровска и целая неделя пути, от которой у меня осталось только два  воспоминания. В вагоне-ресторане нестарый ещё участник войны (молодым она казалась давно прошедшим событием) в крепком подпитии и чуть ли не со слезами, в глубоком волнении бессвязно вспоминал, как много он убивал на фронте, по-видимому, врагов. А где-то уже за Байкалом наш поезд остановился рядом с другим пассажирским, идущим тоже на восток. Из окна напротив выглянули две девицы, и

(Разрыв текста, м.б. найдётся...)

Сомнинскую партию (ГСП-50). Он не побоялся ответственности и утвердил  акт о списании.

Вспоминаю эпизод  из  истории этой партии, когда осенью того же 1960 года по завершении полевых работ персонал “в пешем строю” выходил из тайги к Амгуни, по-видимому, к пристани Оглонги, от которой дорога вела и к посёлку Херпучи — к полевой базе “моей” Тальмакской партии. Часть грузов несли в рюкзаках, и вот один немолодой уже техник, Виктор Иванович Молочный, решил пожертвовать какой-то брошюркой,  чтобы чуть уменьшить вес поклажи, ведь идти предстояло около 30 км. Но “взамен” он обнаружил у себя в конце пути аккуратно упакованный кирпич. Это была шутка “Кули”(Валентины),  жены Виктора Куренчанина, через много лет утонувшего на рыбалке в непогоду где-то в Татарском проливе. Очень остроумная и весёлая была женщина.

А тогда, ко времени моего прибытия в деревню Сусанино, где располагалась база экспедиции, то есть, в августе 1960 года, её начальником был Александр Фёдорович Дымнов, главным геологом — Николай Васильевич Огнянов. И вот 3 августа 1960 года    я  был принят в штат в должности техника- геолога и направлен в Тальмакскую геологосъёмочную партию, которая вела работы вокруг прииска Херпучи, где золото добывали из россыпей, используя драгу (плавучий земснаряд с многоковшовым  экскаватором) и “гидравлику”, то есть комплекс из мощного водомёта, бульдозера и системы лотков с резиновыми и войлочными (?) ковриками  для улавливания металла. Тальмак — левый приток Амгуни, которая сама слева впадает в Амур в его нижнем течении. А золотоносна долина речки Херпучинки, левого притока Тальмака. По этой долинке и ходит вверх-вниз драга. Примечательно , что из-за примеси глинистого материала золото извлекается не полностью, поэтому драга повторно перемывает свои отвалы и опять  добывает металл…И ещё один “порок” этого способа добычи: самородки уходят в отвал вместе с галечным материалом. Это даёт шанс на успех местным старателям, имеющим, например, всего лишь один деревянный лоток для промывки. Такой промысел разрешён местным жителям, добычу у них принимает прииск как ”вольноприносительское золото”.

Эти горно - технические подробности я узнал, конечно, позднее , как и стратегическую задачу наших крупномасштабных съёмок: открытие месторождений
в коренных породах, так как запасы золота в россыпях уже истощались Это удалось сделать где-то в конце 60-х годов, когда было открыто ставшее теперь знаменитым Многовершинное месторождение, через несколько лет после моего отъезда из тех краёв. Помню, в те зимы геолог Слава Косов, взявший в жёны бывшую любовницу Н.В.Огнянова, геофизика Калерию Антипину, всё повторял: “Надо Многовершинку изучать!” И он оказался прав. А первый камень (штуфную пробу) с аномально высоким содержанием золота ещё раньше нашёл там Виктор Романович Поликанов, начальник нашей Юшкутинской партии ГСП-50, где я работал летом, осенью и в декабре 1963 года. Когда на встрече нового, 1964 года я сознался, что не вернусь, тот же Таюрский ( тогда он был главным геологом экспедиции)  упрекнул меня, мол, все бегут с Дальнего Востока.

А пока я 4 августа на пассажирском катере  доплыл по Амуру и вверх по Амгуни до пристани Оглонги, в 7 км от пос. Херпучи, потом на вызванной по радио (?) “партийной” машине доехал до прииска, где в старом заброшенном деревянном доме и размещалась полевая база партии. Коллектив руководства Тальмакской партии был молодёжный, опыта у всех не более 3-х или 4-х лет. Начальник партии — Евгений Петрович Зарембский, выпускник Львовского ун-та, через несколько лет ставший одним из первооткрывателей Многовершинного месторождения.  С ним-то я и совершил первые  таёжные маршруты, сначала в качестве радиометриста. Я быстро освоился в новых условиях, где самое главное заключалось в умении ходить по карте и не заблудиться. А это была вполне реальная опасность. Помню, где-то в конце августа наш небольшой караван (груз везли на лошадях), ведомый старшим геологом Германом Степановичем Поповым, “забрёл” не в тот распадок, в итоге чего был потерян целый "отрядо-день".

Собственно геологические задачи в маршрутах были  весьма простые: описание и м/м опробование (через 50 м) рыхлых отложений (делювий и пролювий), мощность которых достигала 2-3 м. Поэтому в проекте работ, по принятой методике, была также предусмотрена проходка мелких (глубиной до 2м) коротких канав (вручную, без применения взрывчатки),  поскольку естественных обнажений коренных пород было очень мало. Канавы задавались по водоразделам,  с интервалами 150 - 250 м, линиями, или “цепочками”  вкрест  простирания  горных  пород  (это песчано-сланцевые толщи юры и нижнего мела).

Когда зимой, в “камеральный” период, дело дошло до составления отчётного варианта геологической карты, оказалось, что этих данных явно недостаточно, и многие нарисованные нами складчатые и разрывные структуры были очень и очень недостоверными. Выражаясь профессиональным языком, слабая обнажённость территории требовала более совершенных методик  геокартирования. Тогда я это не
столько понимал, сколько чувствовал. Через три с лишним года эта особенность нашей работы тоже повлияла на моё решение податься в Таджикистан, уже знакомый мне регион с видимыми, доступными для изучения геологическими структурами.

В целом местность вокруг прииска представляла собой таёжный мелкосопочник,  без просек, почти без дорог и троп. Кроме короткой дороги до упомянутой пристани помню грунтовку до ручья или урочища Гайфон. Это название — память о китайских старателях, которые, возможно, и были первооткрывателями золота в этих местах. Сопки невысокие, относительные превышения — до 40-50 м, много ручьёв и родников. Тайга (на 90% это лиственница) местами вырублена в военные годы для нужд прииска. Это делали, по-видимому, заключённые из лагеря, от которого к 1960 году оставались даже не развалины, а только ряды каких-то гнилых столбов и  свай. Тогда нам, молодым, казалось, что это “памятники” давно минувших времён, а на самом деле после 1953 года прошло только семь лет…

Полевой сезон завершался, но я успел ещё поработать на документировании канав. Инструктировал меня вышеупомянутый  старший  геолог — Герман Степанович Попов, из Казанского университета. Умный мужик, интересный, но большой любитель водочки и чужих жён. Эти его качества проявились в конце полевого сезона, когда Зарембский ушёл              в отпуск и на месяц или больше уехал туристом в Китай. Попов раскрыл мне маленький секрет, который надо было учитывать в документации канав. Проходчики работали,    конечно, сдельно, их зарплата  зависела от замеров, сделанных геологом на канавах. Сложилась традиция немножко, процентов   на 10-20  завышать реальный  “кубаж”, чтобы люди не разбежались из-за низкой зарплаты. Но партия, ИТР, тоже были заинтересованы в этих  осторожных приписках, чтобы иметь выполнение “физических объёмов”. Наверное, это ни для кого не было секретом.

Выше упомянуты дневниковые записи этих месяцев с описанием моих настроений
и некоторых подробностей, которые иначе оказались бы забытыми. Вот они:

"15 (?)  августа 1960 г. При виде этой книжки возникает желание записать сюда что- нибудь.  Но т.к. умные мысли приходят в голову крайне редко, приходится выписывать чужие; однако читать сейчас почти нечего, так что и это делать затруднительно. В результате появляются строки вроде этих, в которых смысла не особенно много, но которые всё-таки приносят какое-то удовлетворение. Пусть эта штука будет чем- то вроде дневника (это только сейчас пришло мне в голову). Время  для записей у меня есть, найдётся и материал, если писать не слишком часто. (Откуда  этот зуд в руках — так и хочется писать?)"

“Самое интересное, конечно, сейчас то, что я уже десять дней работаю в геологической партии, в нижнеамурской  тайге. После первых двух маршрутов, в которых я таскал радиометр, начался трёхдневный дождь. В эти дни я прочёл “Бремя страстей человеческих” Соммерсета Моэма. Читал с удовольствием, но уже сейчас с грустью чувствую, что многое забыл, не говоря уже о том, что всей глубины этой вещи, конечно, не понял. Видно, над книгами надо больше думать, а ещё лучше — спорить или рассуждать о них с кем- либо. Но последнее я делаю редко — если собеседник ниже по развитию — опускаешься до его уровня или просто скучно, если выше — я как-то стушёвываюсь; не умею я говорить быстро. Чтобы я мог выразить свою мысль, мне перед этим надо хорошо подумать. К тому же и голова срабатывает не сразу (“умная мысля приходит опосля”); ума не приложу, когда это я стал тугодумом, наверное, в 9 - 10 классах, когда слишком упорно занимался (был “долбаком”, по терминологии Бори Старшинова)"

“После дождя мне дали задание: наметить линию канав. Шёл я в основном один, с топором, делая затёсы на деревьях, и с полпути сбился в сторону с линии маршрута. Всё-таки 5 канав из десяти наметил верно; самое же удивительное, пожалуй, в том, что не заблудился. Иногда бывало не по себе, хозяин здесь — миша. В следующих маршрутах пришлось вспомнить Таджикистан: вьючили лошадей, но идти пришлось по болоту. Сначала пошли по другому ключу- распадку и прошлялись зря целый день. Зато наутро быстро дошли. Место благодатное, вода ключевая, сухо, много малины и красной смородины, но комаров ещё больше. Пока таскал радиометр. Последние три дня очень трудно ходить (сбил кожу на пальце и так  упал, что ушиб бедро,  едва не сломав ногу). Однако в маршруты ходил и всерьёз не жаловался. Завтра иду в самостоятельный маршрут — документировать канавы. Самое смешное, что у меня нет горного компаса. Надо постараться."

“18 августа. Вчера меня одолел приступ графомании, а сегодня я был за него наказан: потерял в маршруте ручку,  подаренную мне китайцами ещё в Ленинграде. Сегодня описал 5 канав. Завтра пойдём проверять описания. Причина графомании, вероятно, в том, что ум требует пищи, а её нет, вот и хочется дать голове хоть какую-нибудь работу. Если это меня не удовлетворит, придётся сочинять вирши — когда-то  у меня ведь была к этому способность"

“Итак, в Тальмакской партии я, кажется, прижился (……).Вечера стали длинными и тёмными — оттого, что август и оттого, что тайга. Но пока ещё очень тепло, днём даже жарко. Звёзды очень яркие, как в Средней Азии, но созвездиями здесь не полюбуешься — лапы лиственниц закрывают почти всё небо. Поэтому, м.б., звёзды и  кажутся красивее и ярче… Сразу же приходит мысль, что об этом писали 1001 раз, и моё описание лучше, конечно, не будет…"

“20 августа 1960 г. Вчера ходили с Г. Поповым проверять мои описания канав. В
целом  работа была принята, возникли лишь некоторые разногласия по деталям описания. Ведь это была моя первая собственно геологическая самостоятельная  работа. Вчера и сегодня ходить было хорошо — нога уже не болит. Сегодня в ручье впервые видел кету — она была в красных пятнах, т.е., несъедобна, но всё же мы с Самородовым стали ловить её, и он поймал, а у меня она вырвалась из рук. Два последние маршрута были безводные и длинные, и я подметил за собой, что легко могу не пить целый день, но вернувшись в лагерь, не могу удержаться до полного насыщения, хотя перед возвращением твёрдо решаю не пить больше одной кружки воды. Сначала я решил, что это безволие, но теперь склоняюсь к мысли, что естественно и не надо принимать неразумных решений. Как-то мы  будем  зимовать в Сусанино? Старожилы  говорят, что водка и вина льются рекой. Надо будет избегнуть этой опасности. Лучше больше читать, долбать  English, хорошо бы достать лыжи; ну, поживём — увидим"

“Вчера в “Комсомольской Правде” читали страницу  “Хорошо ходить пешком”. У меня аж душа радовалась, когда я читал, какие преимущества даёт длительная ходьба. Ведь я уже  за последние три сезона топаю, наверное, третью, если не четвёртую тысячу км”

“26 августа 1960 г.  Живём в Херпучах. 23-го, когда наши сюда приехали, я был в маршруте — документировал канавы. На беду нашу, пошёл дождь, и мы трое не успели к машине. К тому же, описание последних канав я несколько скомкал. Пикетажка  моя (полевой  дневник), только что начатая, сильно пострадала (зато теперь я получил полевую сумку). Пришлось топать около 12 км в Херпучи,  под дождём, но с песнями(пел один я). Сейчас вот уже три дня болтаемся в “городе”. Дел мало. Прочёл “Ученика” Поля Бурже. Этого писателя я открыл для себя только сейчас. Вещь необыкновенная. Исповедь этого негодяя, как именуют его в предисловии, интереснее и сильнее чем последующие опровержения. Конечно, никаких оправданий для него быть не может, но некоторые его черты и даже высказывания мне импонируют (подтверждается его утверждение, что люди всегда применяют прочитанное к себе и подражают литературным героям). Сейчас-то я не собираюсь ему подражать, но ведь и я страдал когда-то разделением своего “я”, но потом это было устранено развитием мускульной силы (в ранней юности это очень занимало меня) и уходом в сферу естественных наук."

