Костёр у болота

КОСТЁР У БОЛОТА

2019 — 2023 г.

* * *
А что искал я? Горбушку неба,
и сон-траву, и кукушкин лён.
Читает ветер записки лета,
звезда царапает небосклон.

А луч упал золотой, рассветный,
и я следил за его жильцом —
сам, как посланец инопланетный,
сел мотылёк на моё лицо.

Как было странно среди сосновой,
почти космической, тишины
искать заветное это слово:
«Добро пожаловать, братья!.. Мы,

мы тоже люди… Точнее, звери.
А может, крупные муравьи?»
О, мотылёк мой, ну кто проверит,
о чём ты думаешь?
— О любви!

* * *
Остров Юконсаари — сосны и гранит,
лунная дорога, тёмная вода.
— Ишь, какие звёзды! — друг мой говорит, —
Вот бы сквозанули. Сразу и туда!

А костёр пылает — пламя, как живое,
то гопак запляшет, то шаманит… — Эй,
ты смотри, какое счастье ножевое!
— Да, грациозней кошки,
и хлеба горячей.

Тихо-тихо дышит в темноте пространство,
и стучит машинка нежности в груди.
И что-то в ней скребётся за злое окаянство
и барахлит отчаянно
за наше горе
впереди.

* * *
А вдали стрекотал мотоцикл
и таилась внезапная смерть.
О, какая вода — антрацит —
и луны осторожная желть.

У палатки сижу и смотрю,
как сосна обнимает звезду —
Альциону, хозяйку, сестру,
золотую монетку во льду.

На рассвете кому-то шепну:
— За беду и за то, что лимит,
благодарен Тебе. За весну,
за любовь, что меня сохранит.

* * *
Высока его гладкая шляпа, что твой Казбек,
грудь его колышется, камениста.
Трудное восхождение муравья-альпиниста
на железную гору по имени Человек.

Не упасть бы ему с отвесной скалы колена,
только бы не сорваться
в ущелье растрёпанной бороды!
И гремит ужасная речь пожилой горы:
— Да, дружок, то и прекрасно,
что всё мгновенно…

* * *
Гром заворчал таинственно и глухо,
запела пучеглазая лягуха,
и капли застучали в жестяной
пузатый котелок. Ах, боже мой,
в густых и длиннопалых камышах,
очнулась утка: «Кря! Домой! Домой!»
Ты улыбнулась, бедная душа,
любовь моя, чуднАя робинзонша:
— Гляди, гляди, горох ледовый крошат
открытые для счастья небеса,
и жёлтая оса о сетку бьётся.

* * *
                Николаю Неронову

До мурашек озяб на ветру фиолетово-жёлтый марьянник,
и сосна опрокинула синь соловьиного травня.
Мы палатку поставили, спички достал мой напарник,
задымил костерок, расплескав золотистое пламя.

Я дрова шевелил сыроватой осиновой палкой
и открыл для похлёбки последнюю банку тушёнки.
И представилась жизнь грубоватой, нечесаной, жалкой,
потерявшей чулочки свои, башмачки и гребёнки.

Но пошёл разговор: — А болящие в душной столице
этой жизни твоей, может быть, позавидовать нынче готовы!
Мне подумалось: «Господи Боже, да что мы за птицы —
золотое зерно отделять от ненужной половы?»

Тишина загустела, и только взыскующий шорох
раздавался откуда-то — может быть, с неба? Оттуда?
Задождило, и крышу палатки в текучих узорах
перетряхивал ветер — о, жизнь улыбалась, приблуда!

* * *
Приближался закат. Я сидел на высоком обрыве
над рекой, уносившей извилисто сонные воды, —
ах, какое спокойствие чудилось в каждом извиве,
и мелькали в осоке бобров деловитые морды!

Только шорох какой-то послышался в сумрачной чаще,
что он значил — не знаю, откуда пришёл — неизвестно.
Сердце вздрогнуло, вдруг ощутив: этот мир настоящий —
для любви, для надежды вполне подходящее место.

Облака разбредались карминово-красные томно.
Пиротехник заметил бы: «Ясно, добавили стронций».
И подумалось: «Вот оно, счастье. Как небо огромно!»
Я мобильник достал и тебе позвонил, моё солнце.

