Росяной хлебушек Владислава Попова

 Предисловие

 С повести «Росяной хлебушек», открывающей новую книгу Владислава Попова, начиналась его проза. А ни о каком ученичестве речи уже не идёт. Поразительной крепости повествование, ставящее автора в ряд с кудесниками русского слова: Иваном Буниным, Сергеем Аксаковым, Константином Паустовским, Евгением Носовым…
 
  Перечитываешь повесть, и каждый абзац её – удовольствие:
   «Узкая снежная тропинка, зажатая слева и справа жердяными заборчиками, ведёт к широкому крыльцу с навесом и столярными дверями. Чёрный, облысевший  жёлоб,  заросший клочковатым мхом, уныло свисает над рыжей бочкой. Я пытаюсь заглянуть в неё, но бабушка дёргает меня за рукав, двери справа распахиваются – мама!      Пока целовались и обнимались, и шли, спотыкаясь, с целованием через тёмные  сени в комнаты, где снова восклицали, тормошили, рассматривали, ставили самовар, волокли из чемоданов городские гостинцы, гремели чашками, я сбегаю  на улицу, распахиваю калитку и замираю, оглушённый и совершенно подавленный вечерней тишиной. Я растерянно смотрю, как в омут, на  тихие заснеженные дома, на высокие и неподвижные тополя,  с застывшими чёрными птицами, на тонкие прутики малины, печально торчащие в  снегу, на серое молчащее  небо. Пахнет сыростью, мягко, и снег липнет. Я лезу по жёрдочкам, протягиваю руку к малине. Вершинка её загнулась подковкой, а ниже листик прошлогодний, сморщенный в щепотку, и звёздочка из острых чешуек – здесь ягодка была, малиновая. Отламываю звёздочку, вторую, третью и ещё, ещё, и уже полная ладонь набралась. Я их  прячу в карман, когда приходит бабушка, снимает  с жердей и ведёт домой».
На одной из фотографий Владислав, улыбаясь, сидит за ткацким станком. Над фотографией знаковые слова: «Вчера с утра до глубокой ночи шел дождь. Сел заправлять ткацкий станок. С края крыши тянулись длинные говорливые ниточки. И я свои тоже тихонько и кропотливо...».
 «Тихонько и кропотливо»  выткался им в течение нескольких последних лет неповторимый художественный  мир.
  Наша прошлая и настоящая жизнь запечатана в восхитительный свиток повести «У сороки боли, у вороны боли…» глазастой душой Владислава Попова.  Автор – в который уже  раз за два последних века родной  литературы – сладко роняет читателя в светящуюся атлантиду детства. И я не знаю, что и предстаёт  для меня главным в повести Владислава: то ли пронзённое солнцем, человеком, семьёй прошлое героя, то ли прекрасные рудименты его в Данииле, жене его, в самом Степане…
  Во всяком случае, хотел того автор или  не хотел, а песню ушедшему укладу и ладу русской жизни он спел ещё раз. И не разочаровал нас. Обольстил, взял в плен красотой прошлого и его людей, омыл  очищающим и возвышающим – целебной водой воспоминаний.
  Весело мне откликается в его Даниле Горкин, а в Стёпушке – Ваня «Лета Господня» писателя Ивана Шмелёва. «И хорошо Стёпе, так хорошо, что вот-вот и заплачется, и свет будто от деда с бабушкой идёт, тихий, тёплый… И светло Стёпе, и совестно, и огонь успокоительный заполняет сердце». Не знай я, кто автор этих строк, не читай ничего большего у него, так и отдал бы авторство И. Шмелёву, С. Аксакову, А.Н. Толстому…  Чем больше я читал повесть, тем больше переносился на крутой берег Пинеги или какой другой северной реки. Мой высокий берег был пасмурен, притемнён, а противоположный ширился светлыми солнечными кулигами, подвижными, лёгкими на подъём, порхающими по лесам, реке, полям. Как будто там, за рекой, кто выдувал добрыми и тёплыми губами свет и тушил сумерки. И солнечное неслось ко мне, к моим ногам, моему берегу. Так детство Стёпушки перемогало настоящие, сегодняшние  печали Степана, крепило почву под ногами. «Нельзя, не должно с таким золотым запасом пропасть, сгинуть, растерять лучшее в себе. Выстоит Степан! Найдёт себя». Читал, и неслись ко мне с берега его детства светящиеся сферы, лики мамы его, бабушки и дедушки, односельчан.
  «Разве исчезло это? Нет! Оно там, за поворотом! Заглянешь, и вот он – замок серенький из плоских плиток, дед с удочкой, снял куртку, белым светится его рубашка, а рядом по отмели бродит Стёпка, за своим поплавком поспевает. Немеет рука, пальцы от напряжения сводит. Но как ждёшь торопливой поклёвки! Ну же, ну! И бежишь к деду с первой серебряной рыбкой! Мартынка тебя   заметила, висит над тобой, будто присела в светящемся воздухе, крыльями сердито трепещет».
