Вот тебе, бабушка, и Юрьев пень!

Софья Никитична и Софья Ильинична были заклятыми подругами всегда, сколько сами себя помнили.

Впервые они столкнулись ещё лет 50 назад, на пятачке у деревенского магазина в Верхних Гадючках, куда Софочка под маминым присмотром приехала на новёхоньком (муха не сидела!) трёхколёсном велосипеде ярко-красного цвета, а Сонечка – в сопровождении папы точно на таком же, только жёлтом. Взрослые зашли в магазин, оставив дочурок на улице (благо погода стояла чудесная, а время было такое, когда можно было оставить детей без присмотра, не опасаясь, что их украдут, искалечат или изнасилуют). Девочки внимательно посмотрели друг на дружку с ярко выраженной нежной дружелюбной ненавистью и синхронно заревели, перемежая всхлипы с визгами, а рёв – с воем. Выскочившие из магазина на их визги перепуганные родители долго не могли понять причину безутешного горя своих чад (вроде, всё в порядке, как сидели на своих велосипедиках, так и сидят, руки-ноги-головы на месте, платьица целы), так как Соньки (с тех пор их так в деревне всю жизнь и звали - «Соньки») никаких членораздельных звуков, кроме «А она…» и «А у неё…» не издавали.
Догадавшись, наконец, что их наследницы льют слёзы из-за элементарной зависти к транспортному средству визави, папа с мамой посовещались и произвели бартерную сделку, вручив красный велосипед Сонечке, а жёлтый – Софочке. Девочки, заполучив вожделенные «бибики», на несколько секунд притихли, но, увидев, что их собственность перешла во владение к ненавистной сопернице, заревели с новой силой.
Чем в итоге закончился конфликт, верхне-гадючинскаие летописи сведений потомкам, к сожалению, не оставили (в виду отсутствия этих самых летописей), но история эта связала Сонек на всю жизнь.

Девчонки росли в соседних дворах, учились в одном классе, вместе бегали в школу, в кино и на танцы в деревенский ДК (представляете? 50 лет назад в наших деревнях действительно были дома культуры или клубы, в которых показывали фильмы, работали библиотеки, кружки и секции, проводились танцевальные вечера и ещё всякие мероприятия), вместе играли, купались в речке Мамашке, собирали грибы да ягоды в росшем неподалёку от родной деревни небольшом лесочке. Они в прямом смысле слова практически никогда не расставались, но при этом не было ни одного дня, чтобы девочки не переругались вдрызг, с криками и слезами, обвиняя друг друга во всех смертных грехах, с взаимными оскорблениями, в которых даже закоренелый матершинник дет Фрол мог бы почерпнуть для себя кое-что новенькое, а нередко – и с вульгарной дракой с тасканием за косы и пинками «куда попадёт». Соньки одновременно и не выносили долгого обоюдного общения, и обойтись друг без дружки были не в состоянии. Как говорится: «вместе – тошно, а порознь – скучно».
Время шло. Девушки выросли, заневестились. Обе симпатичные, заводные, они пользовались успехом у парней, хотя и были совершенно не похожими друг на дружку: Софья брала ростом, статностью, рассудительностью, Соня же была спортивная, ладная и смешливая. Правда, одно оставалось неизменным – их обоюдная невыносимая привязанность и соперничество абсолютно во всём, да и ежедневные раздоры никуда не делись, хорошо хоть за волосы друг друга драть перестали – повзрослели. Даже в женихи себе Соньки мечтали заполучить одного и того же паренька Юру из соседней деревни, недавно вернувшегося после службы в армии.

Вот только осуществиться девичьим мечтам не суждено было – Юра («сволочь», «козёл», «предатель») нашёл себе в райцентре невесту («что б ей провалиться, ведьме проклятой», «что он в ней нашёл-то, в страхолюдине?») и, долго не раздумывая, женился. И как-то так сложилась жизнь, что ни Софочка, ни Сонечка больше его никогда не видели. А день Юриной свадьбы стал единственным днём, когда Соньки не перелаялись друг с дружкой. Наоборот, они вместе проревели пол-дня у осинки на опушке лесочка, впервые в жизни горюя не только о своём несбывшемся счастье, но и жалея подругу (правда, с изрядной долей злорадства). С тех пор девушки ещё не раз и вместе, и поодиночке приходили к той осинке повздыхать о несостоявшейся любви да помечтать о «жуткой» мести «предателю» Юре. Деревце стало для них каким-то особым, чуть ли не сакральным символом.