* * *
— У-у, темень. Медвежье урочище.
Как хочешь, а я не могу!
— Мошки озверелое полчище
и холод собачий?.. — Угу…

Но вот задымили сосновые
валежины, и в котелке
грибы докипели толковые,
и ложка легла по руке.

— Ну что же ты, Коля, задумался?
Давай налегай! Хороши
сосновые тёмные умыслы —
движенья древесной души.

Почти языком человеческим
она говорит на ветру,
поводит, как девушка, плечиком,
садится к ночному костру:

«Ну что же вы, люди таёжные?
Не слышите разве: стучит
топтыгина сердце тревожное,
суровое сердце в ночи?»

* * *
— Я не вижу в жизни этой цели…
— Ты поспи, пожалуй, до утра…
Но рванулся ветер, и зардели
угли прогоревшего костра.

Расплескалось пламя золотое,
запыхтел пузатый котелок.
Ну и не легли, и всё такое.
Две сушины Коля приволок.

— Говоришь, отчаянье? Тревога?
— Говорю. И хуже — пустота…
Помолчали. Дальняя дорога,
холодок, высокая звезда.

Треснула сушина — полетела,
как живая, рыжая искра.
И казалось, не было ни тела,
ни живым положенных преград.

— Нету, Коля, видишь ли, пророка…
— Ну, теперь не нужен и рецепт…
Ожидали, может быть, осколка
звёздного, летящего на свет.

* * *
Какая ночь! Прозрачна и тиха.
И посреди брусники, околдован,
зелёный пень — лишайники, труха.
Так человек в раю своём бедовом
стоит и улыбается. Чему?
Тому, что удаётся понемногу
понять вот это лето, тишину
и собственное счастье, слава Богу.
Припомнится, какая слабина
побеждена — мужик на самом деле!
А ночь идёт по кругу, и луна
качается, как бубен колдуна,
среди ветвей насупившейся ели.

* * *
Хвойная стынь, холодок тимьяна.
Пять языков, что твоя собака,
чёрный лизали котёл, но пламя,
выхватив друга лицо из мрака,
салютовало лесам и водам.
Невыносимое счастье — звёздам
ночью стихами камлать! Ужели?
Слышат? Ещё бы! О, в самом деле,
мы говорили о самом важном.
Первые птицы уже запели
тихо ещё, но вполне бесстрашно.
Брезжил рассвет. Как живая, дымка
зашевелилась, клубясь... — Гляди-ка,
хочется тут и остаться… — Да, но,
вот я, Серёга, скажу: досадно —
нас не поймут эти все… ну, кола,
бургеры и на колёсах банки.
Также и девы… — Да ладно, Коля,
переживём. А пока овсянки,
дай-ка, заварим! Оно в дорогу
дело хорошее. Понемногу
небо светлеет… — Пора, дружище…

* * *
Запел котелок на костре у болота,
но снег повалил, как татарская рать,
на ельник, в котором тоска и дремота,
где синих чертей хорошо поискать.
— Ну ясное дело, мы — два обормота,
которых за смертью в тайгу посылать.

— Да брось, обойдётся ещё понемногу.
Смотри, облака разошлись наверху...
Сидит человек, поправляет треногу,
о чём-то поёт: — О-хо-хо, у-ху-ху.
В дорогу! В дорогу! В дорогу! В дорогу!...
На каждую дивную
жизнь
по стиху.

* * *
                …неужто Вам не понятно, от чего умирает 
                истинный поэт-ясновидец?..
                Сэлинджер «Выше стропила, плотники!»

Суетятся мелкие хохлатки
на берёзе около ручья.
Человек садится у палатки,
думает про музыку: «Ничья!»

Это ли не самое простое
в мире, где от яростной земли
улетают в небо голубое
до другой планеты корабли?

Человек почистил сыроеги,
костерок наладил и теперь
у него любовь, и обереги,
и другое всякое, поверь.

Он ещё не знает, как подруга
отругает завтра за тоску,
что поставил в рифму очень туго,
приложил, как лезвие к виску.

Жить ему ещё до светотени,
брошенной хрусталику — терпи! —
за пернатых общество, растений,
много выше неба и стропил.