“Итак, я остался более примитивным, но зато сохранил верность своим моральным принципам, выросшим из отроческой мечтательности и сентиментальности в своеобразную систему взглядов. М.б., ничего “своеобразного” в ней и нет, но удивительно то, что я до сих пор не отрёкся от неё, а лишь усовершенствовал. Надо будет изложить её для себя  более  систематически, но не сейчас и не здесь. Замечу только, что я стихийно следовал категорическому императиву Канта, хотя услышал о нём недавно. Правда, возникали у меня и серьёзные сомнения (ведь я не фанатик), но пока удавалось их преодолеть."

“В “большом” дневнике надо подробнее написать about my dead friend и о той, которую я мысленно называл Гретхен, но не захотел быть её Фаустом.”

"19 сентября 1960 г. Как и всегда, меня и здесь хватило ненадолго. Перерыв объясняется тем, что я полностью вошёл в ритм новой жизни, а в три свободных дождливых дня читал книги. А записать что-нибудь сюда захотелось потому, что выпала свободная минута, а больше оттого, что сегодня удивительно хороший день. С самого утра светит солнце, дует свежий ветер, навевающий хорошее настроение. Осень ещё только началась. Осины и берёзки только желтеют, но ещё не осыпаются. Шли сегодня всё время по чистому не слишком крутому склону, с хорошей скоростью. Потом вышли на вершинку и полюбовались сопками. Пейзажи здесь встречаются действительно необычайно красивые. Их не назовёшь величественными или дикими, но в то же время это не прилизанные обжитые холмики Латвии. В конце пути пришлось разуваться и переходить вброд речку. Страшно холодная вода напомнила мне Таджикистан, Вахшский хребет и т.п."

      “Но всё же надо сказать, что воспоминания меня преследуют не особенно сильно.Например, недавно, сюда приехала одна особа с нашего курса, но я разговаривал с ней совершенно спокойно, а ведь это удивительно, что мы встретились. Дело, вероятно, в том, что прошло ещё мало времени после последних изменений, и в том, что “некогда нам оглянуться назад”. Да и рано ещё оглядываться.”

    “19 октября 1960 г. Никак не кончить сезон. Сегодня был маршрут по снегу: задавал канавы и сразу же их документировал. По дороге провалился одной ногой в воду, а кроме снега и мороза был ещё и ветер. На моё счастье, рядом с канавной линией .оказалась маленькая избушка, почти “на курьих ножках” (2х2 м и плоская крыша). Затопил там печурку и славно высушился, пока рабочие били первые канавы. От тепла проснулся и сел мне на плечо приютившийся здесь до лета мотылёк. Этот пустяковый случай  растрогал меня, но через несколько минут я как-то слишком рассудочно подумал: “Прекрасный сюжет для стихотворения!” Вечером  шёл на запад,  и он порадовал меня прекрасной зарёй. Интересно, была ли у греков богиня вечерней зари? На уме всё время была строчка: “Тебе поём мы песню, вечерняя заря!”
                *           *           *
(В тот же день).  Недавно Л. Комиссарова дала мне адрес некоей особы, испортившей мне когда-то много крови. В объяснения вдаваться я не стал, взял адрес, но писать не собираюсь, это было бы  по меньшей мере неуместно. Мы с ней расстались по-хорошему, причём я сделал это не столько из-за неё, сколько из уважения к своему прежнему чувству.”

   Далее записи велись в “большом” дневнике, сгоревшем в пожаре 6-го января 1963 г.
-----------------------------------------

Когда кончаются сезонные работы, в партиях такого типа происходит “ликвидация”, на что в смете даже предусматриваются расходы. За эти несколько дней на базе партии побывало ещё несколько временных сотрудников, из числа которых вспоминаю двух дам, обративших на меня благосклонное внимание. Первая — рослая блондинка лет двадцати,  с лицом, заметно пострадавшим от оспы, общительная, предложила постирать моё нательное бельё и вкладыш к спальному  мешку. В партии она была не то поварихой, не то радиометристкой. Я увидел в этом просто желание подзаработать и заплатил ей за труды, чем немного её обидел, как понял позднее. В какой-то тёмный осенний вечер мы в компании стояли на улице и вдруг увидели летящий по небу спутник. Все тянут руки кверху (смотрите!), а моя “прачка” берёт мою руку и прижимает к своему бюсту…Это был сигнал, но я тихонько руку убрал… А через пару месяцев, уже в Сусанино, совершенно неожиданно наш геофизик Калерия (ей было уже под тридцать, как мне казалось) после какого-то банкета недвусмысленно звала меня к себе. А я-то уже знал, что это бывшая любовница Николая Васильевича Огнянова, в то время главного геолога экспедиции, уехавшего в Хабаровск на повышение. К тому же она казалась мне малопривлекательной. Вскоре ей удалось очаровать Славу Косова, и они прожили в браке много лет. 
         
Ветераны, кстати, все — участники войны, были в партии на вторых ролях, так как считались “практиками”, то есть не имели настоящего образования. Хорошо помню весёлого жизнелюба Александра Кононовича Кузнецова, отвечавшего за шлиховое опробование территории. Он был в войну  разведчиком, и вследствие ранений одна нога у него была короче другой на 7 см, но ходил по тайге “как лось”. На мои расспросы отвечал, что помнит 10-12 лично им убитых немцев и не испытывает по этому поводу никаких комплексов, в отличие от моего случайного попутчика в поезде. Он часто повторял прибаутку: ”Мой отец тележного скрипа боялся,” имея в виду разительные перемены в нашей жизни. Виктор Куренчанин из соседней с нами Сомнинской партии острил, что, мол, из-за разной длины ног “Кононычу  хорошо ходить по косогору”. Иван Дмитриевич Жердецкий, кажется, вёл контроль металлометрического  опробования рыхлых отложений (это несколько тысяч проб). Зимой его назначили начальником дробилки при лаборатории экспедиции. Он вспоминал, как летом 1945 года участвовал в боевом походе через пустыни Монголии и Манчжурии. Он побывал и на главных фронтах войны, но никогда при мне об этом не вспоминал. А  самое яркое , что осталось у него в памяти — это фляги из бутылочного стекла, которыми в  японскую кампанию интенданты снабдили наших солдат и которые разбивались, чуть только заденешь их прикладом.    

Павел Тимофеевич Волошин, тоже ветеран войны, отвечал за всю радиометрию, в том числе за уранометрическое опробование родников. Впрочем, в следующем, 1961 году на смежной площади  “массовые поиски урана” были отменены, кроме прослушивания, через радиометр, горных выработок. С Павлом  Тимофеевичем я ходил в маршруты уже как геолог, но он понимал, что я ещё “чечако” и по-отечески делился со мной опытом  старого таёжника. Он, например, советовал садиться только на пеньки или  валёжины, в крайнем случае — на рюкзак. Это помогало уберечься и от радикулита, и от простатита, как я понял позднее.

Но один из техников-геологов, Владимир Самородов,  был ещё молод,   26 - 28 лет. Его задачей была “бортовка” распадков (мелких долин), в которых по результатам шлихового опробования обнаруживалось золото. Шурфики глубиной до 1,5 м  в рыхлых отложениях склонов и их опробование — всё это имело целью выход на коренные источники рассеяния золота или других полезных компонентов. С ним мы сотрудничали уже после завершения полевых работ, когда нас двоих оставили в Херпучах, для изучения архивных материалов прииска. В основном это была документация буровых работ прошлых лет, а также красочный альбом —  документация одной штольни, в которой рудной минерализации не обнаружилось.

Вечера у нас были свободны, поскольку обедали мы в приисковой столовой и существенных хозяйственных забот не имели, не считая необходимости топить печку.
Я брал книги в местной библиотеке и выслушал там рассказ  хозяйки  о  трагической  судьбе  её  дочери -подростка, историю жуткого преступления, совершённого  на прииске в том году бывшим  зеком - туберкулёзником.  Чувствуя себя обречённым, этот тип погубил бедную девочку двенадцати лет и сжёг её тело в бане. Следствие к нему уже подбиралось, в золе банной печки нашли пуговицы с одежды несчастного ребёнка, и тут убийца застрелился. Не знаю  как, но он завладел пистолетом Кутьи, завхоза соседней с нами партии (то ли нашёл, то ли украл). Об этом владелец оружия успел вовремя заявить в милицию, так что отделался выговором, я думаю. Этот Кутья когда-то пострадал от случайного взрыва, потеряв руку и, кажется, глаз.

Я-то почитывал книжки, писал письма, иногда даже занимался английским, а Володя  куда-то похаживал, по-видимому, всё-таки, “на ****ки”, как он сам и определял свои вечерние и воскресные исчезновения.

К началу нового, 1961 года мы с Володей свои задачи выполнили. Оказалось,  он прекрасно чертит, что и потом ему пригодилось. Ко мне он относился хорошо, но с некоторой иронией и скепсисом. Не помню, было это в Херпучах  или уже в Сусанино, но Володя несколько смущённо расспрашивал меня о прошлом Ларисы Комиссаровой, на которую он к этому времени “положил глаз”. Я искренне подтвердил своё мнение  о  её добропорядочности и не стал вспоминать об одной  её подруге,  не отличавшейся старомодными добродетелями…

До конца года в те времена никуда выехать было невозможно: судоходство в начале ноября прекращалось из-за ледостава, а по льду ездить было крайне опасно до самого января. Так же и весной в течение полутора - двух месяцев всякое сообщение по  ледовым или водным дорогам опять прекращалось, только почту  привозили  когда на аэросанях или глиссере, а когда даже сбрасывали с самолёта в металлическом цилиндре.  Дорог по суше почти не было, маленькие вертолёты начали летать чуть позднее, в 62--63 годах..
       
К концу декабря лёд на реках окреп достаточно, и мы с Володей выехали на грузовике по зимнику, т.е., по ледяным дорогам, на базу экспедиции в рыбацкую деревню Сусанино, расположенную на левом берегу Амура--батюшки. К  сожалению, в этой поездке я разбил термос с коньяком — подарок Игоря Назарова, полученный мною по почте ко дню рождения. В Сусанино пошла нормальная камеральная работа для написания отчёта к концу весны. Пригодились мои скромные знания и навыки по петрографии. Тут надо вспомнить добрым словом методиста-петрографа, Веру Николаевну Главатскую, которая нас консультировала и помогла мне обрести уверенность в работе с микроскопом.
      
Мне поручили сделать главу отчёта “Интрузивные породы”. Последних на площади оказались немного: это маломощные дайки (жилы) лампрофиров (мелкозернистых темноцветных биотитовых или амфиболовых горных пород), которые частично уже были изучены и описаны в итоге тематических опережающих работ,  проведённых геологами какого-то московского института.  По ходу полевых работ мы старались вскрывать их канавами, предполагая, что именно с ними может быть связано золотое оруденение. Когда удавалось правильно определить под микроскопом “старых знакомцев”, то есть, минералы и породы, испытал нечто вроде охотничьего азарта или варианта творческой радости. К тому же, эти маленькие профессиональные достижения повышали, как теперь мне кажется, мой авторитет среди коллег.
          
Тут, в Сусанио,  я узнал,  что ещё три  выпускника нашего факультета  попали в эту же  экспедицию. Это были Гена Митенков,  которого  я  сменил позднее, в  конце   1962  года  на    канавах   участка,  не оправдавшего своё  назввание —  “Удачный”; это Лариса Комиссарова, вскоре вышедшая замуж за Володю Самородова, и,  наконец, Володя Пилацкий, которого  я впервые увидел  в здании  математико-механического  факультета  ЛГУ (матмехе) в августе 1955 года, когда мы сдавали приёмный  экзамен по математике (оба  были серебряными медалистами).  А потом все пять  лет  мы учились  в  одной группе,  с 1957г.(?) — при кафедре  общей  геологии.  С ним-то мы больше всего  и общались  в  ту зиму, пока он не  женился. В простоте душевной я предостерегал его от этой затеи, имея в виду, что невеста была старше его на 2-3 года. Надеюсь, он никогда не рассказал ей об этой моей глупости. Потом они нарожали аж троих детей…Пока он был ещё одинок, мы гуляли  вечерами, сравнивая морозные  приамурские закаты с картинами Рокуэлла    Кента, которого тогда  только что  узнали и полюбили в нашей стране. .От Володи я услышал тогда о песнях Булата Окуджавы, которые через два года зазвучали и по радио. Запомнилась песня  про  весёлого барабанщика (“Встань пораньше…, когда дворники маячат у ворот”), в исполнении какого-то певца, а не автора. Но нам-то больше нравились его песни “Вы слышите, грохочут сапоги…” и “До свидания, мальчики” в собственном исполнении. Лишь через годы я услышал записи самого автора.

В ту зиму или в следующую  меня выбрали комсоргом  экспедиции…Вечера  и выходные дни были свободны, поскольку телевидение до Сусанино  тогда ещё не дошло. Библиотека была вполне приличная, но ограничиваться  чтением было непозволительно, тем   более неприлично  было  увлекаться любимым напитком  старожилов — китайским коньяком фирмы “Чурин”. Наверное, по подсказке кого-то  из руководства несколько молодых геологов стали вожатыми в местной школе. Не знаю, что делали другие вожатые, а я отнёсся к  этому делу  ответственно.
      
Помню, мне достался седьмой класс, ребята с радостью меня приняли, но я толком не знал, чем же их занять, увлечь. Читал им вслух детектив того времени  “Капитан  милиции”, им даже это нравилось. Однажды (?) повёл их на лыжную вылазку или соревнования, а потом вспомнил, что у меня есть небольшой (две зимы и участие в одном соревновании)   опыт занятий вольной борьбой в секции ЛГУ. Тогда  я провёл четыре схватки, сначала одержал две победы (над Александровым и Синельниковым,  не  помню, с каких они были факультетов), а потом дважды был положен на лопатки — кончились силы и воля к победе..
       
