В нищете алмазного неба. Рецензия

Рецензия на книгу Марии Амфилохиевой, члена СПР, "Дискретное время 

       Здравствуйте, друзья! Долго подбиралась я к дискретному времени Марии Амфилохиевой в её книге с одноимённым названием, ох, как долго – смелости не хватало тронуться в путь по колее строчек, в которой «...кричит электричка от горя, /Выходя на крутой поворот»,  не хватало потому, что «За окнами  – рассвета колыханье, /А в комнате часы идут назад», и автор, который, как надежда, «снова без кожи», душою своею смел и ранен пульсацией тревожных мгновений, от которых-то любому хочется спрятать голову в песок, как обезумевшему страусу или, если нет песка –  время такое – пробить головой асфальт и засунуть пылающую от происходящего вокруг голову куда-нибудь ... поглубже, кротом сбежать... Но... Замолчать поэзию Амфилохиевой просто преступно, хотя не знаешь, с кого боку к ней подступиться:  широка её человеческая направленность и глубока. Наверное, потому что в книге есть раздел «Киевские химеры», на ум приходит   Гоголевское: «Редкая птица долетит до середины Днепра" или «Чуден Днепр при тихой погоде». Птица-то (будто сама Мария) в лучшем смысле – «Чудо в перьях, в радужных отрепьях», а книга-то в самом деле – наиредчайшая! И по настоящей мужественности без псевдопатриотизма, хоть автор – хрупкая женщина, и по лиричности своей. На страницах сборника «Солёный вкус моря /Напоминает вкус крови», «сестра чайка» и «Вкрадчивость раннего солнца /В сине-зелёных ветвях/, и так хороши  «сирени гроздья в кипени ветвей,/ Роз лепестки, резных акаций листья/, что хочется сеять в пространстве слова Марии: «Пусть созреванье мудрое души /Одарит мирозданье семенами»...  В окружении её мирных строчек  ещё острее  чувствуется боль за происходящее:.«Миру конец зловещий выкаркивают вороны, /И, в-общем, уже неважно  – пылает мозг или мост.»
Как подступиться и ухватиться за Амфилохиевский размах сверхзадачи её человеческого я, когда «Не хватает Людей в этом городе, полном людей. /Не хватает любви средь любимых, далёких и близких/, когда Мария то ли шепчет, то ли ворожит сама себе:  «Я уеду в леса, где приветливы  танцы ветвей /И закатное солнце с улыбкой склоняется низко»! Как не утонуть в океане чувств и метафор? Эх, глаза боятся, а руки... пишут, надеюсь. Начну по порядку – с первого раздела сборника, который называется «В мире наоборотном».
И неслучайно он называется именно так, высвечивая скрываемые проблемы, потому что «В мире наоборотном,/ Где победила ложь...», «А меж домов разбитых,/Тайно от глаз скользя,/Небо свивая в свиток,/Ловит свой хвост змея». И   боль высвечивается,  сказано же в эпиграфе раздела: «Это значит, что к людям опять мне дорога легла, /Чтоб воскресшей любовью своей  их согреть постараться». Потому что автор остаётся человеком в любой ситуации, когда «Все катаклизмы мира, между собою споря,/ Взвалены» Марии «на плечи, так, что трещит спина», но «...стоять ей подобьем Атланта», ибо, по Марине Цветаевой: «Раз голос тебе, поэт, дан, остальное...» если и не выпито из судьбы до последней капельки, то выбрано почти... до дна?  