бог которому снится что он не бог

— ты сделал слишком много отвратительного, чтоб быть хорошим человеком, beautiful.

он физически сжимается как оригами лотоса и потупляет взгляд. паскудное совершенство абсолютно ангельского вида. о нем поют и птички, и отрубленные гильотиной головы, по нему плачут прекрасные дамы и пьяницы в подворотнях.

— ты всё-таки считаешь меня красивым? — он нелепо и кривозубо улыбается, повторяя чью-то шутку.

— конечно. но хорошим человеком тебе точно не стать. — я немного думаю и решаю ему рассказать, — потому что ты и не человек вовсе. божество в соблазнительном куске мяса. в тебе это божественное пробивается на самом деле, тебе не повезло стать тем, у кого есть поры и всякое такое. через каждую такую трещинку в теле светишься как через сито своим этим светом непонятным. ни руки погреть, ни суп приготовить. но зачем-то видимо оно тебе надо, раз есть.

ты не до конца понимаешь, о чем я, но не потому что не можешь, а потому что это не мной должно быть сказано в первую очередь. потому что никакой уважаемый себя учёный, изучающий особенности морских ежей, не поверит словам маленького мальчика, что он, учёный, дескать гений. поверит он только словам коллег. так и здесь. ты не веришь не потому, что я в корне не права, но потому что источник из меня ненадежный, сомнительный. откуда мне взять это видение, эту способность созерцать?

к тому же это было огромным упущением твоей мамы. в психоанализ вдаваться у меня желания нет, но куда денешься от правды? женщина эта очень верила в какого-то очень бога, настолько верила, что тебе забыла сказать, что ты немножко тоже того. бог. и священник, который тебя библии учил столько лет, тоже почему-то не объяснил, что на самом деле имел в виду этот парень иисус. а он имел в виду, что и он бог, и ты бог, и все бог. но ты, дорогой, особенно. мы все бог, который играет с собой в прятки, но ты..то ли костюм ты выбрал ненадежный, то ли черт его знает. но короче говоря я тебя нашла. вот ты, чудо ты библейское, вот. только сам ты этого не увидел, да и другие то ли проворонили, то ли сказать постеснялись и продолжили играть. а я говорю. я тебя нашла. выходи.

он переминается с ноги на ногу, то ли желая уйти, то ли сказать что-то в противовес. и я знаю, что он хочет сказать. что-то глупое про то, что он на самом деле просто мужчина, маленький и хрупкий (ещё пошутит грубовато, мол, я тоже в туалет хожу и сексом занимаюсь. так и как оно помешает-то?), что он совершал глупые и плохие вещи, что делал людям больно, что в нем никогда ничего такого не видели и что это вообще мое исключительно, забери и оставь себе.

— ты очень принижаешь бога, — усмехается опять, — христиане бы тебя камнями забили. но я хоть и не согласен, понимаю.

— нет, — говорю, — не принижаю. возвеличиваю. возвожу в абсолют тем, что тобой нарекаю его. если мы о христианском боге, этот друг мне не близок, я не оскорбила бы тебя так. я ведь об эссенции жизни, об этом всепоглощающей и всепроникающей субстанции, о том, что есть всё. всё вокруг — это все предметы, но само всё — это ты. понимаешь, beautiful?

вздыхает. я понимаю, что убедить ни его, ни других у меня нет власти. но до чего невыносимо познать нечто, чем не можешь поделиться, прикоснуться без способности разделить. быть первой из человеческого вида, у кого вырос этот орган. и проклятье, и благословение.

я становлюсь на колени и склоняю голову. ты просишь подняться и неловко берешь меня за плечи. тебе стыдно за меня, потому что ты считаешь меня равной, ты считаешь всех равными тебе, потому стоять на коленях перед тобой позволено в исключительных случаях. ты не знаешь, что делать, чтоб я поднялась, и даёшь свою ручку как леди, думая, может так я от тебя отвяжусь. я беру край твоей рубашки и целую его, повторяя сцену какого-то старого фильма. ты неловко смеёшься. меня разрывает нуминозность от одного запаха твоей рубашки. ты пахнешь по;том и ладаном. пахнешь так, что за тебя хочется убить