Победители ЗП об Алтае, поэзия

 
    Победители ЗП об Алтае, поэзия.

 1 место №24. Переяслов Николай г. Москва;
 2 место № 11. Осин Василий г. Бийск;
 3 место № 16. Сухарева Людмила г. Барнаул;



24.
СРОСТКИ

Над Москвою — латай, не латай! —
хляби неба разверсты.
Ну, а мой самолёт — на Алтай,
где берёзки стоят, как невесты.

С высоты, как зелёный паркет,
предстают огороды.
Вот — гора под названьем Пикет,
Вот — скопленье народа.

Свои души раскрыв, как мошну,
где хранились краюшки достатка,
вся Россия идёт к Шукшину,
принося себя в дар без остатка.

Мне б понять — ну, хотя бы на треть! —
наши грустные были:
почему надо лишь умереть,
чтоб тебя — полюбили?

Несть в Отчизне талантам числа!
(Только нет им — и ходу.)
Затопили страну волны зла.
Чем спасаться народу?

Где найти необманный ответ:
как нам жить в мире этом?..
И идёт вся страна на Пикет —
к Шукшину. За советом…

Ну, а завтра опять: «Улетай!» —
жизнь потребует хмуро.
И глядит нам вдогонку Алтай —
по-шукшински, с прищуром...


МОРОЗ И СОЛНЦЕ

(Подражание Пушкину)


Мороз и солнце; день — чудесный!
Слетает с веток снег отвесный,
сверкая в солнечных лучах.
Порхают птицы над кустами.
Снег, как манто, лежит пластами
у стройных елей на плечах.

Расставшись с мятою постелью,
крестьянин варит от безделья
тайком в сарае самогон.
Его супруга, пьянку чуя,
у дочки нынче заночует,
посколь в хмелю — дерётся он…

В снегу сады, дома и крыши,
он бахромой свисает свыше
от самых Божеских палат.
(Словно Самим Творцом он вышит,
как вологодский дивный плат…)

Мир чист — и так благообразен —
словно священник в белой рясе,
несущий весть о Рождестве.
В снегу Мытищи и Калязин,
Москва, Алтай, Большие Грязи.
Простор стерилен и прекрасен!..
И — как на призрачном каркасе —
повисло солнце в синеве.

Земля сияет ярче рая!
Бела, как белая свеча.
Летят снежинки, замирая…
И лишь над крышею сарая,
собою небо подпирая, —
столб дыма, словно каланча,
торчит, безгрешность попирая…
И слышен запах первача.

Такая тишь, что слушать больно!
Шагнёшь с крыльца — и вдруг невольно
замрёшь, как чуткий дикий зверь,
что шёл к селу тропой окольной…
Но тут — в горячке алкогольной
мужик пинком откроет дверь.

Он из сарая выйдет гордо
с пылающей, как факел, мордой
и от восторга скажет: «М-мля-я-я!..»
И, слыша шаг его нетвёрдый,
замрёт испуганно земля.

Но, как отец — любовно-строго —
взирает высь глазами Бога
на мир, на нас, на мужика,
на даль, где стелется дорога
бескрайней, чем сама тоска —
длинна, светла и далека;
на Русь, что прямо от порога
течёт, как в синих льдах река,
сквозь годы, горе и века —
туда, где жизнь легка-легка,
и от начала до итога —
звонка, пряма и высока
судьба сияет, как строка,
что написал шалун прелестный:
«Мороз и солнце; день — чудесный!..»

АЛТАЙСКАЯ ПОЭМА

1.
В широких просторах Алтайской земли
трёх каменных баб землепашцы нашли.

Их выпахал трактор, ведя борозду.
Он путь на Полярную правил звезду,
вдруг сталь скрежетнула, мотор «зачихал»,
и понял парнишка, что он – отпахал.

Он трактор покинул, пошёл выяснять,
нельзя ль будет лемех зазубренный снять,
а новый – поставить?.. И в лунных лучах –
увидел вдруг слёзы в открытых очах.

Зажёг он фонарь, и под плугом возник
нездешней красавицы каменный лик –
из камня причёска, из камня глаза…
Откуда ж у бабы живая слеза?

И тут – будто голос раздался в ответ:
– Мой милый! Слезе этой – тысяча лет!
Её породили обида и боль,
что душу мою выжигают, как соль.

В орде Шарукана я розой цвела,
лицом смуглокожа, душою – светла,
скакала степями на пылком коне,
сам Тенгри небесный был ласков ко мне.

Любовной поры я достигла тогда.
Четырнадцать лет – вот невесты года!
Всё краше я делалась день ото дня…
И ханский племянник приметил меня.