А Мария – поэт, который чувствует,  что «идёт беда» и призывает не прятаться, «глаза прикрыв», и когда беда эта падает с неба , пишет:  «Молча сбираю в горсть/В пыль раскрошённый мрак» (стихотворение «Челябинский метеорит»), и о стёртых ступенях старой парадной: «Заплёванные, побитые...», «Почти что живые чудища, Хранят они беды  в памяти,/И мне ненароком чудится,/Что можно о них пораниться». Одна из нынешних проблем – разобщённость людей,  теряющих человеческое естество и превращающихся в рать манекенов, про которых и от лица которых говорит Мария: «Раздетой ратью за стеклом /Стоим чудовищно и грозно /Бездумным вечером морозным, /Чтоб время вспять не утекло» и продолжает: «Разобщённость – вроде лат./Мораль кондовую нарушим: /Чтоб не смущали болью души, /Весь мир на свой разденем лад». Как  вам – чтоб не смущали болью души? Каково? Как же надо чувствовать эту чужую боль, чтоб написать такие строки? Исторические надолбы, чтобы противостоять тьме, тоже в сердце автора, как Соловецкая твердыня: «На небе – скошенные тучи, /И волн движенья нелегки/... «Но помыслов пути благие –/Причина будущей беды», «Безглавый монастырь порушен» ,«Угрюмо дремлют Соловки». Чтобы не воцарилось молчание, когда, как чувствует лирический герой Марии, «Жизнь вытекает из жил у державы /Не удержать!», чтобы спасти её, Амфилохиевское нутро надрывно кричит: «Наложите повязки!../Вытекло в трубы погасшее небо, /Слилось в каналы, уплыло Невою./В бездну пустую на площади вою», и это – под смех толпы над плачущим поэтом, смехом, утверждающим из страха, что поэт, забавник такой, всё врёт... Вот и  Мария мечтает, чтобы Чарли, веселящийся во всех жизненных передрягах, подружился с нашим несклоняемым Ванькой-Встанькой: «Вот ему бы завернуть бы /В гости прямо к Ваньке-Встаньке...И паясничать в миру, / Приручая мир к добру... Именно приучение к добру – одна из главная задач Амфилохиевой: как поэта, преподавателя литературы и человека. Чтобы моя статья не превратилась в многотомник, постараюсь далее быть покороче, хотя как проскочить мимо архипелага метафор в морском просторе поэтического мироздания? Придётся, к сожалению, заглядывать не на все островки стихотворений Марии, увы... Пожалуйста, читатель – дерзай! Я только чуть-чуть поманю тебя в  дальние горизонты книги и призову: «...открой занавеску в рай....», или в ад, как во втором разделе «Киевские химеры», которого я немного уже коснулась во вступительном слове моей статьи. «Химеры» эти состоят из пролога и трёх небольших по объёму частей. Постараюсь не говорить лишнего, а только привести хоть небольшую толику цитат из Марии, зацепивших мою душеньку....
Итак, пролог. Первая его часть – «На Майдане», лето 2011 года: «На Майдане толпа теснится»– «Ищут истину», живут «с повадкою волчьей да лисьей», завывают «песни бравурно. /Что же взоры не кинем в высь мы?– /Там до боли в глазах лазурно».  Не первый раз встречаем в книге призыв обратиться к небу. Не говоря о Боге открыто, поэт обращается к нему на подсознательном уровне... А рядом поэтесса пишет о доме с химерами, в котором видит «Когти и крылья сквозь стены проросших /Жадных чудовищ...», предупреждает  о том проходящих мимо: «Не разбуди злое лихо с бедой».  Поражает  Марию митинг: «Сидят в камуфляже, хлебают из фляжек, /... Им здесь в удовольствие время стеречь» , а представив подобную картину у нас, пишет почти с юмором: «Да, киевский климат заметно теплее, /У нас,  Петербурге , на улицах дрожь. /От холода ноги спешат, и скорее /Не сядешь, а Зимний с разбегу возьмёшь!». И все стихи с их гражданственностью  – поэтическими средствами с философскими категориями, охраняя время...