Человек десять мальчиков  с удовольствием начали тренировки. Не помню  точно, когда это происходило и когда  закончилось, но  не позже середины  декабря 1962  года, когда я сначала две недели  лечил  свой ранний  радикулит  в горячих  ваннах соседнего  с нами курорта  Анненские Воды (где успел дважды  влюбиться  за один  месяц), а  потом чуть ли не под новый год получил  приказ  сменить Г. Митенкова  на  документации канав участка “Удачный”. У его молодой жены, оставшейся в Ленинграде, обнаружился туберкулёз,  и Гена получил “вольную”. Уехать просто так, “по собственному желанию”, было нельзя, у  всех молодых специалистов были заключены договоры на пять лет, причём предусматривалось, что начальство может использовать нас на любых работах и в любом месте, по мере необходимости. К счастью, такие ситуации возникали  редко, я могу вспомнить только один случай,  когда на пристани посёлка Чля нужно было срочно  разгрузить баржу  с овсом (для лошадей) и мы полдня ловко бегали по сходням  с мешками по 40 -50 кг  на спине.  Позднее оказалось, что и пять лет “отрабатывать“ не обязательно,  чем  я и воспользовался, уволившись в 1964 году.      
         
В те годы модно было просвещать народные массы, процветали “университеты  культуры”, общество “Знание”. Вот и мне досталось выступить с лекцией в сельском клубе перед киносеансом. Я пересказал содержание статьи какого-то академика-эколога о повышенном содержании углекислоты в атмосфере, о необходимости беречь природу и попытался чуть-чуть увязать это с местными условиями, за что получил в ответ иронические смешки. Статью нашёл в журнале “Новый мир”. Это было, правда, только один раз. А  ещё   мы в “красном уголке” частенько баловались со штангой, и я вспоминаю, что мой личный рекорд тогда был 87,5 кг в толчке.
            
Я привёз с собой фотоаппарат “Смена”, с которым  работал уже с 1958 года. Кажется,  летом 1958 года, в Таджикистане, он у меня уже был. Каждую зиму я много    времени тратил на лабораторные фотоработы, благо условия для этого  были.

В  Херпучах я ничего не  фотографировал или, м.б., погубил плёнку при проявке. Два -три снимка той осени мне кто-то подарил. В Сусанино я вскоре обзавёлся лыжами или мне  давали их напрокат, теперь уже не вспомнить. От той зимы и от следующей осталось несколько снимков, сделанных с Амура, это прибрежные скалы, березняки и ельники, потому что  лиственницы,  теряющие  на зиму свои нежные  иголки, на фото выглядят очень невзрачно.  К тому же, отсутствие троп и просек в тайге вынуждало  ограничиваться амурским льдом.
    
Правда, одна просека всё-таки нашлась (кажется, уже во вторую зиму), поперёк  довольно крутого склона прибрежной сопки,   поросшей,   как ни странно,  молодым дубняком. Он вырос там, вероятно, из-за обращённости склона на юг  и благодаря вулканическому составу почвы. Подобную  закономерность я наблюдал много лет  спустя на Кольском  полуострове  и в Карелии:  северное Прионежье,  например  —  это обширные территории кленовых лесов, а ведь даже намного  южнее  клён в лесу расти не может. А первопричина  та же: вулканический состав горных пород, слагающих этот  район, как коренных, так и современных продуктов их разрушения.. То есть, “южанам” для произрастания  нужны более плодородные, насыщенные многими микроэлементами почвы, дело не только в холодном климате.
      
Вот по той-то крутой поперечной просеке я и стал спускаться… Свежеприпорошённая лыжня позволила  развить хорошую скорость, с лыжни меня занесло чуть в сторону,  и падая  я ударился бедром о крепенький дубок, который, по-видимому, ещё не потерял способность гнуться. Только так, я думаю, можно  объяснить столь  счастливый исход этого  происшествия: дней десять я сильно   хромал,  в обеденный перерыв  в столовую не бегал, брал с собой на работу  бутерброды. Подолгу  грел ногу у печки, так что даже на бедре образовался пузырь, это сначала  меня испугало, но  медики  объяснили, что это просто ожог — я перестарался… Потом я надолго забыл об этой травме, аж до первых лет нового  тысячелетия.
       
Все здания экспедиции — и контора, и рабочие помещения (“камералка”, склады, дробилка, лаборатория, общежития) представляли собой деревянные рубленые  избы разного размера. В первую зиму я попал в общежитие, где стояло более десяти  коек,  но главное неудобство  заключалось  в частых приездах – набегах  коллег  из других, круглогодичных партий, то есть “общага” одновременно была и гостиницей. Среди ночи могла ворваться  шумная ватага мужиков, начинала распивать дешёвый китайский коньяк “Чурин”(или просто водку -”сучок”) и распевать песни…Вообще условия жизни в общежитиях каждую зиму улучшались. Уже во вторую зиму я жил  в комнате на троих  или четверых, а в ноябре - декабре 1963 года, перед отъездом, даже и вдвоём.
       
На удивление хорошо было налажено обслуживание: уборка, стирка, а также отопление как общежитий, так и служебно - производственных помещений. Это, вероятно, была заслуга местных пожилых женщин, которые были рады возможности что-то заработать, не гнушаясь брать у нас, холостых, в стирку и нательное бельё.
            
Вообще-то главный выигрыш местного населения благодаря появлению здесь экспедиции — это, прежде всего электрификация. Дизельный движок почти круглосуточно обеспечивал как геологов, так и всю эту рыбацкую русскую деревню. Коренные жители этих мест жили в те годы по преимуществу в своих отдельных поселениях, в которых мне побывать не довелось. Главным занятием и русских, и “гиляков” было тогда рыболовство, причём  лов и обработка не только красной рыбы, то есть, .лосося (кеты), но и зимняя добыча  корюшки, когда через лунки и проруби сети каким-то образом заводятся под лёд. Охота и собирательство — на втором или третьем месте, не говоря уже о земледелии, хотя картошку выращивать там вполне возможно.
      
И если один враг на нижнем Амуре у меня всё-таки остался, то “виноваты” в этом упомянутые выше “нашествия”. Это был некто Зыков, то ли парторг, то ли начальник разведочной партии в посёлке имени Полины Осипенко (по-старому — Керби), расположенном далеко вверх по Амгуни. Каждый день к вечеру он бывал пьян и вёл себя очень нагло и агрессивно. Я сталкивался с ним два или три раза. Однажды, чуть ли не в день возвращения из Хабаровска, я не мог войти в своё “родное” общежитие, т.к. этот тип, будучи лишь гостем, вздумал запереться изнутри. Я стучу кулаком в дверь, а потом уже и ногой. Он наконец открывает и начинает мне выговаривать за “некорректное” поведение. Я как-то не очень зло отбрехиваюсь, стараясь избежать скандала, но не тут-то было: этот “делегат” местной “партконференции”, хитрая сволочь, начинает науськивать на меня местного богатыря-канавщика Ивана Шутова, который ещё пьянее, но ведёт себя миролюбиво. Однако скандалист не унимается, спать невозможно, вот и  пришлось мне ночевать на досках недостроенного рядом дома, укрываясь полами пальто, благо это было в начале июня. Утром я доложил о происшествии А.Ф.Дымнову, тогдашнему начальнику экспедиции, взывая к его заступничеству и акцентируя внимание на партийности этого Зыкова. Как он “разбирался”  с этим типом, я так и не узнал... А через полгода, зимним вечером, иду я к себе из столовой в общежитие и вижу:
лежит в снегу человек, по-видимому,  сильно пьяный. Я уже знаю, чем это кончается на морозе, поэтому привожу его в чувство и пытаюсь отвести к себе. Оказалось, это тот самый Иван Шутов. Он частично протрезвел и в приливе благодарности за спасение затащил меня в единственную в Сусанино пивнушку и заставил выпить пару стаканов коктейля “кровавая Мери”( водка пополам с томатным соком). Это, к сожалению, имело для меня весьма ”чреватые последствия”.Ночью меня рвало, пробуждение было и болезненное, и постыдное. Я чуть было не сбежал с позором, желая оставить всё это уборщице, но мой сосед, Толик Бруско (позднее он стал инженером по технике безопасности), строго и неприязненно (а как же иначе?) посоветовал убрать все “последствия” собственноручно, что я и сделал. Больше, кажется, никто так и не узнал об этом происшествии, ни о его первопричине (как я спас человека), ни о его некрасивых последствиях.   

                ДВЕ   ВЕСНЫ  В  ХАБАРОВСКЕ, 1961 - 1962 г.г.
 
В первых  числах апреля 1961 года я был командирован в Хабаровск  помогать Е.П. Зарембскому защищать и сдавать в фонды отчёт Тальмакской партии (корректировать текст и т.п.). У меня осталось впечатление, что отчёт наш был далёк от совершенства, но моего мнения никто не спрашивал, кажется, мне даже не дали его полностью прочесть. Впрочем, к моей главе (или главам?) претензий не было, это я помню точно .Н.В.Огнянов помогал “довести до ума” наше произведение, он тогда ещё оставался нашим главным геологом. Я выполнял какие-то технические задачи, но уже вскоре Н.В. загрузил меня составлением диаграмм интрузивных пород по методике Заварицкого, по-видимому, для своей диссертации.Но поскольку мне было ещё очень далеко до статуса “ответственного исполнителя” ( тогда и понятия этого, кажется, не существовало), то я вполне беззаботно посещал спектакли краевого театра, концерты студентов музыкального училища и читальный зал библиотеки, в душе надеясь на какую- нибудь романтическую встречу.Но туземные красавицы меня отвергали или игнорировали. Однажды меня познакомили с девушкой, работавшей в типографии, Она показалась мне болезненной и до срока увядшей.
 
Как зимы в Сусанино, так и эти две весенние командировки в Хабаровск, в апреле -мае 1961 -1962-го годов, были во многом похожи одна на другую, особенно по душевному настрою. Все неудачи прошлых лет, как мелкие, так и более серьёзные, остались в прошлом и как будто уже никоим образом не влияли на мою жизнь. Я начинал всё заново, как бы с чистого листа. Оптимизм, здоровье, материальная обеспеченность, надежды на лучшее будущее, готовность к новым “трудовым подвигам”, любознательность, интерес к жизни — таковы были “достигнутые показатели”.

В читальном зале краевой библиотеки в ту весну  я с некоторым усилием одолел “Божественную комедию” Данте и с огромным интересом прочитал ранние сочинения Хемингуэя, В отличие от прочитанной ранее “нобелевской” повести “Старик  и  море”, показавшейся мне нудной и растянутой, его первые рассказы, особенно о ловле форели на спиннинг, почему-то “легли на душу”. В  итоге я  приобрёл спиннинг и в сезон 1961 года пытался ловить рыбу в озере Дальжа.Но об этом ниже.
          
В апреле -мае 1961 года я просто снимал угол у бедной пожилой уборщицы, работавшей в ДВГУ, то есть, вечерами мне волей-неволей надо было куда-то уходить, в этом “углу” мне можно было только спать и только ночью, так что “сидеть дома“ вечерами и в выходные дни было просто невозможно, да мне и не хотелось. Точнее сказать, эта квартирная хозяйка была не так уж и стара, поскольку её навещал цыганистого вида полюбовник, и она явно и вполне обоснованно проявляла озабоченность в отношении своей 14-летней дочери.  При отъезде я оставил им старое , но вполне ещё приличное демисезонное пальто, оставшееся от Альки, который покончил с собой в 1958 году. Нина Николаевна и Вера Ивановна Фаддеевы, его несчастные мать и бабка, подарили мне это пальто после его смерти. Но я был рад от него избавиться (теперь ведь я разбогател), а хозяйка с дочерью по бедности были рады нежданному подарку.
         
Хорошо помню 12 апреля… Было тепло, рабочий день окончен, я иду по проспекту Карла Маркса, и вдруг  из уличных репродукторов-”колокольчиков” полилась мелодия позывных: ”Широка страна моя родная…” Я ничего хорошего не ждал, думал, что если это не война, то всё равно что-нибудь вроде какого-то кризиса. Но это было сообщение о полёте Юрия Гагарина. Все были счастливы вдвойне. Впрочем, я сужу, конечно, по себе. А кризисы тогда следовали один за другим: суэцкий, берлинский, карибский. Очередной кризис совпал с моей второй командировкой в Хабаровске. Это был десант антикастровских  сил в Заливе Свиней. Можно было пойти на демонстрацию солидарности с героическим кубинским народом, но я , сочувствуя, конечно, Фиделю, пошёл всё-таки в бассейн. В каком-то письме маме я даже написал, что, может быть, лучше ей и Васе переехать на Дальний Восток, подальше от вероятных объектов ядерного нападения.
       
Переписывался я тогда и с ”Сушкой” (он работал на Чукотке), и с другом юных лет Борей Старшиновым, который по распределению работал “неподалёку”, в Комсомольске -на- Амуре. Мы связались по почте или по телеграфу и встретились на амурской пристани, когда я возвращался  в Сусанино. Это был май или июнь 1961-го года. Я тогда вёл дневник, но он сгорел  в первых числах января 1963 года, на “Удачном” — участке горных работ,  где тот злосчастный пожар испортил мою репутацию, принёс мне много неприятных волнений и подтолкнул меня к решению об отъезде в регион с тёплым климатом и с большей степенью обнажённости коренных горных пород.
       
С  этими “колокольчиками” связано и более раннее воспоминание из счастливого 1957 года. “Крым казался сказочной мечтой”, пели мы студенческую песню, сочинённую ещё до нас, и вот эта мечта стала реальностью. Это был уже конец июля, воскресенье, наша бригада — Володя Березовский, Олег Тимофеев, Юра Евстафьев и я — купалась и загорала на пляже Алушты. И вдруг, заглушая даже плеск прибоя, зазвучали эти позывные. Несколько минут все были в тревоге… То есть, мы жили с настроением, что в любой день мир может быть ввергнут в войну. Оказалось, объявили о начале церемонии открытия Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве, после которого столица пополнилась большим числом “детей разных народов”. Вспоминаю хохму более поздних лет: молодому папе сообщают в роддоме: “Поздравляем, у вас  чёрненький!” 
         