Он был, точно жаба, противен и глуп,
свисала всё время слюна с его губ,
на толстых щеках жир застывший блестел,
и день ото дня он всё больше толстел.

Он просто мне шагу ступить не давал,
он трезвый и пьяный ко мне приставал,
завидев меня, он кричал во всю мочь:
«Ты будешь моею в ближайшую ночь!»

Красивое тело – высокая честь!
Все требуют ласки, суля взамен – месть.
Уж лучше родиться хромой и косой,
чем злить сластолюбцев своею красой…

2.
Однажды под вечер в реке Сюурлюй
я мылась среди серебрящихся струй.
Ласкала мне тело речная вода,
всходила на небо ночная звезда.

В камнях разбиваясь, журчала река,
текли птичьи посвисты из ивняка,
кузнечиков трели звенели в ушах…
И я – не услышала вкрадчивый шаг.

Он бросился в воду, от страсти дрожа,
он мял мои груди, смеясь и визжа,
потом на плечо, как мешок, положил
и быстро на берег со мной поспешил.

Ступив лишь на сушу, он бросил меня,
как всадник добычу кидает с коня,
и вслед навалился, подобно скале,
меня припечатав былинкой к земле.

Я с детства свободой питала свой дух,
меня просто так не возьмёшь на испуг!
Я землю рукою хватала в тоске –
и камень попался мне в мокром песке.

Не помню, как пальцы зажали кремень,
мой ум заслонила обида, как тень,
взмахнула рукой я – послышался хруст –
и труп откатился под ивовый куст.

Схватив своё платье, я бросилась прочь,
надеясь, что даст мне укрытие ночь,
и мчалась на проблеск Полярной звезды,
пытаясь себя увести от беды.

Но стоило Тенгри над полем взойти,
сто конников мне перекрыли пути,
мой след отыскав по примятой траве…
Мать мёртвого сына – была во главе.

3.
О боги! Как больно и вспомнить о том,
как били меня сыромятным кнутом,
как лопалась кожа на юной спине
и кровь, запекаясь, струилась по мне.

Избитая вся, я упала в траву,
едва сознавая: живу – не живу?
Казалось – сам воздух стал едким, как соль,
и мне доставляет мученья и боль.

Но этим не кончились муки мои –
и в час, когда в ивах поют соловьи,
за ноги к коням привязали меня
и плетью огрели их, в поле гоня!..

Не стану описывать, что в смертный час
пришлось мне узнать… Просто мир вдруг погас,
как будто, безмерно сочувствуя мне,
сам Тенгри светить перестал в вышине.

Не помню, как долго влачили меня
два мчащихся полем безумных коня,
но, выдохшись и бесконечно устав,
они возвратились в знакомый им стан.

Я помню пронзивший Вселенную крик –
то мать моя мой изувеченный лик
узнала в притащенных в лагерь кусках…
И разум её опалила тоска.

В безумстве схватила она острый нож
и бросилась к вежам сановных вельмож,
вбежала в шатёр, где жила мать того,
кто вызвал причину конца моего.

Там мёртвой горой мой обидчик лежал.
В лампадах – огонь желтоватый дрожал.
Над траурным ложем, как ива к воде,
убитого мать наклонялась в беде.

«Он был некрасив, толстозад, толстогуб,
отчаянно глуп и чудовищно груб, –
сказала она, сидя в позе одной. –
Он был – идиот. Но он сын мой родной…»

4.
Что дальше случилось – не видел никто.
В преданьях народа осталось лишь то,
как в центре становища вспыхнул шатёр,
пылающий, как погребальный костер.

На месте пожара в золе и в пыли
три мёртвые тела позднее нашли.

Средь них – мой насильник. А прямо на нём –
сожжённая яро пылавшим огнём,
его обожавшая мать, не дыша,
с торчащей в груди рукояткой ножа.

А рядом, найдя себе вечный покой,
лампаду зажав обожжённой рукой, –
там мать моя узнана всеми была.
(Она-то огонь всюду и пролила!..)

На память об этом, спустя много лет,
чтоб время не стёрло бледнеющий след,
ваятель три камня из речки достал
и наши три лика на них изваял.

Взгляни на меня – видишь слёзы мои?
Когда в ивняках запоют соловьи,
ты вспомни, как наша судьба коротка.
Лишь боль никуда не уходит века.

Раскрой свои веки пошире, мой друг.
Ты рад ли той жизни, что видишь вокруг?
Мир вновь некрасив, толстозад, толстогуб,
отчаянно глуп и чудовищно груб.