  Зябкое, в тоске переживаний, возвращение Степана на малую родину начисто вытапливается светом явленных нам картин детства и остальцев деревни – Данилы и Капитолины. И когда выныриваешь из золотого, Стёпушкиного, то и бережной ладонью хочется прикрыть уста Степана:
  «Вот здесь, – Степан кивнул на фотографию, – ему уж под восемьдесят. Мне до его годков будто целую жизнь прожить! А я и в этой-то, в своей жизни, ничего путного не сделал. Веришь ли, Данила Иванович? Вот ты даве говорил, что у меня в избе бревно – нехорошее, свиловатое в стене…
   – Посолоное, с левой резьбой то есть, – уточнил Данила Иванович, – такое в стену не клали – дом пуст будет!
   – А я и сам, Данила Иванович, как это бревно посолоное, ни на что не годен! Зачем живу?
   – Нет, Стёпушка! Его оттого не клали, что оно молнию притягивает!
   – Вот я и притянул её, молнию! Выгорел я, Данила Иванович! Весь изнутри выгорел. Вон, гляди, сколько там на стамяке чёрточек! Рос я, к небу тянулся, к свету. Разве знал я, что так выйдет? Лей, Данила Иванович, легче будет! Выпьем за моего деда! Он знал, зачем живёт!»
  Помолчи, хочется сказать, вон за тобой сколько света человеческого, сколько тёплой (теплей не бывает!) родовой памяти. Многим ли такой мерой было дано любви родительской и дедовой! И, ушедшие из жизни, они незримо хранят тебя, ведут, подсказывают, в руки и сердце тебе, нынешнему, горестному пусть, вкладывают! «И то, что было прежде облым, пустым, спрятанным, очеловечивалось в руках Степана и обретало свою суть и душу». Знаменательные слова! И не только к плотницким заветам деда относятся они, к тому, что перенял Степан, продолжил… Эта переимчивость, свет матери, деда, бабушки и становятся «сутью и душой» героя Владислава Попова. И оберег их любви всё ширится в повести, как покрова возносится над Степаном, и  понимаешь, что неотвратно в повести добро – с такими-то человеками: Капушкой, Данилой, Поликарпом, Анной…
  Потому так страшен выстрел Козьмы в финале повести, бросающий Степана наземь, так бросает читателя в слепоту, что не сразу слышишь молитву-оберег матери, трижды произнесённую в повествовании, не сразу, а после вздоха глубокого вырезаются над телом упавшего воскресающие и его, и тебя слова «рассветлело над ним»
  Веришь точности каждого авторского слова. Правда их нажита завидным зрением, чуткими и мастеровитыми руками и собственным горбом, опытом с солью.
  Автор мягко принуждает не торопиться, без суеты вглядеться в окружающий мир и людей. Поэтому он и людей не бросает на полуслове – даёт сказать заветное, и мир вокруг него в пытливом догляде, весь любовно осмотренный, подан нам его любовью. Невозможно так писать без любви.
  «Лошади медленно выходили из озера и шли, покачивая головами, куда-то домой, сами по себе, свободные, большие. По рыжим  масляным шкурам тянулись золотые, изломанные полоски  водяного света. Выпуклые, лоснящиеся бока были похожи на полные чаши, которые они несли бережно и важно.  В глубоких ямках от грузных лошадиных копыт затаивался вечерний сумрак».
  Есть формулы языка, которые замещают твоё косноязычие, дают инициалы тому, что ты не обозначил в своё время словом. Или замещают твоё определение более точным, поэтически убедительным. Ведь о чём мечтает автор? О некоем бессмертии его определений. Во всяком случае – их относительно долгой временной стойкости. Без жгучего желания найти «закон и начало» вещественному и духовному, освежить смыслы сущего, омолодить вещество мира энергией нового образа нет художника вообще. Владислав Попов зачастую вскрывает невидимое нами дотоле, иногда наше и его видение  смешивается, соединяется. Так дятел для меня навсегда теперь будет лодочкой с красным килем, а струйка дождя – ниточкой отвеса… Как художник, Владислав Попов – первооткрыватель.
  «Вечером закрывает Степанида окошки, лампочку зажигает, и свет внутри жёлтенький, тёмный, чайный, будто солнышко в стеклянной чашке с чаем светится. Крестится Степанида на медную иконочку и шторочки задёргивает».
«Забирается тропинка всё выше, выше и вдруг – сосновый бор над Пинегой. Стволы у сосен высокие, ровные и словно омеднились на солнышке. Верхи зелёные, на ветру пошевеливаются, и только внизу, на исподе, стволы чёрные, в лишайнике серебряно-белёсом, как в кудель густую закутались».