А годы текли своим чередом. Первая любовь благополучно канула в Лету, оставив лишь лёгкую грустинку (да и то под рюмочку домашней наливки), с годами всё более редкую. Софьи стали взрослыми, вышли замуж (причём, почти одновременно, с разницей в 3 дня), родили и вырастили детей, отработав положенный срок, вышли на пенсию, перестав, наконец быть для односельчан Соньками и обретя отчества. Обе овдовели (у Никитичны муж умер от сердечного приступа, у Ильиничны – в результате несчастного случая), обе доживали жизнь в родной деревне, тоскуя о перебравшихся в город детях и внуках, не очень-то часто радующих бабушек своим посещением. Но одно оставалось неизменным – бабки так и продолжали каждый день собачиться друг с дружкой по любому поводу. И было только одно место, где они никогда не ругались – та самая осинка, много лет назад превратившаяся после удара молнии в изрядно высохший и трухлявый пень…

И всё шло привычно, рутинно, обыденно, пока…

В один далеко не прекрасный день бабы Сони встретились в зале суда с исками друг на друга. Обе требовали возмещения морального вреда и компенсации «невыносимых сердечных страданий», причинённых заклятой подругой.

Версия Никитичны.
«Я всегда была заядлым грибником. Прекрасно разбираясь в грибах, я никогда не возвращалась из леса с пустыми руками. А какие я делаю заготовки – пальчики оближешь! Вся деревня ходит ко мне за маринованными грибочками, особенно за опёнками, хотя и груздочки хорошо получаются, но их у нас мало бывает. Так вот, в прошлом месяце пошла я в лес за грибами, долго не могла ничего найти, расстроилась, конечно. И вдруг увидала, что пень на опушке весь прям усыпан отборными опятами, да такими славными, ровненькими! Я полную корзинку набрала, да и пошла домой. А на следующий день подумала: а почему-бы мне этот пень к себе во двор не перетащить – в лес ходить с каждым годом всё тяжельше, возраст-то никуда не денешь. А так я его грибницей засею – и будут грибы прямо у дома моего расти. Вот и выкопала я этот пень, притащила к себе, вкопала у крыльца, грибницу подсадила, поливала… А недели через две выхожу из дома, гляжу – а пня-то моего и нету! Только ямка осталась. Я туда, сюда, по деревне пробежала, людей поспрашивала, да куда там – не видел никто ничего и про пень ничего знает. И ведь Ильинична, змея эта, тоже говорила, мол, ни сном, ни духом. А у самой, у ведьмы, зенки бегают. Вот я и подождала, пока она в магазин уйдёт, через забор к ней во двор перелезла, глядь – вот он, мой пень-то, уже прикопанный стоит, и тряпочка сверху наброшена. Это она, зараза старая, специально его накрыла, чтобы я не нашла. Да не на ту напала – я с детства глазастая.
Поэтому я требую, чтобы она – Ильинична – вернула мне мой пень и ещё выплатила мне сто тыщ за моральный вред, потому как пока я пень искала, меня чуть кондрашка не хватила»

Версия Ильиничны.
«Врёт она всё, выдра. Ничего она в грибах не понимает, вечно насобирает всякой дряни, поганок одних, насолит их, а потом бегает по деревне, всем эти банки суёт со своей отравой. Вот в прошлом годе чуть пол-деревни не потравила, когда к Пашке-механику на свадьбу грибы свои приволокла.
И пень я ей, стерве, не отдам, это мой пень! Я на нём каждый год опёнки собираю – я-то в грибах толк знаю. К тому же пень этот от осины остался, к которой я всю жизнь хожу. Мне этот пень как родной стал за столько-то лет.
Поэтому прошу суд присудить, чтобы пень у меня остался, а эта – Никитична – заплатила мне за перенесённые страдания из-за того, что она дорогой для меня пень себе присвоить хотела и этим чуть меня до инфаркта не довела».

Дальнейшие «прения сторон», изобилующие взаимными упрёками, наполненные красочными подробностями своей и чужой жизни, блещущие яркими идиомами и выразительными эпитетами, пересказывать не буду. Оставлю их на волю вашей фантазии.

А вот вердикт суда…
… Нет, пожалуй, и его придумайте сами, исходя из вашего собственного мнения о правоте или неправоте одной или другой бабули…