Андре Шенье об унынии

Вот на струны больные, скользнувши, упала слеза.
Душу грусть обуяла.
Всё в тоске отзвучало.
И темны́ небеса.
О Всевышний, мне грёзы, мне сладость забвенья подай.
Безнаде́жны моленья.
Похоронное пенье
наполняет наш край.
Кто-то Грустный мне шепчет, чуть слышно вздыхая: «Покой»…
Свищет ветер, рыдая…
И пою, умирая,
от тоски сам не свой…
(Андрей Белый "Тоска")


 
Боль живёт во всяком сердце. Просто иногда,
с целью личных преференций гласно, без стыда,
человек свой имидж те́шит, и в глазах людских
за личиной безмятежной пишет праздный стих.
Прячем с лёгкостью бравады слабость и тоску,
только боль за тем фасадом силится кусну́ть;
втайне плачем и вздыхаем, злость в нас вопие́т:
"Вот, — один в душе страдаю, остальные нет".
Причитаем денно, нощно, шлём запрос богам
из претензий всевозможных; горечь глубока́!
Только изменилась бытность, следом — суета,
вновь растаяли надежды, и беда — всё та́.




(оригинал)

Tout homme a ses douleurs. Mais aux yeux de ses fr;res
Chacun d'un front serein d;guise ses mis;res.
Chacun ne plaint que soi. Chacun dans son ennui
Envie un autre humain qui se plaint comme lui.
Nul des autres mortels ne mesure les peines
Qu'ils savent tous cacher comme il cache les siennes;
Et chacun, l';il en pleurs, en son c;ur douloureux
Se dit: "Except; moi, tout le monde est heureux."
Ils sont tous malheureux. Leur pri;re importune
Crie et demande au ciel de changer leur fortune.
Ils changent; et bient;t, versant de nouveaux pleurs,
Ils trouvent qu'ils n'ont fait que changer de malheurs.
 

Post scriptum:
Саша Чёрный "Всероссийское горе"
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)

Итак — начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
в двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?»
К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте, –
ему не терпелось до смерти
обрушить на нервы мои
дешёвые чувства свои.
Обрушил!
Ах, в два пополудни
мозги мои были как студни...

Но, дверь запирая за ним
и жаждой работы томим,
услышал я новый звонок:
пришёл первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то...
С багровым лицом идиота
кричал он о «ней», о богине,
а я её толстой гусыней
в душе называл беспощадно...
Не слушал!
С улыбкою стадной
кивал головою сердечно
и мямлил: «Конечно, конечно…»

В четыре ушёл он...
В четыре!
Как тигр я шагал по квартире,
в пять о́жил и, вытерев пот,
за прерванный сел перевод.
Звонок...
С добродушием ведьмы
встречаю поэта в передней, –
сегодня собрат именинник
и просит дать вза́ймы полтинник.
«С восторгом!» Но он...
остаётся!
В столовую томно плетётся,
извлёк из-за пазухи кипу
и с хрипом, и сипом, и скрипом
читает, читает, читает...
А бес меня в сердце толкает:
ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!

Квартира?
Танцкласс ли?
Харчевня?
Прилезла рябая девица:
нечаянно «Месяц в деревне»
прочла и пришла «поделиться»...
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
ко мне направляясь, сначала
она под трамвай не попала?
Звонок...
Шаромыжник бродячий,
случайный знакомый по даче,
разделся, подсел к фортепьяно
и лупит.
Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
я бегал тихонько на кухню
и плакал за вьюшкою грязной
над жизнью
своей безобразной.

(1910)