В первой части «химер» с горечью запечатлён осенний Киев: «Друзья рванули на Майдан.../Всегда надежда на свободу /Кричит о доблести народу, /Тот враг, кто ею не был пьян»!.. Позже  «Приходит адской силы право.... Свободы – безнадёжен плен».  Февральском майдан ещё более мрачен: «Только гады истинные рады /Дыму...», и то, что «Началось с романтики: свобода...», превратилось потом в беду: «На Майдане, братцы, на Майдане /Кровь течёт и мечется толпа...», и «Чад стоит, как будто бы в аду. /Силы где найдутся и какие, /Что через Майдан переведут? /  Но жива ещё надежда: «Всё пройдёт. И время смуты  тоже». А когда звучит неоконченная пьеса: «Пианино стоит, перекрашено /По-Майдановски: желть и лазурь, /Чтоб не слышалось чёрное, страшное /В вариациях уличных бурь», с горечью пишет: «Во вражду, словно в бездну низвергнуты» люди, в том числе и те, кого считала автор родными... по духу. Заканчивается киевская первая часть вестями из Одессы – города, который казался автору в детстве яркой мимозой: «Но среди новостей я увидела вдруг /Как лицо у Одессы пылает», и, вспоминая кадры фильма из мирной жизни, пишет«А по лестнице скачет и скачет во тьму /В старом фильме с ребёнком коляска»... Коляска, скачущая во тьму... Ассоциации я оставлю за кадром – слишком... даже не больно – безнадёжно страшно. Вторая часть «химер» включает описание поездки в Киев в  2014 году, и мы видим, как «Вагон качнулся и отчалил /В классически бездонный мрак», в поезде «чёрный хлеб покажется вкусней /И слаще чай..». А прибывшую северную жительницу встречает киевская София, у которой «... прыгают воробьи...»,  и кажется, что  «весны доверчивей в мире нет!», и воробьишке (как человеку!): «Не придётся, храброму, падать ниц /Под тенями чёрными хищных птиц»... Страшны чёрные птицы, но далее принимает путешественницу в свои объятья Михайловский собор, который был госпиталем, «И даже сам архангел Михаил /Не поднял меч – лечить благословил», потому что  «Едины в час бесчеловечных бурь /Лазурь небес и стен» – «лазурь» собора, которая заслонят от нависшей тьмы... На спектакле Антигона приходят мысли: «Учись же вовремя умирать», но надежда твердит и твердит: «А может, Бог для того призвал, /Чтоб даже смерти ответить «Нет!»?  Но «Не сложишь прошлое без потерь», Майдан изменился и, «Где шторм гремел – продают пивко...».   Но грызёт изнутри  мысль: «Как бежать отсель?». Откуда она прилетела? Может, со встречи с теми, кого сердечно если не любила, то ценила, по крайней мере? Именно о них, с кем развела судьба, как послереволюционная гражданская война кровных братьев, третья часть «химер»...
Евгении Бильченко: «Вслепую клею осколки разбитых вер – /Обломки строчек, что вспыхнули в унисон»... Ей же: «В небо птицу уроните /В голубую глубину!», «Где невидно птицелова, /Где лучистый синий мёд..., «Где крепка первооснова»..., «пусть тихонечко оттуда  сбросит пёрышко она.». Следующее стихотворение «Отражения», можно сказать, поэтический манифест:«В мире, где харкают в душу ближнему, /И не со зла даже – просто походя», – глотай его, читатель, целиком на 36 странице книги, – «Пусть загорятся костры сигнальные /Из сотворённых в ненастье строчек!».   Артёму Сенчило, с творчеством которого и я сталкивалась на общем выступлении в Питере, но вставшему по другую сторону баррикад, обращены строки: « Я знаю, брат мой, что ты не спьяну/ Назвался братом»... Но  помнит история, как брат стрелял в брата, а Мария всё ещё надеется: «Не верю в стужу»,  Людмиле же Сенчило: «Пускай никому не удастся подслушать, /По ком эти слёзы на травы текут».  И делает для себя открытие, что самые близкие при кажущейся теплоте оказываются совершенно чуждыми друг другу: «В прихожей – возвращеньями ночными /Обмениваться, словно позывными,» также как «Короткими словами теплоты», а, «Уезжая в дальний неуют /Во время ритуального прощанья», потому что оказывается, что  все кометами разлетелись по космосу человеческого бытия – во всех его ипостасях, и «стало   – суть....– створка меж мирами...» закрылась. И уезжает автор. Навсегда? А дорогой домой: «Такие ж, казалось бы, сосны и ели /И реки.. ./Но только подёрнулись воды ледочком, /И холоден ветер, а сердце замрёт./, /...дорожные драмы...  – расплатой /За вёсны Украйны и горстку тепла...».