В апреле 1962 года мы приехали в Хабаровск уже вдвоём с Сашей Иванищенко, моим ровесником и коллегой, и сняли на двоих приличную комнатку в деревянном старом доме, каким -то чудом сохранённому  во дворе нового пятиэтажного здания. Как и год назад, никаких сложных задач или проблем у меня не было, Н.В.Огнянов даже похвалил мою главу “Геоморфология”, в которой я отметил зависимость очертаний озера Дальжа от состава пород, слагающих его берега.
         
Саша был большой любитель поспать, а меня, как и  раньше, тянуло “в свет”, на концерты, на стадион (тамошний футбол меня разочаровал), в бассейн и на Амур, в читальный зал. На танцплощадки я всё-таки не ходил, так как не надеялся на своё умение быстро знакомиться, да и какое-то предубеждение в этом отношении оставалось где-то в подсознании.  Когда Сашу уже отозвали на полевые работы, я остался один и несколько раз слышал, как за стенкой какая-то девчонка всё напевает песенку: “Шёл человек один, шёл человек в тайгу“. Может быть, она хотела со мной познакомиться?  А я её так и не увидел…
      
Упоминание об отчётах Александра Иванищенко я встретил в каком-то информационном сборнике конца 70-х годов. Он, по-видимому, ещё много лет выполнял поисковые работы на золото в самых отдалённых уголках нижнеамурского  региона.   
          
В отличие от 1961 года, можно было читать и “дома”. Мне тогда нравились еженедельники “За рубежом” и “Неделя” (приложение к газете “Известия”, в котором печатались и стихи). Здесь, ещё в 1961 году, мне попались на глаза сонеты Михаила Дудина, точнее, венок сонетов “Орбита”. Я их выучил наизусть, часто повторял как молитву, несколько лет носил с собой вырезку из той газеты… И как это ни странно, многие строки из этой “Орбиты” оказались пророческими, во что тогда просто невозможно было поверить: “И на мою судьбу ложится свет твоей судьбы,  твоих  души и тела. Ты прошлого возврата не хотела? Оно пришло, ступая следом в след…” Так что когда годы спустя я получил от неё, от первой своей большой любви,  письмо-призыв, то это  было нежданное осуществление того вроде бы несбыточного предсказания.
           В мае 1962  года я вдруг вблизи увидел … Юрия Гагарина. Было утро, я шёл на работу по тому же проспекту Карла Маркса. Вдруг вижу: в открытой машине , кажется, даже стоя , не очень быстро едет наш Юра , машет народу рукой.  Он ехал в аэропорт, возвращаясь из Японии.
 
После отъезда Саши я нечаянно встретил где-то на вокзале канавщика Степана Губачёва, работавшего в Тальмакской партии в 1960 году. Он “бичевал”, не имея даже никакого пристанища, оброс чёрной щетиной. Я сводил его в парикмахерскую и в столовую  (а то, говорю, моя квартирная хозяйка, Роза Соломоновна, испугается твоего вида), потом он заночевал у меня, и утром на прощанье я дал ему ещё рубля три, и на этом мы расстались. Он рассказывал, что по призыву служил во внутренних войсках, охраняя  места заключения,  но   этот факт биографии ему приходилось скрывать, так как половина  нашего персонала — это были бывшие “зеки”. Впрочем, и среди канавщиков были не только вполне нормальные, но и просто интересные люди. Помню, один участник войны со странной фамилией Сокун сам удивлялся, что ни разу не был ранен за четыре года войны. Правда, он всё-таки не в пехоте воевал, а был зенитчиком. Из его рассказов о войне мне запомнился только один. Когда в 1944 году наши войска шли через Молдавию, крестьянки из освобождаемых деревень говорили красноармейцам: ”Родненькие! Да мы должны ноги вам мыть и эту воду пить!”  Вместо  традиционных дурных ругательств он приговаривал при случае: ”Мать честная, курица лесная!”  И ещё у всех в ходу было: ”Эх ты, ботало!”

Все эти трудяги - горняки, как и многие геологи, страдали и не могли устоять  от соблазнов коварного “зелёного змия”, особенно, когда получали на руки много денег за свой почти каторжный труд. В первую же осень вскоре после увольнения замёрз в пьяном виде некий Миша Валиахметов, весной 1962 года смыло волной с катера на озере Орель - Чля неизвестного “бича”, который ещё только собирался поработать в Улской партии, а летом 1963 года сразу после увольнения утонул, тоже по пьянке другой Миша, фамилию уже не помню…И тогда, и в следующие годы все несчастные случаи в нашей геологии происходили из-за пьянки.

О том, что партия , начиная с 1960 года , называлась не Улская, а Тиссовская, я узнал только  в 2008 (!) году из очерков М.Р.Салиховой “Ветра и солнца брат”, изданных в Ижевске в 2006 году тиражом 100 экз., копию которых мне достали Лариса Самородова и Галя Пилацкая, вдовы моих друзей и коллег…

Весной 1962 года я приобрёл хороший, удобный в работе фотоаппарат- зеркалку “Кристалл”, успел сделать много “исторических” снимков в сезон 1962 г., а в январе 1963 г. он сгорел в пожаре…

ГОРНЫЕ РАБОТЫ НА БЕРЕГАХ ОЗЕРА ДАЛЬЖА

В сезон 1961 года наша партия именовалась “Дальжинская”, так как в центре площади оказалось довольно  большое мелководное озеро Дальжа, из которого по протокам- ерикам можно было попасть в акваторию Амура. Но начинали мы с Самородовым и с техником Надей (фамилию не помню) на участке Гайфон, где по сетке 100Х 20 м отбирали литогеохимические пробы, наверное, по результатам 1960 года. Не могу забыть такой эпизод: я воткнул в прибрежный галечник какую-то случайную ветку, чтобы вешать на неё полотенце при умывании. А через 2-3 дня на ветке зазеленели листочки. Нечто подобное описано в каком-то рассказе Александра Грина.

Через две - три недели был создан небольшой “горный отряд” — я и три или четыре канавщика. Я  их помню до сих пор, Это Володя Золотов (полный тёзка нашего отраслевого геолога из ДВГУ), не имевший постоянного пристанища в тех краях,  Рашид Фаттахов и Володя Масленников, местные жители из приискового посёлка Херпучи. Четвёртого помню хуже, он был какой-то заторможенный. Но однажды здорово выручил наш маленький отряд, когда мы остались с одним кг риса на всех — он очень удачно подстрелил большого тетерева.

Для меня это был сезон одиночных маршрутов, в принципе, запрещённых по официальным правилам техники безопасности. Методика поисково-съёмочных работ была та же, что и в Тальмакской партии год назад. “Исхаживание  территории” с отбором м/м проб по сети 500 х 50 м, по принятым тогда правилам, должны были выполнять начальник и главный геолог партии, которыми оставались по-прежнему Зарембский и Попов. Каждого сопровождали 1 - 2 рабочих —  отбирать и нести пробы, радиометрия на этой площади оставалась обязательной только для горных выработок, так что в моём -то  отрядике радиометр РП-1 всё-таки был. Маршруты основных исполнителей, хотя и однодневные, в  основном, были изнурительными и, к сожалению, малоинформативными, так как выходов коренных пород было мало, а в закопушках, с глубины 20-30 см, удавалось достать разве что обломки сланцев и песчаников, а то и просто песчано-глинистый материал. Мои короткие канавы на водоразделах, где мощность рыхлых отложений поменьше, с интервалами от 150 до 200м, как раз и должны были восполнить дефицит коренных выходов. Геофизические методы применялись ограниченно, например, чтобы поточнее “отбить” контакт интрузии и зону ороговикования (приконтактовых изменений) вмещающих пород.
      
Меня уже считали опытным таёжником, и почти всё лето я работал самостоятельно. О взрывных работах не было и речи, глубина канав доходила до двух метров, так что я успевал и документировать, и супы-каши варить. Много было и “личного времени”, которое я тратил на чтение толстенного тома Фейербаха и ещё каких-то  книг. Наши палатки стояли на берегу озера и постоянные ветерки избавляли нас от мошки и комаров. Вода в озере быстро прогрелась, так что и поплавать удалось.
          
Но самые экзотические происшествия были связаны всё-таки с одиночными маршрутами. Брать с собой канавщика для сопровождения было невозможно. Ведь они все работали сдельно, “с кубажа”. Держать в отряде повремёнщика-повара — накладно для партии. Вот и беру я в руки топор и иду по водоразделу, делая затёсы на деревьях, чтобы рабочий сам мог найти место. А когда иду обратно, вижу на затёсах глубокие царапины, оставленные когтями “хозяина тайги”. Проходчикам тоже было страшновато копаться в одиночку целый день, но постоянный шум давал знать зверю, что сюда ходить не надо. Горняки особенно рассчитывали на звяканье от ударов лопатой по кайлушке. Но моя-то работа на канаве была менее шумная — осмотр, замеры, зарисовка, описание. И вот однажды, сидя на отвале канавы среди молодых лиственниц, я слышу похрустывание тонких сучков -веточек, будто кто-то ходит поблизости. Встаю и вижу в 25-30 метрах от себя здоровенного мишку. Он резко разворачивается мордой в мою сторону, а я, помня, что надо как-то шуметь, начинаю стучать молотком по ближайшей лиственнице. Зверюга красивым прыжком, поднявшись на задние ноги, разворачивается на 180 градусов и убегает в глубину леса, а я со страху лезу на эту тонкую лесину, хотя мишка легко мог бы вырвать её с корнем. Страшновато  было потом и моим рабочим, а я старался при переходах как можно больше шуметь — петь или стучать по стволам деревьев. 

Купленный в Хабаровске спиннинг так и не нашёл применения. Пока не наступили холода, в тёплой воде рыба “не брала”, и лишь в конце сентября  начался “осенний жор”, когда щуки кидались на самую  простую  блесну и  никакая  более сложная снасть была не нужна.  Примерно  в  начале октября  того же года наша Дальжинская партия временно расположилась опять же на берегу озера в новом бревенчатом доме, построенном местными жителями для рыболовецких бригад, наезжавших туда в путину. В памяти остались два ярких эпизода тех дней. Во-первых, это тройная уха из щуки, сваренная Павлом Тимофеевичем, и, во-вторых — помывка в бане, истопленной “по-чёрному”.               
         
Из-за  мелководья присланный за нами катер, бывший торпедный или сторожевой, не мог войти в озеро, поэтому мы плыли к нему на довольно утлой моторной лодке с низкими бортами.Это было 24 октября 1961 года, мне исполнилось 24 года..Чуть штормило, брызги летели нам на спины, так что сиденье в лодке (“банка”) стало мокрым. Мудрый радист Миша Ширяев (тоже участник войны) достал из мешка с посудой большую миску и сел на неё, а я посчитал это неприличным и в результате через месяц почувствовал первые «симптомчики» пояснично-крестцового радикулита (так именовалась эта хворь в те годы), Как и предсказывал мне более опытный Володя Самородов,  в одно прекрасное утро вдруг невозможно согнуться, чтобы зашнуровать ботинки. К счастью, такие обострения у меня бывали тогда  довольно редко, но некоторые коллеги со стажем, как, например, Иван Сучков (отчества не помню) по несколько дней лежали как парализованные. Это пугало, наводило на тревожные размышления  и было как ложка дёгтя в бочке мёда, потому что вообще-то  полевой сезон 1961 года был лёгкий и удачный для меня, под новый год меня даже отметили благодарственной грамотой..
         
С самого начала этих записок или мемуаров я всё время совершаю этакие “скачки во времени”. Получается неупорядоченный “поток сознания”.  Ну и пусть, будем считать это стилистической манерой автора. Но главные особенности данного текста определяются тем, что свой отпечаток на стиль и содержание этих записок наложили занятия и образ жизни автора. Несколько десятилетий подряд я набирался опыта только в двух литературных жанрах — в эпистолярном, т.к., во-первых, нельзя было держать маму в тревожном неведении, а во-вторых, я сам очень люблю получать письма, в том числе и от друзей. А другой литературный (?) жанр — это многочисленные и многословные геологические отчёты с такими обязательными главами как физико-географический очерк, гидрография, пути сообщения, население, экономика и, конечно, геологическое строение с полезными ископаемыми.. Вот и выходит “из-под пера” нечто вроде отчёта и в то же время письмо неизвестно к кому, потому что это просто хроника, никакой задачи “художественной”я перед собой не ставлю.
            
Надо признать, что мой тогдашний интерес к  геологии носил как бы приключенческий, “джеклондонский” характер. Я считал излишним читать какие-либо журнальные статьи по профессии, только при работе с микроскопом невозможно было, конечно, обойтись без справочников и учебников. Но всё-таки некоторое время для обмена опытом в экспедиции действовал “тектонический кружок”, мы обсуждали частные методические вопросы. Наверное, чтобы показать своё активное отношение к нашему делу, я “высунулся” с замечанием, что неправильно любой разлом именовать “нарушение”. Ведь таковое может быть и складчатым. Интерес к геологической литературе возник у меня лишь после 5 - 6 полевых сезонов, отчасти под влиянием старшего коллеги Ю.И. Нуйскова.
 
ПЕРВЫЙ  ТРУДОВОЙ  ОТПУСК

В конце декабря 1961 года,  то есть менее чем через полтора года работы я  улетел в отпуск, в Ушаки и Ленинград, почти на два месяца. Повидался последний раз с дядей Ромой (он тогда ненадолго приезжал в наши края), навестил всех друзей детства: Игоря Назарова (я был приглашён на его свадьбу с Катей, но постарался улететь пораньше, наверно, из чувства зависти), Сергея Быстрова, Бориса Взятышева, благо,  он  жил с семьёй в соседней квартире. В отпуск приехал и Юра Евстафьев (“Сушка”), ещё холостой, мой друг по Крыму и по Таджикистану. Комичным образом я не признал его, когда он приехал в Ушаки, пришёл в нашу сельскую баню, в  предбанник, и  ждал меня.  Я  с  удивлением глянул на него и подумал:  ”Опять Сушкин двойник!” Просто однажды в Хабаровске я подошёл к парню, похожему на него, и пришлось извиняться. А теперь пришлось уже перед ним извиняться.
       