При том – уязвим (можно камнем убить!).
И страстно любим (как его разлюбить?).
Знать, нету другого исхода у нас,
как вместе сгореть в погребальный наш час…

5.
…Парнишка встряхнул головой – и дурман
развеялся, словно над полем туман.
Вот трактор. Вот взрытые плугом поля.
Вот близкая сердцу родная земля…

У нас за спиною – века и века!
Там память столетий течёт, как река.
Там гибли народы в огне и в крови,
душою стремясь к красоте и любви.

Пусть время ведёт себя, как идиот,
паши свою землю, люби свой народ,
работай, чтоб мир этот радостней стал
и нас сыромятным кнутом не хлестал.

Отчизна моя! Ты меня не забудь,
пусть будущий пахарь найдёт как-нибудь
мой каменный лик посреди борозды
при свете далёкой Полярной звезды.

Что проку любить на земле и страдать,
коль это – столетьям нельзя передать.

11.

Я иду по тайге               

Свет с востока скользит по вершинам седым.
Расцветает лучей золотистая пряжа.
И ночного тумана таинственный дым
Уплывает покорно к подножию кряжа.

Я иду по тайге, полной грудью дыша.
Шёлк ночи ускользает от всполохов света.
Просыпается день в добрый час, не спеша
Лёгким взмахом зари наступившего лета.

Вдохновенно поёт Каракольский шаман
Про легенды отцов, про лазурь небосвода.
Мелодично ему подпевает варган
Про духовный Алтай, где гуляет свобода.

Дружелюбный простор. Романтичная даль:
Изумительной флоры ярчайшая лира.
Необъятная взору таёжная шаль –
Драгоценный ларец затаённого мира.

На колоннах любви здесь царит красота,
Удивительной воли – надёжные своды,
На фундаменте веры – души чистота,
И внушительный трон идеальной природы.

Принимает в объятья прохладная тень.
Восхищаюсь тайгой, словно девственным садом.
И встречает меня благородный олень
На тропе, что плутает кедровым распадом.

По холмам расстелился цветастый платок –
Символический стиль уникального кроя.
Пью судьбы благодатный чудесный глоток,
И люблю край родной, словно что-то святое.

               Соок - Таадак               

Нет ни лешего, ни беса.
Ночь угрюмая длинна.
Над стеной густого леса –
Полусонная луна.

Лишь хрустальной сединою
Светит ярко Млечный Путь
И чарует красотою…
Только Старцу не уснуть:

По-хозяйски строгим взором,
Пробираясь меж ветвей,
Край исследует дозором
Щедрый зимний чародей.

Он неслышными шагами
По махровому холсту,
Непролазными снегами,
Сквозь немую темноту,

В свете звёзд, морозцем вея,
Ускоряет ночью шаг.
И молчком, шуметь не смея,
К нам идёт Таадак-маг.

Соок-Таадак – алтайский Дед Мороз.
(соок – мороз, таадак – дед)
Маг – волшебник

16.

  ПИВОВАРКА

Не счесть озёр и рек в краю чудесном!
Есть реки небывалой красоты:
Спокойные и тихие, как песни;
Есть – бурные, лихие: с высоты

По горным склонам мчатся, вызывая
Шум пенных волн и водопадов гул.
А речка Пивоварка – городская,
С простой пропиской – город Барнаул.

Из парка незаметною тропинкой
Шагнула в городской водоворот
В обнимку с «барнаульскою Неглинкой» –
Хранительницей тайн подземных вод.

То весело журчит, сверкает ярко,
Купаясь в свете солнечных лучей,
То спит в тени заброшенного парка
Среди берёз и старых тополей.

С доверчивой, открытою улыбкой
Заглядывает в лица горожан,
Не ведая, как мелочны и зыбки
Бывают души, как велик обман.

Вот чьи-то злые руки выливают
Помои – в русло речки, в камыши;
Зелёный берег в свалку превращают –
В подобие своей больной души.

Дырявой, грязной обувью пиная,
Разбрасывая пластик и стекло,
Проходят вдоль речушки, убивая
Всё то, что в ней плескалось и росло.

Исчезла рыба – все речные виды,
Нет в заводях ни уток, ни гусей.
Остались униженья и обиды
На чёрствых и безнравственных людей.

Лишь ивы и  раскидистые клёны
Заботливо склонились над водой,
Да утренний туман порою сонной
Над ней витает дымкой голубой.

Мы любим Барнаул, но оказалось, –
Родную речку бросили в беде.
...Как хочется, чтоб небо отражалось
В спокойной, тёплой, ласковой воде,

Чтоб плыли мимо солнечной опушки
Кораблики и девичьи венки,
А добрая и светлая речушка
Не помнила удары и плевки.

И верится: в забытом старом парке
Разгонят тьму цветные фонари,
А в чистой и прозрачной Пивоварке
Заплещутся ерши и пескари.