зов

как же ты у меня чешешься и болишь от того как сильно чешешься. тело сминается в себя самого лишь бы достать до этой злополучной точки. но эта хитро выдуманная ловушка схлопывается — я протягиваю руку в себя, чтоб поскребти коготками, и руку начинает зажевывать. дичь поймана, капкан закрывается. меня затягивает в себя саму, опыт, противоположный тому на лсд, когда казалось, что меня выворачивает наизнанку, и я оказываюсь в каком-то темном месте. таком темном, что непонятно, место это или его отсутствие. но вот глаза привыкают к неожиданной темноте и вырисовываются первые контуры бордовых узоров объектов окружающей реальности. что-то между подвалом серийного убийцы и бабушкиным чердаком с тридцатилетним слоем пыли на фарфоровых животных и ленинских плакатах. я обхожу это место. я пытаюсь найти источник.

здесь так тесно, что невозможно дышать, и так просторно, что не видно конца и края. а может быть это и не связано с размерами и возможностями проветривания. на самом деле дышать здесь трудно не из-за затхлости — напротив из-за избытка кислорода. откуда-то определенно исходит весь этот непонятный воздух, оттуда же звучат непонятные песни. я пытаюсь найти это место так, как ищут бога. с трепетом, страхом, нет, ужасом, бесконечным и разлитым до горизонта во все стороны, но одновременно — с тягой, которую нельзя назвать любовью, потому что любви было бы слишком мало для такого. это зов, вечно исходящий от всего и сразу. слова, которыми с тобой говорило все вокруг до того, как ты научился говорить на языке людей и забыл остальные. все вокруг все ещё зовёт тебя, ты просто не понимаешь, что оно говорит.

дыхание сводит, кожа сворачивается, я не могу говорить, не могу моргать, не могу глотать. это все похоже на секундный мост между засыпанием и бодрствованием. мое тело уже не принадлежит мне, но кому оно принадлежит? наверное, оно всегда принадлежало тому месту. во всяком случае мне хочется верить, что оно имеет к нему какое-то отношение.

музыка становится громче, дышать становится невозможно. остатки кожи висят как серпантин, но желание, желание никуда не уходит, лишь становится сильнее и трудновыносимее, выходит за границы того, что осталось от тела. я подлезаю к этой пробоине внутри меня как избитая собака. я облизываю отсутствующим языком то, что подо мной. это похоже на раскалённый асфальт. странная дыра, из которой вечно разносятся песни на языке, забытом до того, как дети учатся ползать. совсем небольшая, едва руку просунешь. и как же она зудит, чешется и болит, ее отгрызть бы, но зубов больше нет, как и десен. я заглядываю в нее без глаз, но мне и не нужны глаза. теперь я знаю её имя. теперь я знаю твое имя, хоть у меня и нет рта, чтоб его произнести. теперь я знаю, кто ты, а значит, ничего не должно болеть, нет больше ничего другого.

дыра не срастается. дыра поедает все остальное и сыто урчит. нет больше ничего другого, только вечный зов и беззвучная музыка. я лежу в животе. я закрываю глаза. я произношу твое имя.