И так тяжело на сердце, что всё «Мерещится: в свете заката за хатой /По рельсам обратно душа побрела». А далее – отчаянный выкрик эпилога «химер»: «Прошёл немилосердный год, /Как в горне, раскалив проблемы, /Дождями плачет небосвод, /Добра не дарят перемены.../Горит Донецк, Луганск в крови.../К тому же помыслы стремились?/Как стоны горя ни дави, /Они уже в металл отлились. /Кто скажет (пядей семь во любу!), /Где наша точка невозврата? /Она теряется в дыму. Бог знает, какова расплата...»
Ну вот, перелистан, пожалуй, самый смыслово тяжёлый раздел сборника, а следующий, «Дань преданьям» радует искромётностью поэтических вспышек о любимых художниках и  литературных героях, даже если они нерадужны.
О Сурикове: выросший непреклонным на сибирских крутых склонах и на излучинах великих рек, своим творчеством он воспел всё, что «исконно было мило/ И Разину, и Ермаку.».  О Кустодиеве, впитывая его «Ярчайших красок ликованье, /Фольклорной росписи язык/, поэтесса восклицает: «Лечи, художник, мирозданье.../Забудь мучительный недуг», потому что «Когда творишь  –  уже не больно,/ И кисть, волшебна и легка,/ Пресветлым звоном колокольным /Врачует души сквозь века!». Вот оно, главное для художника –  врачевание душ искусством, и поэзией  тоже! Прекрасны стихи  о Айвазовском, который знал, «что грозный мир – прекрасен /И вал девятый написал», и об успешном Брюллове, который, написав крах Помней, высказал мысль: «Когда всё гибелью грозит,... /В нас человечность победит!». Опять читаем здесь человеческую сверхзадачу Амфилохиевой... О Васнецове и его богатырях: «Но вот средь мёртвого молчанья /Распутье взору предстаёт», когда «злорадны  окрики ворон» и «окровавлен небосклон», «Забрезжит  правда сквозь туман», и повернёт нас «от печали /К решимости седой Боян». В картине Магритта «зеленеют лишь три куста», дающие надежду, что когда и «лето попусту утекло», «жизнь не совсем пуста». «Курортный роман» греет горячими губами гальки судьбу, которая не столь горька, раз две судьбы были вместе в ласковости волн под луной. Далее рисуется Марией танцующая статуя Менады с разбитым телом, но с вьющимися кудрями , со свежей виноградной гроздью и с улыбкой, играющей, как рыбка, на её разбитом лице без очертаний... В стихотворении «Лермонтов» «Тихо льётся в сердце человечность» (по-амфилохиевски опять!) в пыли  дорог, где  «Только звёзды шепчутся в тумане», зная, что «Обрывает жизни краткий срок /Друг, что с пистолетом против встанет.». В стихотворении «Тоска небытия», посвящённому Иннокентию Анненскому,  «Кору воспоминаний разрыхлив», когда «Догорел закатный свет», и «Исчерпана любви щемящей жалость», спрашивает: «Где теперь поэт?», и сама же отвечает: «Его душа с вселенскою смешалась». Тут же хочется верить, что души всех настоящих поэтов не исчезают, а сливаются со вселенской душой, в  абсолюте, чтобы снова и снова лить добро в мир. Хочется верить! В стихотворении, посвящённом Набокову, после кругов колёс и памяти «Над Оредежью ласточки сам-друг/, Как будто бы закончили скитанье», а в посвящении Людмиле Урицкой («Путём осла») срываются на обочинах слова, чтобы наткнуться «на придорожный тёплый рай»,  в посвящении Юлии Андреевой  – «Словно жар-птицы перья, к людям летят, /Чтобы увидеть слово ждущий его сумел»...  «Увидеть слово»! Сколько глубины и смыслов  в «Отражении Бродскообразном», когда так много открывается в движении крыльев, чтобы преодолеть земное притяжение, а вернувшаяся мысль «замкнула полёт в кольцо»... Автор пишет: «Не давайте мыслям границ огранки. Пред тобою  –зеркало. Лицо  твоё – в рамке». Почему-то в связи с этим вспоминается Есенинское разбитое зеркало... И молодой поэтессе Стефании Даниловой, которая легко «вытворяла стихи» и «во ржи над пропастью /Ловит сачком эмбрионы душ» тоже есть посвящение. Далее ловят читательские души и эпилоги к маленьким трагедиям, в которых «золото текуче, как вода» и откровение «Есть в нищенстве