Потом мы поехали с ним  в Питер, встретились с Володей Березовским и уже втроём нежданно нагрянули в гости к их другу по геологическому кружку при дворце пионеров, к “Фильке”, как они его звали в своём кругу. Это был Юра Филиппов, отчисленный с первого курса, кажется, за неуспехи то ли в английском языке, то ли в истории КПСС. Он в это время зарабатывал на жизнь, играя на каком-то  духовом инструменте в маленьком  ресторанном  оркестре.  Он так явно завидовал нам, так был обижен на свою судьбу, что мне его стало жалко. Когда в апреле 2006 года мы встретились с “Сушкой”, я  уговорил его связаться по телефону с “Филькой”. С помощью Василия узнали нужный телефонный номер, через день - два “Сушка” позвонил и узнал, что буквально двумя неделями раньше Юра Филиппов умер, спившийся(?), всеми заброшенный.
       
В ту зиму,  в январе-феврале 1962 года, я потратил много времени и сил на поиски амурных приключений. К женитьбе я был ещё не готов психологически, но жить далее без женской ласки, казалось, уже нет сил. Долго “чертил крылом” вокруг Риты Савельевой (она умерла осенью 2007 года), а потом хороводился с Людочкой Лядовой, но тоже безуспешно… Я не скрывал, что намерения мои не очень серьёзные, а она отвечала: “Я думаю о будущем”. Правильный подход к делу.
            
Возвращаясь в экспедицию, навестил в Комсомольске-на-Амуре старого друга Борю Старшинова. Он там работал прорабом на гражданском строительстве. Помню, на танцах в общежитии я заснул, в итоге всех дорожных передряг, а он выступал в мою защиту перед публикой, полагавшей, что я просто упился. Местные авиалинии работали исправно, с погодой везло, и я в срок вернулся на работу. Через месяц с небольшим — вторая командировка в Хабаровск, описанная выше.

ШЛИХОВОЙ ОТРЯД ГУСЕВА В “ПРОВИНЦИИ  КАТАНГА”
(июнь - сентябрь1962 года)
Как и год назад, первые две недели мы вели “геохимические поиски по вторичным ореолам рассеяния”, сравнительно новым методом, который внедряли в практику геологических работ наши идейные лидеры Н.В. Огнянов и Л.А. Сахьянов.  Ещё не были изданы официальные методички — инструкции, всё делалось по устным  наставлениям. На участке, выделенном, вероятно. по результатам шлихового опробования, топограф с рабочим разметили две “магистрали”, то есть, визирные  просеки с затёсами и колышками-пикетами через каждые 100 метров. Между этими опорными линиями, легко находимыми, расстояние было 0,5 км, Мы идём от пикета к пикету, с отбором проб в матерчатые “сумочки (так называл мешочки мой спутник Володя) через 20 метров, отмеряя все расстояния шагами, как нас и обучали ещё на учебной практике в Саблино летом 1956 года. Пройдя от одной магистрали к другой, находим нужный пикет и определяем отклонение. В итоге пробы довольно точно оказывались нанесёнными на карту. По результатам этих работ к зиме был выделен участок горных работ (канав) под названием “Удачный”, куда исполнителем сначала был назначен Гена Митенков, а затем я. Но до этого в тот же сезон нам предстояло отбирать (промывать) шлиховые пробы и тут же или даже вдвое чаще опробовать т.н. донные отложения — на спектральный анализ 32-х элементов, чтобы выявить геохимические потоки рассеяния.

Большая часть территории, которую нам предстояло «опоисковать» как шлиховым, так и “сухопутным“ методами, принадлежала бассейну не очень большой реки Кантаги с весьма разветвлённой гидросетью и с устьем где-то напротив Шантарских островов. По необходимости, для удобства работы и отчётности приходилось присваивать собственные названия опробованным ручьям, поскольку местность ненаселённая и прежде это никому не было нужно. В этом была своя прелесть… Я вспоминаю ручьи с моими названиями: Звонкий, Гремячий, Тихий, Еловый и так далее. В те годы произошло много трагических событий в Конго, в связи с сепаратизмом провинции Катанга, вот и мы, по созвучию, в шутку так стали именовать свой весьма обширный участок работ.

Начальником отряда был Диомид Иванович Гусев, постарше меня и Владимира Пилацкого на два-три года. Четвёртым исполнителем был Борис Нарыгин (?), молодой выпускник Благовещенского техникума, работавший, в общем-то, не хуже нас, но однажды потерявший в маршруте секретную топокарту. К счастью, на следующий день мы её нашли, иначе это грозило нам большими неприятностями. За каждым геологом был закреплён опытный рабочий - промывальщик, вооружённый деревянным лотком, выдолбленным из лиственницы, и лопатой с коротким черенком. Девятым в отряде был повар. Поскольку наши маршруты были двухдневные, иногда даже с двумя ночёвками, почти половину ночей он оставался в лагере один, впрочем, медведи изредка навещали его и днём, используя неглубокие русла ручьёв как тропу.

В маршруте промывальщик лопатой набирал на дне ручья или где-то рядом песчано-гравийно-галечный материал и промывал его на деревянном лотке под присмотром геолога. Очень важно было правильно выбрать точку опробования и копать на глубину не менее 0,3 м. Кроме пометки на карте (аэрофотоснимками в те годы мы почти не пользовались даже и при камеральных работах), описания гальки, надо было попутно описывать и выходы коренных пород, если они встречались вблизи русла ручья.
Кроме того, в составе работ каждая пара (геолог - рабочий) должна была выполнить несколько обычных поисковых маршрутов, по водораздельным «хребтикам», благо они там не очень высокие. Здесь нашей задачей было “штуфное опробование” минерализованных зон, то есть отбор нескольких кусочков (штуфов) изменённой горной породы для последующего спектрального или химического анализа. Поскольку мы находились в пределах Охотского мезо(?)-кайнозойского вулканического пояса, некоторые вершины представляли собой палеовулканы. Такова была, например, гора Гобдеки, конической формы, запечатлённая мною на фото. Мне не довелось участвовать в камеральной обработке материалов, и весной я с огорчением увидел, что на карте, составленной В.Э. Пилацким, на месте этой горы были обозначены рыхлые четвертичные отложения. Он тоже был смущён и пробормотал, что отчётные карты должны составлять исполнители полевых работ.

Самые памятные красоты открывались именно с этих вершин, в поисковых маршрутах. Но там же пришлось пережить однажды и горькое чувство вины, когда мы шли, ступая по слою пепла, оставшемуся после пожара от роскошного кедровника…Уже через несколько недель после начала работ мы увидели издали море, которое казалось таким манящим и прекрасным и создавало какой-то высокий душевный настрой. Позднее даже стали слышны удары прибоя, как бы обещавшие нечто необыкновенное… И действительно, когда в начале сентября мы дошли до побережья, стояли ещё солнечные дни золотой осени. И море, и обрывы берега с деревьями- «флагами», и «кекуры» (прибрежные скалы в виде отдельных конических или неправильной формы останцов) — оправдали наши ожидания и выглядели очень живописно. Правда, именно на этих водораздельных  хребтиках затрудняли путь роскошные кедровые стланники, дотла сгоревшие, к сожалению, в июльском пожаре. После него очень легко, но совестно было ступать по обожжённым камням, пересыпанным мёртвой золой… Увы, мы были виновны: когда мы кинулись назад, в надежде погасить пожар, убедились, что даже после костерков Гусева, опытного таёжника (в обед каждая пара кипятила чай), огонь расползался по скрытому торфяному слою. Ничего погасить мы не смогли, но через 2-3 дня всё сделал дождь, и мы смогли продолжить работы.

Из-за того, что площадь работ составляла несколько сот квадратных километров, мы вдоволь насмотрелись на самые разнообразные горно-таёжные ландшафты. Самое удручающее впечатление оставалось от старых горельников, где среди молодой поросли торчат чёрные сухие стволы мощных лиственниц. На прогреваемых солнцем склонах до появления нового подлеска кое-где обильно вырастает брусника. Болота (мари) довольно редки и особой опасности не представляют, топей среди них нет, т.к.  под слоем мха на глубине около метра — вечная мерзлота, которая местами сохраняется и на северных склонах сопок. Обильных ягодников (голубики) мне видеть не пришлось, о них я только слышал рассказы ветеранов.

Промежуточные по высоте равнинные участки (обычно это высокие террасы более крупных речек) зарастают багульником, таёжной разновидностью рододендрона (“Где-то багульник на сопках цветёт, кедры вонзаются в небо…”). Кстати, кедр на Нижнем Амуре  растёт только в виде “стланника”, то есть высокого полукустарника с относительно толстыми кривыми ветвями, сначала параллельными земле, а потом изгибающимися вверх, к свету. Шишки с этих кедровников, по-видимому, не хуже чем на “вонзающихся в небо” гигантах, во всяком случае, местное население их собирает (изредка мы находили обломки самодельных ручных “молотилок“ для лущения шишек). Кедровники кормят бурундуков, белок и некоторых птиц, таких, например, как кедровка, на которую охотится соболь. Эти птахи, похожие на соек или сорок, но не такие яркие, часто портили нам утренний сон, начиная громко и противно верещать при первых лучах солнца, и мы их ругали за это, а Гусев заступался, объясняя нам “цепочку питания” и положительную роль этих нахальных и надоедливых птиц. Вероятно, и бурундуки, забавные маленькие зверушки с 4-5 чёрными полосками на спине, бывают добычей соболя. А о происхождении продольных полосок на его спинке местные любят рассказывать такую “шутейную байку”, что, дескать, это след когтей тигра, от которого предок бурундука сумел сбежать.

Багульник мы воспринимали не с поэтической, а с чисто практической позиции, и о нём осталось нехорошее воспоминание как о серьёзной помехе, при ходьбе своими жёсткими стеблями протирающей до дыр носы наших кирзовых сапог. Правда, для шлихового опробования мы были обеспечены резиновыми сапогами. Подобной помехой была и стелющаяся “берёзка Миддендорфа”, но она встречалась гораздо реже.

Березняк рос на террасах Амура, так что домики нашей Сусанинской базы были окружены берёзками. Весной, даже ещё без листочков, они уже выглядели красавицами, навевая какое-то возвышенное или лирическое настроение. Я пытался с помощью фотоаппарата как-то запечатлеть, “увековечить” этот душевный настрой, эту чарующую и быстро уходящую весеннюю натуру.

Низкие увалы и небольшие плато среди более высоких сопок — это ареалы хвойников —  ели и менее распространённой пихты. Низкие речные и озёрные берега покрыты зарослями “тальника”, то есть какой-то ивы –ракиты -вербы, тростника и высоких болотных трав. На берегах озера Дальжа росли высоченные черёмухи, а в поймах ручьёв — кусты красной смородины, листочки которой иногда приходилось заваривать как чай. Но хозяйка, “госпожа” тайги — это, конечно, лиственница,  листвянка, произрастающая где угодно — и на самых скалистых склонах, и на марях и составляющая около 90%  всей древесной растительности.

Я не мог понять тогда, да и теперь не знаю, почему в тех краях не растёт сосна. За все годы вспоминаю только три сосны, выросшие возле ручья Гайфон, да и те, вероятно, были когда-то посажены китайцами. Необжитость, неосвоенность тайги проявлялась не только в полном отсутствии дорог, троп (кроме редких звериных), просек, старых или новых вырубок. Нигде не было также и полян (еланей). Если где-то не росли деревья, значит, это марь или горельник.

Мой младший напарник и спутник в маршрутах Володя Меншиков (без мягкого знака), не был новичком в тайге, но когда мы подолгу, не имея обзора, пробирались, например, через густые заросли кедрового стланика, где не всегда можно ступить ногой на землю, он начинал бранить меня, как потом оказалось, из страха, что я не смогу вовремя прийти к лагерю, что мы заблудимся. Но этого ни разу не случилось, и мы до конца сезона, то есть, до 23 сентября прекрасно сотрудничали. Первый раз мы ночевали с ним вдвоём в тайге просто под большой ёлкой, около потухающего  костра, без палатки или какого-либо шалаша. Жутковато и тревожно было всматриваться в густую темноту, прислушиваться к неясным шорохам. Потом, по совету Гусева, мы стали брать с собой “накомарник”, или, по-другому, спальный полог из лёгкого материала (бязь?). Полог имел форму палаточки, только “без окон и дверей”, он и в самом деле спасал нас от агрессии комаров, и, сверх того, создавал подобие уюта (если зажечь свечу) и некую иллюзию защищённости. От дождя он не спас бы, но лето было сухое. К слову сказать, снабдили нас и лицевыми накомарниками, так что мы выглядели как пчеловоды, над чем хихикали девицы в Анненских Водах, когда я им показывал летние снимки во время своего двухнедельного лечения в ноябре 1962 года. Как раз на те недели пришёлся печально знаменитый Карибский кризис, но из-за дефицита информации мы даже и представить себе не могли, какая страшная опасность нависла тогда над миром…

Временный базовый лагерь мы ставили недели на две - три, затем Гусев шёл со своим рабочим, Мишей, на базу партии и приводил караван лошадей (каюрами -проводниками всегда были местные эвены) с мукой и консервами. Мы всем отрядом с топорами расчищали путь, образуя, таким образом, тропу, потому что никаких других не было, как и просек. В одном таком переходе Гусев, шедший впереди, выбирая маршрут движения и делая затёски на деревьях, наткнулся на медведя, мирно почивавшего возле родничка, в зарослях “медвежьей капусты”. Наверное, мишка предпочёл бы удрать, но у нашего “старшого” было и ружьё (одностволка), и охотничий азарт, так что он выстрелил, как потом оказалось, сразу же попав в сердце. Зверь упал в русло ручья, бежать уже не мог, но страшно рычал и хрипел. Мы столпились вокруг, держа наготове топоры, которые вдруг показались такими лёгкими и маленькими. Трясущимися руками наш охотник достал второй патрон, зарядил ружьё и выстрелил мишке в ухо, после чего тот затих уже окончательно. Эвены помогли снять шкуру, которую потом пришлось бросить как лишний груз. А мясо мы всё-таки долго ели, сохраняя его в холодной воде ручьёв. Кое-что, наверное, отправили на базу партии, вместе с накопившимся запасом донных проб.