* * *
Шагаю в направлении урочища Разлоги.
Уж мочи нет, а всё ж таки четыре дня подряд
совсем ушло уныние и все мои тревоги.
Звенит комар некормленый, ступни мои горят.

А что о жизни скажется? Что оказалась краткой?
Она мне даже нравится, хотя не из простых.
Хотя я и не пробовал саке, не жил с мулаткой —
зато за мной горели все железные мосты.

А водки нет, и пробовать дурацкую не хочется
за Малую Медведицу, за мох на валуне.
Зато сосна высокая, рукастая пророчица,
шумит-гудит, витийствует о людях — обо мне.

* * *
Лоша озеро, а может быть, Лоша,
костерок ночной мерцает в темноте,
а душа тоскует — бедная душа —
по небесной, по крылатой красоте.

Но готические сосны, как ножи, —
ночь порезалась, беспомощная ночь.
Узелок себе на память завяжи,
что, бывает, человеку не помочь.

То болит моё пробитое плечо,
то корябает мне сердце коготок —
можно только помолиться горячо
на едва-едва светлеющий восток.

Затуманилась озёрная вода,
гаснет око беспечальное звезды,
и уходит это лето в никуда
по дорогам неразмыканной судьбы.

* * *
Помнишь откуда на тенте заплатка?
Ветер тогда, на Заливе, рванул,
и опрокинулась наша палатка.
Ты засмеялась: — Котик, манул,
не закрепил! — Ну сама-то растяпа…
Так до сих пор протекает слегка.
Станешь походное варево стряпать,
тут и обсохнешь у костерка.

Горький дымок, молчаливые сосны.
Сяду в палатке. Я сам себе царь.
Ты меня жди потому, что я послан
очеловечивать сонную хмарь
или шагать, по замшелости ствольной
взяв направление, и на ходу
рапортовать: — Хорошо и не больно!
Шуша, сигнальную вижу звезду!

* * *
А то ещё рассматривал синюшку,
костёр подправил палкой, а потом
индийского налил большую кружку
и посмотрел на небо: в золотом
сиянии заката собирались
внушительные тучи. «Ну и ну,
сегодня ночью ливень, — заметались
в костре остатки пламени, — приму
любую непогоду. Мандельштама
читать могу в палатке, а потом
охапки облетающего хлама
осенних листьев бросит ветер». Он
рванул меня внезапно за плечо,
и зашумели тёмные осины,
и угли засияли, как рубины.
А сумрак загустел. И хорошо.

* * *
У-у, поджарая морду свою волчица
поднимает к высокой звезде и вот
одинокое, волчье своё поёт.
Я лежу в палатке — опять не спится,
зажигаю горелку, готовлю чай,
бормочу задумчиво: — Обещай,
Боже мой, заветное слово! Нет ли
у тебя в запасе такой фигни?
Ты хотя бы чем-нибудь подмигни…
Разломил сухарь. — Далеко до смерти! —
засмеялся. — А после всё тот же круг?..
Волчий вой оборвался, и где-то вдруг
просвистело что-то, какой-то звук
незнакомый, словно поёт звезда.

* * *
Стоит, как девочка наивная, ольха,
грустит уступчиво и смотрит на дорогу.
О, время вышло. И настала, слава Богу,
пора малиновым закатам полыхать.

Редеют волосы и зубы. Охряной
осыпаны листвой берёзы-баловницы,
и только клиньями летят куда-то птицы,
курлы прощальное крича над головой.

Какие дали им откроются, когда
пересекут они границы Пустозерья?
Таёжный чай хорош (моё  простое зелье),
медвежий след во мху, заветная звезда
и Керети гремучая вода.

А волосы, увы, седеют и ресницы.
И я деревьям говорю: «А вы, сестрицы,
моя семья».

* * *
Сосны, озеро и рассвет,
горячее, чем кровь, нодья.
Я живу миллионы бед,
но не жди от меня нытья.

Хорошо бедовать густым
чифирком и галету грызть.
Поднимается в небо дым,
опадает последний лист.

Я иду, и со мною век-
волкодав — не какой-то хмырь.
Завтра выпадет первый снег —
будет музыка. Здравствуй, мир!