свободы высшей счастье», а слепой музыкант говорит: «Я слеп, но прозреваю неба млечность/ И вижу очень явственно порой, /Как  тонких пальцев жар сжимает Вечность, Сопровождая Моцарта домой»; а старый  Дон Гуан (по версии Амфилохиевой) поняв, что «Дар бессмертья стал тоскою», ждёт, что всё-таки придёт «милая с косою»,  а Мери после чумы мечтает, чтоб ей «встретился однажды /Хотя бы в адском пекле Вальсингам». Скупому рыцарю Мария говорит: «Задумайтесь, барон! Тяжка расплата /За наши сундуки..». В стихотворениях «Гоголь в Зазеркалье» стучат слова «Тонка отпущения нить. /По лестнице в небо, считая ступени, /Ушёл тот, который нас мог бы простить», и «Разбросаны семечки – белые хаты». В «Реквиеме» Моцарта «Печаль черна» и «Всевластно расплескалось песнопенье»,/Распахнуто  Архангела крыло».., «Качаются  неведомые мачты, /И корабли уводят в небо хор»,  во втором стихотворении диптиха «Огонь горит – и бабочка стремится /Из тьмы не свет – не жаль дрожащих крыл, /Трепещущих, как раненые птицы, /Как рыбы в миг метания икры», «Когда полёт неистов и высок!», встречая неизбежную гибель  вырвавшейся из червяка и куколки бабочки, «Когда душа оглохла и ослепла.../ , каждой клеткой своей души, трепеща понимаешь, что «Ликуя, крылья станут горсткой пепла,/ Легко исполнив миссию свою». Кульминацией раздела, уверена, является стихотворение «Хоть умереть, услышать Баха!», в нём «Орган задышит, как дракон, /Переплетя волокна страха, /И неба мощный перезвон»,  Мария, «прозревая в миг финала»,  видит как «мускулистый Бах/ На свет из адова провала  /Выносит души на руках». Вот  она  – сверхсверхзадача подлинного искусства  –  если не вынести, вывести души из адового провала...
Прости, дорогой читатель! Понимаю, что утомила я тебя. Поэтому позволю быть себе совсем краткой в оставшейся части статьи, если у меня это получится. Что делать, если каждый раздел книги Марии  – дискретное время вечности? Раздел «Наброски снов» значительно более лиричен, но не настолько, чтобы полностью уйти от философии. Это ... «сон... пушистый, домашне-уютный» , в нём «Время великой рекой не течёт, а рассыпается в мелкое крошево», и вода в реке видит сон, когда «она поднимается в небо». Есть  в стихах место и  рефлексии ревности, и просто разговору с любимым: «Нам с тобой остаётся немного потрёпанных лет /На излёте желаний средь хворей стареющих тел. Вот и всё, дорогой. Не грусти, не печалься, мой свет:/ Мы увидим алмазное небо в своей нищете». Алмазное небо в нищете – это здорово! И стихотворение «Смерти нет»: «Ты опавшей листвой укрылся и спишь ежом,/Променяв на цветные виденья отрепья лет. /Я сгоняла к Эльбрусу, несу тебе твой  боржом / И теперь утверждаю уверенно: смерти нет»  – тоже прекрасно. Хотя приходится залеплять  «немотою солёный орущий рот», когда «губы зашили, язык – на крючок», вспоминать, что «сказка про свободу в нас засела крепко», а «побледневшие звёзды блестят под ногами», и «Все мы ветром по полю гонимы» –  всё-таки, несмотря ни на что «нас хранит Божья милость», а «Бродяжка ночь» приседает на постель, «Чтоб снова говорить о смысле жизни...», «...ветер разрывает ткань основ /И верить заставляет в перемены». Впрочем, в стихотворении о Бруте, в полемике с ним о свободе,  встаёт вопрос к старому клёну: «Волю какую постиг он, поленницей став?». Постигая стихи Марии, понимаешь, что «Суета в этот час не видна – /Притворилась придонную мутью, /Луч глубины пронзает до дна – /И вода наполняется сутью», ковёр востока с его загадочным узором распростёр крылья над автором, мечтающим ещё в детстве этот восток увидеть, а «В снегу у парадной», «певшая скрипкой, сияет улыбка» бардессы Людмилы Гарни, идут дожди, от которых «убежать невозможно», а автор возвращается из прорыва  в освещённые сферы, в своё тело после наркоза.... И всё это Мария пишет, вглядываясь в «сгустки памяти.... с пёстрыми хвостами воображения..., которые  мечут икру стихотворений...».