Следуя обычаям своих предков, эвены повесили голову и лапы медведя на большое дерево, а я потом одну лапу обработал и извлёк из неё на память два когтя, которые и храню до сих пор, вместе с гранитной галькой с охотского побережья…

Когда два или три дня шёл чуть ли не единственный за всё лето дождь, погасивший, к счастью, наш злополучный пожар, представилась редкая возможность порыбачить. Мне удалось поймать на удочку всего лишь одного хариуса, блестящего и как бы разноцветного. Он упал с крючка на песок (хорошо, что не в воду), и я в броске, как вратарь за мячом, схватил его и на две минуты испытал такой восторг, как от встречи с любимой женщиной. А Гусев чуть ли не каждый свободный час уходил с удочкой, добавляя к нашему столу королевскую рыбу форель. Его опыт таёжной жизни проявился и в ситуации, когда всем захотелось настоящего хлеба вместо примитивных лепёшек нашего повара. За 3 -4 часа из глины и камней наш Диомид Иванович слепил печку, в которой к концу дня удалось испечь, в припасённых для такого случая формах, вполне съедобный хлеб, на неделю вперёд (мешок муки был привезён заранее, конечно). Но в какие-то дни приходилось варить мучной суп-затируху, а в маршруте печь лепёшки, используя лопату в качестве сковороды. Одна из любимых прибауток того лета: «была б мука, нажарили бы лепёшек, да масла нет!»

Тот лагерь в уютном ельнике я запечатлел на весьма удачной фотографии, для чего залез высоко на дерево. На снимке видны и буханки в формах, и обе наши палатки. Мы, геологи, ставили себе палатку на основание из двух “венцов”, с нарами, на которых размещались вчетвером “валетами”. А рабочих было пятеро, и они предпочитали обходиться без нар, устраивая себе постели из елового лапника. Мы все прекрасно ладили, и между собой, и с рабочими. За всё время был только один тревожный случай, напугавший нашего Гусева, находившегося в лагере, но где-то вне палатки. Вдруг он слышит ружейный выстрел в нашей палатке, входит с ужасом, готовый к худшему. Оказалось, наш Володя Пилацкий, будучи немного разгильдяем, взял в руки ружьё, которое было заряжено, и стал пощёлкивать курком… Хорошо ещё, что ствол был направлен в землю, в полуметре от меня. Но примечательно, что даже в такой ситуации Диомид Иванович воздержался от “ненормативной лексики”.

А вблизи я увидел Охотское море в одном из последних “сухопутных” поисковых маршрутов, когда мы с Володей Меншиковым вышли на высокий и крутой, почти обрывистый берег с поразившими меня “деревьями-флагами”. Это были ёлки с асимметричными кронами — из-за того, что господствуют сильные ветры со стороны моря. А последним в том сезоне лагерем мы стали недалеко от устья речки Лонгари, рядом с метеостанцией, где жили два наблюдателя. Они гостеприимно истопили хорошую баню, и мы с удовольствием помылись.

Берега в этом месте были живописные, горно-лесистые, украшенные “кекурами”, а дни в конце августа -начале сентября стояли ещё тёплые и солнечные (вариант “бабьего лета”), море синее. При некотором минимуме воображения легко можно было убедить себя, что мы где-то в субтропиках. Ещё одним штрихом к этой живописной картине был соседний  лесистый  островок Рейнеке, названный в честь кого-то из российских моряков. Вспоминается прочитанная в школе книжка, с явно дореволюционным   названием: ”Подвиги русских морских офицеров на Дальнем Востоке России”. Одним из них и был этот Рейнеке, увековеченный на карте.

Последний большой ручей, который мы с Володей шлиховали в том году, имел собственное название — Джома. После этого не меньше недели мы корпели над своими пробами и картами, это называлось “полевая камеральная обработка первичных полевых материалов”. Долго держалось последнее тепло, но температура воды в море была всего лишь 11 градусов. Тем не менее мы с Пилацким решили искупаться, просто ради “спортивного интереса” и “для отчётности”, символично.

Большой кусок побережья был сложен гранитами, содержащими магнетит и золото. А прибой действовал как природный промывальщик, отделяя из песка лёгкие минералы и обогащая его тяжёлыми, так что пляж был “украшен”, чёрными полосками, указывающими, где можно намыть золотой песок. Мы промыли несколько лотков для отчёта, но тогда это никого не интересовало, у экспедиции просто не было технических средств для детальных поисков и разведки россыпей такого типа. Десятки лет спустя в документальном телефильме про Аляску я видел, как там добывают золото из прибрежно-морских россыпей. Я бескорыстно, просто на память, намыл себе чуть - чуть “драгметалла” в объёме одной гильзы от винтовочного патрона, но зимой всё сгорело в том пожаре на “Удачном”, о котором я уже заранее несколько раз вспоминал.

В дополнение ко всем природным красотам особую прелесть этому пляжу придавали два корпуса старых больших, но беспалубных рыбацких лодок, не очень даже и обветшавших, но почему-то ставших ненужными. Как и всё остальное, я запечатлел это на своих снимках, вошедших в мой геологический фотоальбом, который я составил только на склоне лет, уже в третьем тысячелетии…

В эти последние дни полевых работ к нам в отряд зачем-то приходил и Е.П. Зарембский, назначенный к тому времени главным геологом нашей Улской партии.

В середине сентября стало холодать, мы поставили в палатке железную печку, вероятно, Гусев брал её напрокат от метеорологов. Палатка наша стояла слишком близко от воды, но, к счастью, сильных штормов не было, не случилось и пожара. Снег на вершинах сопок выпал 23 сентября, и чуть ли не в тот же день мы двинулись караваном на Левый Ул, нашу базу Улской партии. В Сусанино я попал 7 октября. В долине Амура было ещё тепло и сухо.
КРАТКИЙ ОТПУСК - ЛЕЧЕНИЕ НА АННЕНСКИХ ВОДАХ И КОМАНДИРОВКА НА “УДАЧНЫЙ” (осень 1962 — май 1963 года)

Осень и начало зимы принесли новое обострение радикулита, да и травмированное на лыжах бедро побаливало. И тут медики посоветовали мне полечиться горячими водами, благо соответствующий курорт краевого значения находился под боком, всего в 7 км от нашего Сусанино. Путёвка была бесплатная, но пришлось израсходовать две недели своего очередного отпуска.

Отвыкнув за несколько месяцев от какого-либо общения с женщинами, здесь, в курортных условиях, я сразу же стал их жертвой, немедленно влюбившись в прелестную медицинскую сестричку Лену Таненкову. Памятью об этом кратком, но памятном увлечении стали посвящённые ей несколько стихотворных строк, может быть, самых удачных в моём “творчестве”:

От светлого луча твоей улыбки нежной
растаял лёд, давивший сердце мне.
Ты словно вывела меня из тьмы кромешной,
свет солнца подарив в небесной вышине.
А сердце вздрогнуло и беззащитным стало,
и больше силы нет, чтоб победить любовь,
чтоб веру погасить в счастливых дней начало —
мечта опять со мной, она родилась вновь!

Взаимности я не имел, красотка уже была кем-то занята. Немного пострадав, я и после курса лечения (горячие радоновые ванны, дважды в сутки, и массаж поясницы) несколько раз, уже на лыжах, навещал этот “цветник” в надежде найти утешение и однажды оставил у кого-то из знакомых пачку летних фотографий, где мы с Володей Меншиковым выглядим в своих лицевых накомарниках этакими пчеловодами. Кто-то из девиц вскоре, в январе или феврале воспользовались этим для очередного розыгрыша, прислав мне на участок фальшивку от имени некой девушки- простушки, якобы случайно нашедшей эти фото и желающей познакомиться. Не помню даже, поверил ли я в этот обман. Кажется, и отвечать было вроде бы некому…

Чуть ли не в последнюю свою поездку в эти Анненские Воды мне, казалось бы, улыбнулась фортуна: познакомился с очень милой девчонкой лет 16-ти. Мы подолгу простаивали на морозе, она благосклонно принимала мои ухаживания, правда, даже до поцелуев дело не дошло, и когда мне был дан приказ ехать вглубь тайги аж на полгода, я всё-таки решил, что не надо морочить голову девочке, слишком велика разница в возрасте, да и отъезд мне предстоял чуть ли не навсегда…

Если после крымской практики  в памяти осталось более 20 песен из лагерно- туристско-студенческого фольклора, то на Нижнем Амуре я услышал и запомнил всего лишь две песни неизвестных авторов, причём и мелодии были оригинальны, за что, правду сказать, не поручусь, меломан я никакой. Симфоническую музыку, например, вообще еле-еле воспринимаю, просто верю на слово более просвещённым эстетически людям, что это великие произведения. Напевы этих двух песен я помню, но воспроизвести их письменно, естественно, не могу. А слова “легли на душу”:

“Словно глупый ребёнок / Я за сказкой ушёл, / Золотой самородок / До сих пор не нашёл. / Никого не осталось, / Ни друзей, ни врагов, / Моя жизнь затерялась / Среди белых снегов.”

А вот более развёрнутая мини-баллада:

“Ой  да ты, тайга моя глухая, раз увидел — больше не забыть,
Ой да ты, девчонка молодая, нам с тобой друг друга не любить.
Вспомни то таёжное зимовье, голубые тени на стене,
Облака, окрашенные кровью, и густые ели в сладком сне.
Помню, тебя быстрые олени унесли в неведомую даль,
Уезжала девушка по Лене, увозила радость и печаль.
Я теперь один в горах Витима, скрылась путеводная звезда,
Отшумели воды Бодайбинки, не забыть тайгу мне никогда.”

Географическая привязка иная, но настроение передано правильно, хотя и самыми простыми словами…

Последним “форпостом цивилизации” на моём пути к новому месту назначения был посёлок Чля на берегу одноименного озера. По рассказам старожилов экспедиции, именно здесь наш парторг и кадровик Иван Петрович(?) Купцов когда-то был директором небольшого рыбзавода и “прославился“ тем, что допустил массовый “замор” рыбы, не позаботившись о прорубях во льду для поступления кислорода в воду. Он состоял в районной партноменклатуре, так что был непотопляем и его наконец пристроили на должность, где не нужны никакие профессиональные знания, можно быть “просто начальником”. Люди относились к нему иронически, но с пониманием, тем более что в личном общении он был нормальным человеком, к тому же — участник войны. Мне казалось, что и он догадывается об этом особом отношении и поэтому при разговоре всегда как-то смущённо улыбается.

Как назло, именно здесь у меня разболелся зуб. Дантиста я разыскал, мне поставили временную пломбу, из расчёта на несколько месяцев, так как ждать день – два для замены её на постоянную я не мог, санно-тракторный “поезд” уходил по зимнику на следующий день. Погода была морозная, на ночлег меня определили в пустующую половину какого-то “казённого” дома. Печку пришлось топить всю ночь, а перед этим наколоть побольше дров (хорошо ещё, что пилёных чурок было в изобилии). Пломбу я заменил на постоянную только в середине мая. Многие коллеги теряли там чуть ли не половину зубов за 3-4 года работы, и, я думаю, не столько из-за особенностей климата, быта, питания, сколько из-за нехватки зубных врачей и вообще плохого медицинского обслуживания. А среди старожилов бытовало мнение, что в тамошней атмосфере понижено содержание кислорода, и это якобы пагубно отражается на здоровье людей, особенно приезжих.

По зимнику ехали весь световой день и часть ночи, преодолев 70-80 км. Я сидел в кабине рядом с трактористом. Очень странно было встретить единственного человека, это был ловец соболей (траппер). К тому времени уже была разрешена охота на это “мягкое золото”, но только по лицензиям. Наш путь лежал также мимо лагеря буровиков, которые, кажется, нас не видели. О них шла дурная слава, что они якобы шарят по рюкзакам в поисках спиртного (вся поклажа лежала навалом в огромных санях). Поэтому я запрятал две бутылки хорошего коньяка в глубине запасных валенок, соединённых голенищами, и в итоге всё доехало по назначению.

База партии на речке Левый Ул, впадавшей в озеро Орель (или Чля?), состояла из нескольких недавно срубленных домиков: общежитие, радиорубка с антенной, склад и баня. Склад располагался выше земли метра на полтора, а опорные столбы были обиты белой жестью — для защиты от вредных грызунов и медведей. Кажется, это была инициатива завхоза. А для работ на участке горных работ (канав), который был выделен по результатам нашего майского металлометрического опробования, в верховьях ручья Удачный, левого притока названной речки, среди роскошного ельника, был срочно построен барак — тоже рубленый домик-зимовье, но менее основательный, с щелястым полом из кантованных жердей, между которых легко проваливался вниз любой сор. Удобства были представлены одноэтажными нарами на 15-20 человек и железной печкой - бочкой. Удивительно, что родничок, исток ручья, не замерзал.
Гена Митенков был, по-видимому, рад моему приезду и своему “освобождению”. Почти все рабочие, в том числе и повар, ушли в новогодний отгул, кто по домам, а иные — просто в ближайший посёлок, развеяться и пропить заработок. Около недели мы жили втроём или вчетвером, и мне опять пришлось кашеварить. В новогоднюю ночь мы распили мой коньяк, а потом наступили дни, когда на весь день наш домик оставался пустым: оставшиеся рабочие уходили копать (“на пожог”, с применением костров) или отбирать бороздовые пробы под моим контролем, а я документировал “магистральные” канавы (длиной по 1 -1,5 км), делая сначала черновые записи и зарисовки в рабочем блокноте, а вечерами переносил всё это в официально - парадный альбом. Рабочие уже начали возвращаться из “отгула”, а повара Максимыча, пожилого толстяка, всё не было. К слову сказать, он так и не вернул мне червонец, тогда это было не так уж мало…

И вот в один “прекрасный” день прихожу я с работы “домой” и застаю там догорающие головешки. Самая правдоподобная версия о причинах пожара: в щель между жердями пола провалился окурок самокрутки ( сигарет у нас не было, курили махорку, которая горит дольше и устойчивее). Сгорела вся документация на канавы, все личные документы и вещи, запас продуктов на большую сумму. Когда дело дошло до оформления актов на списание всех этих убытков, камнем преткновения стали именно продукты, закупленные завхозом на подотчётные “живые” деньги. Но где-то в июне (спасибо Дм. Никандровичу Таюрскому) вопрос был решён, и я отделался минимальным наказанием. Большой удачей было отсутствие у меня каких- либо секретных карт, а также сохранность моего диплома ЛГУ, который я оставил на складе в Сусанино вместе с лишними шмотками.. Все прочие мои личные документы сгорели, а также часы (мамин подарок к 17-летию), фотоаппарат “Кристалл”, несколько книг, в том числе из  библиотеки экспедиции, маленький радиоприёмник. Ну и все мы оказались без спальных мешков и без сменной рабочей одежды… Хорошо, что база партии была близко. Туда-то мы и пришли этакими жалкими погорельцами.