  Радость от Слова его окружена невесёлыми размышлениями о том, как это богатство будет читаться… Книга его не для быстрого чтения. Всё лучшее из себя, поэта,  Владислав Попов перетащил в повесть. Она – насквозь  поэзия! Деталями упиваешься. Дивишься точности каждой. Явности, выпуклости, правдивости их. Тут станешь выписывать – треть повести на лист снесешь в благодарности!
  «Берег, выпрямляясь, уходил вправо, пропадали избы за чёрными елями. Пологий остров  оставался слева. Озеро раскрывалось настежь, тихое, благодатное, бесконечное. Бубнил водомёт. Шумела и сверкала вода. Серая палуба, высыхая, бледнела. Белое небо, молочное, как устым, глубоко лежало в воде, словно за тонким и гибким стеклом. Луч солнца пробил облако, как сердце, и отразился в бегущей воде. И радостью и нетерпением переполнилось сердце Степана.
  Катер нырял в зелёные сквозные коридоры между островами, протискивался, гудел, пугая ослепительно белых чаек и пёстро-тёмных куликов. По палубе, по рубке скользили тени, словно кто-то, пытаясь поймать, накидывал на катер крупноячеистую сетку. Солнце вспыхивало и гасло в сплетении ветвей. Катер выбегал на простор, забирался далеко от берега и там парил, как птица, между небом, которое сияло сверху, и тем, что было внизу, серым, великим, молчащим.
  Мишка притих и только курил, щурил глаза, стряхивая на палубу пепел, и тот рассыпающимися комочками катился за борт. В зелёной бутылке трубил ветер, и было от вина на сердце тепло и безмятежно. Хотелось, чтобы не кончалось озеро, и не кончался их путь».
  Так случилось, что первые «русские огоньки», буквально спасавшие меня в страшные морозы 1978-го года в деревне Петрова, я обрёл именно на Пинежье, родине Владислава. Читая повесть, я узнавал некоторые места, что рассмотрел при наших блуканиях с автором по холмам его малой родины, Покшеньги. Там воспитывалось и крепчало во мне рубцовское «за всё добро расплатимся добром».  Поэтому, переживая первые страницы, у меня вырвалось: «Божий человек», – так пронзительно встало передо мной одно из самых ярких воспоминаний о поэте из уст русской женщины Александры Романовой: «Поутру он встал. Присел к печному огню да попил чаю и заторопился в Воробьёво на автобус. Уж как просила подождать горячих пирогов, а он приобнял меня, поблагодарил и пошёл в сумерки. Глянула в окошко – а он уже в белом поле покачивается. Божий человек…»
  Заторопился и (мой уже!)  Степан от тепла, пирогов, ночлега, русского огонька «среди тревог великих и разбоя» к своему очагу, чтобы разжечь его, очеловечить снова, не дать потухнуть: «И как человек, мучимый жаждой обретения обетованной земли, он заранее мучился и с болью, и тревогой  ждал заветного дня, и боялся его, словно бы и не хотел».
  Не бедолага, не «лишний человек», не замкнувшийся в горе и обидах, не трутень и паразит – Божий русский человек Степан!
  «Стёпушка! – услышал он мамин голос. – Стёпушка!  – она опустилась рядом с ним на колени, дотронулась до изорванной руки. – Стёпушка, родненький, помнишь? У сороки боли, у вороны боли, у нашего Стёпы всё заживи…
  И тихо-тихо, медленно-медленно рассветлело над ним».
  Встанет. Заживёт. Сделает. И покроется новыми лемехами от умелых рук Степана ещё одна «старая церковь, обшитая серебристой доской с мягким ворсом, с отлогой крышей, с потокой, заросшей кукушкиным мохом и рыжей иглой».
  Хочется думать – для лучшего.
  Герои повестей и рассказов В. Попова распылены по бескрайним просторам Русского Севера. Словно с высоты птичьего полёта видишь внизу мерцающие огоньки их «добрых душ». Слабеет разумом Хитриха, умирает по пути в город Доля, одинок со спасённой собачкой Митрич… Но нет безысходности в нашей душе – настолько велик и спасителен и для нас их свет. Что-то большое, справедливое, непреходящее, выше нашего понимания, кажется, стоит и за их жизнью и за их уходом. И мы волей автора лишаемся тоски и наполняемся, несмотря ни на что, благодатью созерцания их житий, за которыми… нет смерти.
  И мне сегодня, сейчас, кажется, что на грани света и тьмы, жизни и смерти его героев зародилось и рождается на наших глазах то, что делает прозу нашего земляка уникальной, непохожей, «своеобычной», как любил говорить Леонид Леонов.
  На пути такого органичного синтеза жанров, новой стилистики, выразительнейшего языка, удивительных, захватывающих авторских  фантазий жду от писателя Владислава Попова прорывной прозы. Единственной в своём роде.
  Да она уже и родилась. Но книга, собравшая её, еще впереди.