Следующий раздел, «Голубая полынь», о Крыме, описан эпиграфом: «Трещат в траве, сухой, голубоватой,/ Кузнечики, синеет неба мгла.../И верится...», что в одном их фотоснимков памяти «не гостьей чужою была» поэтесса Мария. Здесь, в Крыму: детские мокрые галошики, виноград, гроздь которого гранатой «разрывает тоску» и «ракушек павлиновое солнце».В нерифмованных набросках  – древние камни, в которых белой солью останется память о тех, кто жил, любил и ушёл, а в Балаклаве  –  «Камни кажутся обломками костей», а море и небо в мареве сонном сливаются... Вот он, любимый Крым Марии, которая пишет: «... Если правда мне придётся умереть, /Я хотела бы остаться здесь скалой...». Там, где «Часовыми стоят в полях/ Кипарисы и тополя», где хочется  «гостем желанным стать», особенно когда «Горы залиты чёрною кровью», а «Крым морщинистый и мудрый... стоит «укором» пред ... нет, не пред Марией, как она пишет  – вообще, перед людьми разных кровей, слишком многие топтали его землю.... И в Бахчисарае с легендой о любви, где «Звон зноя заблудившейся зурной /Перекликался с цокотом цикад, / Безжизненная степь легла золой», а  в выжженных степях «Голубой полыни запах прян и горек, как всегда».
Сразу за «Голубой полынью»  окунёшься в раздел «Синяя лошадь». «Снится: на лошади синей спешу я, как прежде,/ По февралю сквозь метель на призывное знамя». В нём зовёт Марию, прижимающую мимозы к груди, на «дрожащий перрон» её мастер. Но когда «Вьюга, пролетавшая над городом/ Более для шутки, чем со зла, /Всем карнизам выбелила бороды, /Кисточкой по стёклам провела», можно одолеть и общую беду, сросшись в одно половинами убелённых сединами душ. И когда «составы идут, грохоча», «А  с одной из планет – вся Земля наша меньше комарика», лишь слышны  писки биенья сердец и  «Остаётся одно, если радость на грани кипения  – /Заглянуть, не боясь, в подсознанья горячий провал», понимаешь, что дни без любви обернулись потерянным временем, верить под стук колёс: «чудо есть, чудо здесь, чудо ждёт». Когда «Превращается, занедужив, /День сегодняшний в день вчерашний», когда «лучатся солнышка гримасы», верится, «что крепок старый дом», «будет долгим бабье лето» «там, по дорожке в роще, где-то», будет ходить ещё и ещё Мария Амфилохиева со своим любимым... Здесь я окончу описание этого раздела книги. Пейте музыку стиха и хмель образов сами, дорогие читатели, а я хочу остановиться на той строке,  в которой Мария счастлива, чтобы вдохнуть запах раздела «Дачная вечность», заключительного  в этой книге. Потому что дача  включает в себя мчащиеся жизни не одного поколения,  потому здесь  девочка Маша гостила у бабки с дедом, кажется, только в прошлую среду, «А теперь уж бабка сама» . Здесь она жила «орешком в злой скорлупке», чтобы потом раскрылись «темницы тесной створки», выбросив ядро душой человеческой в полёт, а дальше  – удар, «подземная работа»,чтобы потом – «деревом взойти». Вот отношение поэта к смерти, которая рождает новую жизнь, при этом мучает Марию  один поскрёбышем мысли: «Как своё место покинуть под солнцем,/ Чтоб остающихся долго не мучить?...» И эта тоже одна из ипостасей Марии – чуткость, запечатлённая в нежелании стать кому-то в тяжесть... В этом смысле интересно следующее стихотворение: «Птенчик пищит и на кромке гнезда корячится,/ В бездну воздушную тело ронять боится./ Труден всегда переход наш в новое качество: /Сами попробуйте – вдруг становиться птицей!» Это, вспоминая предыдущие строки, и  не о птенчике только, но переходе выпорхнувшей души в новое состояние...