Решено было строить новый барак, уже из “неошкурённого” леса, что запрещено категорически, так как через год-два на таких лесинах размножаются разные усатые
жуки «дровосеки» и прочая вредная нечисть. Ёлки росли тут же, рядом, и мы начали
этот браконьерский лесоповал. Один только день я полазал по грудь в снегу, и небо показалось с овчинку, но я не роптал и не просился освободить меня от этой каторги. Тем не менее мой тогдашний прямой начальник, Владимир Иванович Капустин, быстро сообразил, что лучше мне заняться восстановлением документации по канавам чем валить лес.

Две - три недели я жил в общежитии на основной базе партии, в обществе нескольких геологов, а моих рабочих поселили кого в баню, кого в дальний барак, а на валку леса и строительство нового барака возили на лошадях (на санях-дровнях). Ночами было холодно, поэтому печка топилась непрерывно, и мы поочерёдно просыпались, чтобы подбросить дров в топку. Я был весьма удручён пожаром и его последствиями, но коллеги меня утешили, что всё сгоревшее спишут, документацию можно восстановить, новое жилище построить.

За эти 2-3 недели жизни на базе удалось подсмотреть некоторые особенности быта наших таёжников. К семи часам вечера и работы, и ужин завершались, и эти вечера мои старшие коллеги тратили на игру в карты, кажется, в преферанс. Инициатором был худощавый экс-танкист, с юмором вспоминавший, как летом 41-го он и однополчане с такой скоростью мчались на своих колёсно-гусеничных танках по шоссе Таллин - Ленинград, что командующий фронтом смог их догнать только на самолёте. Он входил, потирая руки, и бодро призывал: «Не будем терять драгоценного времени!» А во время игры участники получали дополнительное удовольствие, повторяя каждый раз одни и те же прибаутки: «Жили-были два кота, темнота и чернота!» (Это по поводу игры “в тёмную”) “Король (туз) — он и в Африке король (туз)!” Часам к 11 игра заканчивалась, и тогда наш экс-танкист восклицал: “А не устроить ли нам паужинок?” Это словечко всем казалось смешным, и я тоже никогда его не слышал прежде, а смысл понятен сразу. Оказалось, что оно есть уже в словаре Даля, но с чуть-чуть иным значением: так именовалась “перехватка” между обедом и ужином.

Партнёрами были В.И. Капустин и молодой, лет 30, техник Роберт Лаврентьев, которого “перекрестили” в Робертино Лоретти, тогда был пик популярности этого певца. Этот Роберт изображал из себя опытного полярника и любил начинать свои рассказы-воспоминания словами: «Вот когда я работал на севере…», намекая тем самым, что местные условия работы для него вроде курорта. Отношение к нему было хотя и ироническое, но тоже вполне доброжелательное. Четвёртого не помню, но в преферанс можно играть и втроём.

Вообще у людей постоянно было какое-то почти весёлое настроение. Возможно, ветераны продолжали радоваться и удивляться, что выжили в той страшной войне, хотя к тому времени минуло уже более 16 лет после победы. Никто не роптал на трудности, тем более, что вроде бы всё было сделано, чтобы приблизить условия жизни к нормальным. Тогда мне казалось, будто всё это складывается само собой, а теперь думаю, что в чёткой работе партии была большая заслуга Владимира Ивановича Назарова, отца многодетного семейства, проживавшего в упомянутом выше посёлке Чля. Местные остряки из ИТР шутили, что раннее отключение электричества в таких посёлках, обеспеченных только небольшими дизельными генераторами, благоприятно сказывалось на деторождаемости.

Впрочем, и в экспедиции в целом всё было организовано “по уму”, с заботой о людях, о их безопасности. И всё-таки совершенно избежать несчастных случаев, даже и со смертельным исходом, не удавалось ни тогда, ни впоследствии. Кажется, это было в начале 1962 года, когда наши бульдозеристы, расчистив  от снега ледовую дорогу до посёлка Богородское (тогдашний районный центр), на обратном пути,  сокращая себе путь, сошли с проторенной трассы   ближе к середине Амура  и  провалились в замаскированную снегом и тонким льдом “майну”. Утонуло два человека, молодые отцы семейств…Тогда сняли с должности замнача В.Т.Дьяченко , хотя никакой конкретной вины за ним не было.

Но, несмотря ни на что, господствовал в умах и сердцах оптимизм, вопреки всем кризисам и угрозам холодной войны, вопреки непонятным экономическим трудностям, казавшимся временными, случайными и уж конечно преодолимыми.

Наверное, сказывалось общее для страны в целом настроение на “оттепель”, добровольный характер нашего пребывания там, “в местах не столь отдалённых”, а также и высокие зарплаты. Казалось, ничто дурное больше уже не повторится. Как же мы все тогда заблуждались, ведь именно в 1962 году была расстреляна мирная демонстрация рабочих в Новочеркасске… Люди несли портреты Ленина и красные знамёна, но это не спасло их ни  от расстрела на улицах, ни от смертных приговоров впоследствии. Это было угрожающе похоже на участь демонстрантов 1905 года на Дворцовой площади Петербурга. Лишь позднее я узнал, что подобные события происходили в те годы и в других городах СССР — в Темир-Тау, Караганде и Бог знает, где ещё. И только через 20 лет, в эпоху “перестройки”, кругом запылало так, что скрыть это было уже невозможно.

В ту зиму наш радист Михаил Яковлевич Жуков (?), охотник и балагур, жил в отдельной избушке - “радиорубке”. Он был постарше меня лет на 7-8, так что в войне не участвовал. У него был карабин, с ним Михаил Яковлевич успешно охотился в окрестностях базы, за что пользовался особым уважением среди эвенов, которые величали его по имени -отчеству как при общении, так и заочно. Как-то раз он угощал нас всех “строганиной”, то есть тонко нарезанным мороженым мясом лося, заправленным репчатым луком, уксусом и чёрным перцем. Есть такую адскую смесь можно было только как закуску к водке… Лицензию на отстрел лося партия имела.

По радио поддерживалась связь как с конторой экспедиции, так и с руководством ДВГУ в Хабаровске. И вот однажды, в феврале или в марте 1963 года, наш радист-охотник предъявил народу очень интересное сообщение. Это была страница машинописного текста с изложением сенсационного для того времени закона(?) о жилищно-строительных кооперативах. Я сразу же проявил большой интерес к этим вдруг появившимся возможностям, так как перспектива круглогодично скитаться по общежитиям, баракам или палаткам меня не устраивала. Обдумывая возможные варианты будущей жизни, я представлял, что лучше всего зимой жить в городе, общаясь с более опытными коллегами, набираясь ума-разума также и в библиотеках. А уже потом, со свежими силами и новыми знаниями — по 4-6 месяцев работать в поле. Сначала ориентиром для меня был, конечно, Хабаровск, но позднее, в последние месяцы 1963 года, я всё чаще вспоминал Среднюю Азию…

С момента, когда возможность приобретения собственного жилья стала реальной, обрела новый смысл и моя “финансовая политика”. От кого-то из предков у меня в генах осталось нечто скупердяйско—банкирское(?). По воспоминаниям мамы, ещё в болоте под Мясным Бором, в мае-июне 1942 года, когда наши бойцы в окружении делились с детьми последними сухарями, я не сразу съедал свой кусочек, а старался растянуть во времени процесс его поедания. Вероятно, это просто инстинкт, который, может быть, помог мне выжить, несмотря даже на ранение.

Заработав кое-что на производственной практике 1958 года, я купил рижскую радиолу, а оставшиеся деньги положил в сберкассу и тратил их очень расчётливо и понемногу. Это не была жадность, просто я всё время помнил, что нахожусь на иждивении матери, которой в те годы надо было ещё поднимать и младшего сына. Особенно тяжко было, в смысле как экономическом, так и психологическом, остаться без стипендии аж на полгода в июне 1956-го. Поэтому ко времени, когда я стал получать постоянную и вполне приличную (особенно по сравнению со стипендией) зарплату, я уже знал цену деньгам и не собирался транжирить их без оглядки. Завёл сберкнижку и подал в бухгалтерию заявление о перечислении на мой счёт части жалованья. Раза два что-то послал маме, но потом, кажется, она отсоветовала делать это, тем более, что тогда учителя ещё не были самыми бедными бюджетниками. В итоге мой банковский счёт оказался достаточным и для двух отпусков, и для закупки подарков маме и братишке, а позднее, в 1964 году, даже для первого взноса в ЖСК “Дружба” в столице солнечного Таджикистана г. Душанбе на двухкомнатную(!) квартиру, причём без всякого блата или подкупа.

Жалкое и страшное сооружение, возведённое нашими горняками взамен сгоревшего барака, послужило нам два месяца. С грехом пополам восстановили документацию, с участием Зарембского, назначенного к этому времени старшим или главным геологом этой разведочной Улской партии. Под февральско-мартовским солнышком он лазал по отвалам канав, заодно, видимо, проверяя качество моей документации. Но все бороздовые пробы сохранились, т.к. они оставались ещё около канав, мы просто не успели собрать их в одно место. По результатам спектральных и химических анализов этих проб и должна была решиться судьба участка. (В том же году он получил отрицательную оценку). Где-то в марте проходка и опробование канав были закончены, и встал вопрос о транспортировке этих многих десятков или даже сотен рудных брезентовых мешков весом по 15- 20 кг каждый. И тут проявили смекалку эвены, молодые ребята, присланные мне как пополнение: они не стали носить эти грузы на спине в рюкзаках, а использовали в качестве волокуш железные листы, применяемые при проходке для подбора грунта. По снегу, сверху вниз (канавы-то были на сопке, а барак в низине, у ручья), они так быстро и “легко”, всё перетаскали, что у меня возникли сложности с составлением и утверждением нарядов на этот дорогостоящий вид работ. Наверное, в смете к проекту переноска проб вообще не была предусмотрена. Помню, что отдел труда и зарплаты экспедиции не хотел пропускать эти мои наряды, но чем кончилось дело, я так и не узнал, меня перевели на другие работы.

В конце зимы у меня в отряде был уже другой повар — моложавый крепкий мужик, по его рассказам, воевавший в составе заградотрядов. Он сумел сделать широкие охотничьи лыжи, потом ставил капканы на соболя и одного умудрился  поймать  и снять с него шкурку. Пару раз я прокатился, прогулялся на этих лыжах по предвесенней тайге, когда уже пригревает солнышко, а свежий ветерок несёт волнующие ароматы еловой и кедровой хвои.

В апреле меня назначили не то контролёром, не то прорабом  в бригаду, задачей которой была промывка, с помощью бутары,  поинтервально разложенной породы (песков и галечников), извлечённой при зимней проходке контрольных шурфов, когда мороз служит помощником, защищая от затопления. Эти выработки необходимы для проверки и подтверждения результатов разведочного бурения. Основу бригады составляли два брата украинца, красивые молодые мужики, может быть, подросшие дети бывших “бендеровцев”, сосланных туда в послевоенные годы. Но у них был такой авторитет, такой опыт и трудовые заслуги, что старший уже был принят в КПСС. Ещё два-три рабочих были “на подхвате”, причём один из них, тоже местный житель, имел когда-то 15-летний срок за бандитизм, но отбыл только семь лет. Он с юмором вспоминал, что сразу после изгнания немцев “гулял” по Латвии с тремя-четырьмя ребятами, наведываясь к хуторянам, и всего-то у них был “один пистолетик на всех”. Вообще ссыльных было довольно много в том краю, Старожилы со смехом вспоминали, как в геологическом отчёте автор написал, что население района работ состоит из русских, гиляков (так ещё казаки именовали коренных жителей) и указников, т.е., сосланных по какому-то Указу времён “культа личности”. И совсем уж легендарный случай, как принимаемый в партию оказался бывшим полицаем…

За день-два эта бригада, уже имея опыт в таких делах, собрала ручной насос-качалку, для чего оказалось достаточно одной старой буровой трубы, куска кожи от изношенного сапога (для изготовления поршня) и нескольких реек и жердей. С высоты около двух метров вода текла в бутару, сооружение вроде комода, тоже с выдвижными ящиками, но с двух сторон. Сверху в бутару загружали породу, и струя воды, достаточно мощная, отделяла золото “от породы пустой”. Был уже апрель, ручьи вскрывались, так что даже ночью сильных морозов не было. Все эти работы, а также подготовка к летнему полевому сезону назывались «весновка».

Одной из моих задач было определение общего процентного содержания валунов в породе (галька размером крупнее 10 см считается валуном), т.к. это следовало учитывать при итоговом подсчёте запасов золота в данной россыпи. А другая задача заключалась в учёте золота, получаемого при промывке породы. С каждого кубометра получалось уже реальное количество, по несколько граммов “драгметалла”, который я просушивал и раскладывал в нумерованные конвертики из плотной бумаги. Зёрна имели самые различные очертания, встречались и мелкие самородки. На базе партии единственная тогда молодая дама занималась “отдувкой” этих шлихов, удаляя кварцевую пыль.

Для нашей бригады отвели отдельный домик-барак в отдалении от основной базы. Сторож -повар был из старых “зэков”, и к Первомаю тайком заготовил несколько литров браги (из сахара). 1 мая мы все трудились, не помышляя о выпивке, а 2 мая этот “демон-искуситель” уговорил нас отведать своего напитка, Итогом стала общая попойка с последующей жуткой головной болью. К этому времени в бригаде был и Борис Нарыгин(?) из нашего летнего шлихового отряда… Оказалось, что он очень буйный во хмелю, с трудом удалось его утихомирить и уложить спать. Как мне позднее рассказал В. Пилацкий, летом 1963 года наш Боря утонул в Амуре, вероятно, опять под хмельком…

Через пару дней я уехал “в отгул” восстанавливать паспорт и прочие документы, ставить постоянную зубную пломбу и вернулся 13 мая. Лиственницы уже зеленели, хотя снег в тайге сошёл только наполовину. В отгульные дни пришлось посетить райцентр, и вот я после зимовки и “весновки”, после всех бюрократических инстанций попал на тамошнюю танцплощадку, где девчата составляли большинство. Мне нужно было просто скоротать время до катера, который отходил чуть ли не в три часа ночи. А после танцев к концу вечера сразу две подружки никак не хотели со мной расставаться. Это была совершенно нежданная и ненужная “победа”, так что у меня и в мыслях не было как-то “развить успех”. Просто жалко было этих глупых, никому не нужных девчонок. Все парни, по-видимому, разъехались, кто в армию (тогда ещё служили по три года), кто на сезонные работы, кто в города в поисках лучшей доли.

ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА НА НИЖНЕМ АМУРЕ (Юшкутинская партия)

К концу мая промывка породы, извлечённой зимой из шурфов, была закончена, и начальство прислало приказ о моём переводе в Юшкутинскую геолого-съёмочную партию, где начальником был Виктор Романович Поликанов, один из первооткрывателей Многовершинного месторождения золота (как это было признано позднее, лет через пять-шесть), а главным геологом  — уже известный мне Герман Степанович Попов. Этот отъезд хорошо запомнился, так как впервые после практики в Таджикистане (лето 1958 г.)  мне пришлось проехать верхом на лошади столь значительное расстояние, не менее 70 км. Как и в последующие годы, кавалерийских сёдел в партии не было, а на вьючном седле стремян нет, вместо них петли из верёвок или ремней, да ещё опасные крючья для крепления грузов. А конюх Макаренко, хороший пожилой мужик, сочувственно советовал: “А вы облегчайтесь на стременах!”

У нас на пути лежал заброшенный прииск Михайловский, который был обозначен на старых, даже и географических картах в школьном атласе (!). Зимой я его не видел, мы проехали мимо ночью, а в этот раз во время краткой остановки я зашёл в пустующий дом и нашёл в куче мусора роман-газету за 1960 (?) год с повестью Вл. Солоухина “Капля росы” — трогательной и вообще-то грустной историей деревни Алепино, малой родины автора. Позднее в журнале “Молодая гвардия” читал его роман “Мать-мачеха”, а совсем недавно — повесть “Чёрные доски” и “письма из разных мест” — “Продолжение времени” (тоже в роман - газете, но уже за 1988 год).
Эта новая партия целевым заданием имела геокартирование м-ба 1:50 000 на правобережье нижнего течения Амгуни, последнего большого левого притока Амура. Работы предстояли те же, что и в 1960 - 61 годах в Тальмакской и Дальжинской партиях. Как и тогда, я размечал и документировал короткие картировочные канавы глубиной до двух метров. И геология была почти та же самая: умеренно- складчатые песчано-сланцевые толщи юрского и мелового возраста, но здесь ещё и с гранитами, слагающими большую сопку “Две сестры”. Базой партии стала покинутая рыбацкая деревня Князево, и других селений, даже и нежилых, на площади работ не было. Почему так назвали партию — и теперь не знаю, наверное, по какой-нибудь речке, впадающей справа в Амгунь.

Весь август рядом с нами жила и работала рыболовецкая бригада. Кета, разновидность лосося, шла вверх по течению метать икру в истоках рек и ручейков, чтобы сразу после этого погибнуть и стать добычей медведей и мелких хищников. Однажды после сильного дождя я вдруг наткнулся среди ольшанника на плещущихся здоровенных рыбин, которые проникли в глубину леса по самым малозаметным ложбинкам с водой или просто лужицам. Амгунь в низовье спокойна, можно было купаться без опаски, между берегами около 100 м. В путину рыбаки на двух лодках растягивают сеть с поплавками на всю ширину реки и просто сплавляются вниз по течению приблизительно на один километр. Один такой “заплыв” даёт улов до 100 штук серебристых красавиц более полуметра в длину. Ячеи невода, по-видимому, достаточно велики, чтобы мелочь могла уйти. Мои старшие товарищи всячески крепили дружбу с бригадиром, с помощью “жидкой валюты” (не вспомню , был ли тогда такой “термин”), чтобы запастись красной икрой “для дома, для семьи”. И вот однажды, уже в конце путины, рыбаки выставили нам на стол большущий тазик свежепросольной красной икры, и мы, человек десять сразу, уселись в кружок и стали уплетать её ложками, с белым хлебом и со сливочным маслом.

Наш район был “приравненный к северным”, то есть, кроме районного коэффициента к зарплате, 0,5, мы были ещё и льготниками по снабжению и поэтому не почувствовали никаких дефицитов в связи с неурожаем того года.  А бригада топографов, десантированная в октябре, чтобы произвести инструментальные замеры на одном из новых тригопунктов, осталась без хлеба, так как в последнем посёлке уже действовала карточная система. Мы, конечно, “спасли” их от голода.  Этим летом, в 1963 году, я впервые после 1958 года выбыл из строя по болезни: две недели не мог ходить из-за фурункула на ноге, около щиколотки. Сидел на базе, лечился ихтиоловой мазью и составлял предварительные геологические разрезы по результатам документации горных выработок. Как раз в эти дни к нам прибыла на практику студентка Тамара Колесникова, вокруг которой я “чертил крылом” около месяца. Её первое впечатление от встречи со мной я неожиданно узнал от радиста Рамиля. Он как-то ухитрился прочесть её письмо, где про меня было сказано: ”Какой-то зачуханный парень.” Она застала меня спящим, и, вероятно, при внезапном пробуждении я так и выглядел. Я не успел доказать ей, что заслуживаю более высокой оценки — нас разлучила “производственная необходимость”.

Поскольку я был холост, то не прекращалось “кипенье крови молодое”, и вскоре я обратил внимание на другую практикантку — Валентину Антипову, весёлую статную блондинку из Ленинграда. Осенью я даже написал ей пару писем, получил ответы, а зимой, в отпуске, уже в январе, встретился с ней на просторах Невского проспекта. К счастью, она не стала скрывать, что в минувшее лето сожительствовала с одним из наших ребят, молодым геоморфологом, который через годы стал доктором наук. Она готова была продолжить нашу дружбу, но я был так убит горем очередного поражения, что бежал от неё как чёрт от ладана. А перед этим я метался по городу в поисках живых цветов (в те годы их было не найти у нас ни за какие деньги) и готов был предложить ей “руку, сердце и состояние”. Приготовленный ей подарок, вообще-то совсем неподходящий (это был охотничий нож в чехле) я вручил одному из друзей юных лет.
Полевой сезон закончился где-то в конце октября, мы занялись камеральными работами. Снова я задумался, как же недостоверна, несовершенна составляемая нами геологическая карта — и это после таких трудов и затрат. Угроза радикулита по-прежнему тоже висела надо мной, условия работы сулили только обострение этой хвори. Наконец, мне стало казаться, что где-то на новом месте я найду себе подругу жизни и обрету свой дом. Но ни тогда, ни после мне не приходило в голову, что так резко может повыситься мой “рейтинг”. потенциального жениха после приобретения двухкомнатной квартиры (поздней осенью 1965 года).

 А условия жизни в эти последние два месяца в Сусанино были для меня более чем благоприятны.  Мы с Иваном Демидовичем Репенько, главным топографом экспедиции, занимали половину рубленого домика, имея, кроме сеней, кухоньку с плитой и комнатку на две кровати, наверное, с тумбочками. Сосед мой был очень деликатный непьющий пожилой человек, относившийся ко мне сочувственно, почти по-отцовски. Как-то вскользь он вспоминал, что в японскую кампанию 1945 года ему довелось дешифрировать аэрофотоснимки с результатами “работы” наших бомбардировщиков.
За месяц до отъезда, обдумывая варианты “предвидимого будущего”, я расчертил надвое чистый лист бумаги и стал выписывать аргументы “за” и “против”, то есть возвращаться туда после отпуска или податься в Среднюю Азию. Перевес имели доводы за открытый регион с сухим, более тёплым климатом.

По моему тогдашнему состоянию, настроению он сравнивал меня с солдатом последних месяцев службы, перед демобилизацией. Как и многие другие мужики в экспедиции, он увлекался зимней рыбалкой. Пешня, “махалка” (короткая удочка с блесной), санки, валенки и самое тёплое одеяние — таково было снаряжение каждого любителя. Утренние морозы достигали -50 градусов, поэтому “сам Бог велел” согреться чем-то изнутри, хотя даже водка иногда замерзала. Но Иван Демидович её не употреблял. Каждое воскресное утро он уходил на Амур и после обеда возвращался с мешком сигов. А я сидел дома, в тепле и читал. Всё складывалось так, что волей-неволей мне надо было научиться жарить эту прорву рыбы. Со второго раза мне это удалось.

А самым удачливым рыболовом среди наших был чертёжник Миша Гнедой, участник войны, как я узнал через много лет. В одну из зим он поймал на “махалку “ (короткую удочку с большой блесной) тайменя весом под 40 кг, пришлось везти его на санках, что увековечено и на чьей-то фотографии, я её видел.

Новый 1964 год я встретил ещё в Сусанино. Помню танцы в “красном уголке” экспедиции, то ли в новогоднюю ночь, то ли первого января. Приехали домой на каникулы девушки из педучилища, что в Николаевске -на- Амуре. Одна была так хороша и приветлива, что я даже загрустил из-за неизбежности отъезда…

Заявление об увольнении я прислал через месяц или полтора.

ОПЕРАТИВНАЯ ПАУЗА ПЕРЕД “БРОСКОМ НА ЮГ”

(Отпуск на родине в январе - марте 1964 года)

Дома я опять ходил в лес на лыжах, ездил в гости к родным и друзьям, в том числе к Фаддеевым и к смертельно больному Владимиру Дмитриевичу, отцу моих двоюродных сестёр Лиды и Людмилы. Их мать, моя тётка по отцу Валентина Ивановна за год(?) до этого умерла. Посетил также Назарова Игоря в его новой квартире на Народной улице…

Приняв решение продолжить свою геологическую карьеру в горах Таджикистана, я написал письмо в Душанбе Яше Меламеду, который в 1958 году был младшим геологом в отряде В.Н.Шванова, где мы с “Сушкой” (Ю.Евстафьевым) проходили нашу первую производственную практику и поработали неплохо. Яша поговорил с Ракитом Мунировичем  Хасановым, тогдашним главным геологом Южной Геофизической  экспедиции, так что Р.М.  даже прислал мне письмо, предложив считать его официальным вызовом. Параллельно я обратился и к Петру Ивановичу, своему старому другу- однокурснику и соседу по общежитию с просьбой посодействовать мне в устройстве на новом месте. Он там бывал прежде и был знаком с некоторыми авторитетными коллегами. Эти его знакомые, судя по всему, вышли на того же Р.М. Хасанова, так что этот последний, вероятно, получил положительные отзывы обо мне сразу из двух источников, что и подтолкнуло его к написанию письма-вызова. В итоге я неплохо подготовил себе почву на новом месте.

А на родной почве, потерпев очередное поражение “на амурном фронте”, где-то в конце января я ехал в электричке домой в Ушаки, предаваясь самой чёрной меланхолии, снова чувствуя себя “униженным и оскорблённым”.. И тут судьба послала мне утешение в лице молодой симпатичной попутчицы, сидевшей напротив и явно страдавшей от зубной боли или только что лишившейся первого зуба.  Я посочувствовал, завязался разговор, она вышла со мной. До моста, что в начале Комсомольской улицы, нам было по пути, а там ей надо было повернуть налево, на Береговую улицу. В тот момент у меня ещё не было намерения провожать её до дому, но, когда она прошла со мной ещё 200 метров, до Пионерской улицы и успела рассказать, что запомнила меня ещё в школе и даже была в те годы чуть - чуть влюблена в автора этих записок, я уже начал “таять” и довёл её домой, условившись о следующей встрече.

Далее наш роман развивался быстро, выяснилось, что она замужем за моряком, но их брак уже распадался, хотя шинель и фуражка её мужа ещё оставались в сенях их домика. Елизавета Ивановна, её мама, нашей связи не препятствовала, и до самого моего отъезда в конце марта я пребывал в роли счастливого любовника. Место для свиданий нашлось, они были тайными, поскольку обе стороны рассматривали их как явление временное. Иногда мы ездили в Ленинград, побывали в ресторане “Север”, в театре Музыкальной комедии, где слушали - смотрели оперетту “Севастопольский вальс”, просто гуляли по Невскому, с улыбкой слушая крики цыганок или кавказских женщин: “А вот фиялочки, купите фиялочки!” Наступало 8 марта, нам было хорошо и весело.
После моего отъезда - отлёта в Душанбе мы изредка переписывались, но никакой определённости в отношениях не было… Я считал, что для меня началась “новая эпоха”.

«Продолжение следует»:
“В  ГОРАХ  МОЁ  СЕРДЦЕ”
(1964 — 1967 гг.)