В последних стихотворениях сборника Мария вспоминает детство с философской мудростью возраста: «Деткам все бедки – бедой беспросветною. /Детство прожить – не сломаться под пыткой, только спустя срок, когда «Позже огонь и вода перебесятся, /Твёрдой земная кора станет позже ./К взрослости бег устремляя по лестнице», «Детство забудет, что главное   – в прошлом.» Вспоминает добрый ливень, который «на землю сошёл», после того, как пролетела мимо шаровая молния, который «Мамонтом мокрым, бессвязно и многоязыко /... лопотал, что теперь будет всё хорошо»  – и берёзе, с заломанными сучьями, у колодца, и перепуганному клёну, и всему миру, которого перед раскалившейся тишиной перед выстрелившей молнией, охватил «неопознанный бешеный страх...». А на чердаке героини моего повествования раззиялся беззубой миной «чердачный дачный сундук»,  коварный ящик Пандоры, хранящий в простых вещах дачную вечность... И пусть «В детском альбоме давно стали блёклыми / Домик и солнце с улыбчивой рожей», перелицовывая старые платьица, пишет Мария Амфилохиева, пером баламутя прежние сказки и там, где «Кусты устали капли принимать»,  и где растут крупный клевер, одаривающий пчёл первосортным мёдом, и слабая луговая неказистая кашка с горькой судьбой. В этой застывшей вечности каждый год фарфоро цветёт жасмин – то ли куст, то ли Бог, и соседская ель, царящая над горой могучим шатром, заслоняет от солнца участок уже внукам поэтессы, как когда-то - её бабушке... В доме прадеда, отданным им в прежние, уже почти стародавние времена под исполком, «Змеится трещина в стене... Открыта дверь», и «тишина по нервам ударяет звонко»,  и зашедшая к нему Мария  « вместо  поминальных слёз», чтобы оставить жить хотя бы в  воспоминаниях бревенчатый кров, идущий на слом, достаёт фотоаппарат, чтобы «Лишь быстрый выстрел фотовспышки» оставил его  камешком памяти в мироздании дачной вечности...  А Мария продолжает выполнять обычную работу – жить, «Чтоб ежедневно, ежечасно,/ Земную связь времён ловить,..../Прощать друзей, любить врагов,...Брести, судьбу взвалив на горб...» чтобы однажды «упасть на кочку в день осенний», зная, что «под землёй  – гробы, но внемля сказке воскресений...».
Вот так. И добавить-то вроде бы нечего, кроме того, что размеры стихочувствования у Марии разнообразны, много 3-х-мерных, в частности - амфибрахиев (не могла не упомянуть об этом размере в связи с созвучием его с  фамилией поэтессы), двухмерные размеры расцвечены зачастую пеонистостью, а обычных пятистопных ямбов я практически не встречала...
Спасибо, Мария! Храни тебя Бог, и да прибудет с тобой вдохновение и счастье!
Мир вам, люди! И хороших стихов!


                Ольга Нефёдова-Грунтова