Не снятся нам они. Непридуманные рассказы. Часть 3

Публикация в "Золотом руне" 20 октября 2023-го года.

Не снятся нам они…

Непридуманные рассказы

Продолжение


1. Ибрагим
2. Поэт
3. Художник
4. Парень из автобуса
5. Поцелуй
6. Фотограф
7. Девушка в сиреневом берете
8. Невстреча

В первом цикле рассказов я писала о своих влюблённостях, о том, что радовало и мучило, что снилось и вдохновляло на стихи. А здесь я хочу рассказать о тех, кто любил меня, любил долго, тихо и безответно. О тех, кто прошли тенью через мою жизнь, не задев, не потревожив, не причинив мне боли, унеся с собой свою тайну.
А то, что они чувствовали при этом — об этом я тогда не думала. Мне важно было любить самой.
Прошли годы и эти люди стали постепенно всплывать в памяти. Их слова, строки писем, трогательные подарки и застенчивые признания. Со временем всё начинает видеться в другом свете. Свет от звёзд доходит, как известно, не сразу. И свет от людских душ тоже. С годами он становился только ярче, хотя многих из них уже нет в живых.
У Ирины Снеговой есть такое стихотворение:

Приснился бы! Хоть мельком, в кой-то раз!
Как странно явь господствует над снами,
Что снятся нам обидевшие нас
И никогда – обиженные нами.

Из гордости... не снятся нам они,
Чтоб нашего смущения не видеть...
А может быть, чтоб, боже сохрани,
Нас в этих снах случайно не обидеть.

Мне захотелось вспомнить этих людей и ответить им хотя бы сейчас словами  признательности и благодарности. Словами запоздалой любви.


Ибрагим

Мы познакомились в поезде. Моя подруга организовала турпоездку в Ульяновск
с группой студентов «По ленинским местам».
Сейчас даже странно — чего мы там забыли?
Ибрагим сразу стал за мной ухаживать. Но ухаживал так тонко, деликатно и ненавязчиво, что я даже не сразу это заметила. Просто стоило мне чего-нибудь захотеть — окно там открыть, или поесть, или кофтой укрыться — я не успевала даже подумать, как оно уже у меня было. Ибрагим предупреждал каждое моё желание.
В купе он всех развлекал, смешил. Ночью упал с верхней полки. И продолжал как ни в чём ни бывало спать на полу, укрытый одеялом.
– Ибрагим, тебе, наверное, неудобно? – хохотали девчонки.
– Да нет, ничего, спасибо.
Как-то я встретила его в городе. Я шла в библиотеку за какой-то нужной мне книгой. Ибрагиму было со мной по пути. Нужной книги не оказалось, но он сказал, что у него есть знакомая библиотекарша, у неё она наверняка есть. Мы пошли в его библиотеку. Там тоже не оказалось. Ибрагим вспомнил третье место. Уж там-то точно! Мы ходили весь день.
Потом он достал эту книжку и принёс мне домой. Мы стали встречаться.
Ибрагим был внешне некрасив. Даже страшен. Он был маленький, кривоногий, почти горбатый, с непомерно большой головой. Но глаза были умные, как у Джигарханяна.
Подруги меня осуждали вслед:
– Выберет себе кого пострашнее и хо-о-дит...
Емелька ревниво смеялся: «Ибрагим-оглы!» (Как раз шёл сериал «Угрюм-река»).
Ибрагим был настоящий друг. Однажды он пришёл ко мне в последний день перед экзаменом. Я проволынила все предыдущие дни и теперь в панике не знала, что делать. Выучить всё это было уже физически невозможно.
– Уходи, не до тебя.
Ибрагим деловито собрал все невыученные билеты, усадил меня за стол и стал методически штудировать со мной учебники. Он читал мне вслух и требовал повторить. Поправлял. Разъяснял. Заставлял отвечать на вопросы. К двенадцати ночи все билеты были выучены.
Вообще он был очень умён. Много читал. Он открыл мне Окуджаву (помню, как он прекрасно читал: «пока земля ещё вертится...»), Гамзатова, Кулиева, Вознесенского. Пачками носил мне книги и никогда не просил вернуть.
Он восхищался моими стихами. Когда я показала ему их, он схватил эту тетрадку и куда-то с ней умчался, читал друзьям.
Мне не хочется про это вспоминать, но я поступила с ним гадко.
Однажды мы шли с Ибрагимом по студенческому городку. Вдруг я увидела мальчика, в которого была влюблена. Он меня ещё не видел, я заметила его первой. Мне стало неприятно, что он увидит меня с Ибрагимом. Я оторвалась от него, как будто иду сама по себе, – и пошла навстречу этому мальчику. Он тоже заметил меня, мы остановились поговорить. Он думал, что я одна. И сказал: «У меня есть полчаса перед новой парой. Погуляем?» И я с радостью с ним пошла. Ибрагим, как оплёванный, остался один. Он стоял и растерянно глядел мне вслед.
Весь день у меня на душе скребли кошки. Я была уверена, что он мне этого никогда не простит. Вдруг — звонок. В дверях Ибрагим с огромным букетом сирени.
Я стала извиняться:
–  Понимаешь, так нехорошо получилось, ты прости, пожалуйста...
– Ах, это? Да о чём ты! Я как раз друга встретил, мы пошли с ним пивка попить.
Сколько деликатности, чуткости, благородства было в этой душе. Я тогда этого ещё не понимала.
Вскоре до меня дошёл слух, что Ибрагим всем говорит, что он на мне женится. Называет своей невестой.
– А меня он спросил? – возмутилась я. – Нужен он мне больно. Пусть теперь только попробует придёт.
Ему передали мои слова. Больше он не пришёл. Я часто вспоминаю о нём с грустной нежностью.


Поэт

Как-то на одном из занятий литобъединения я выступила с обзором стихов местных поэтов. Одного из них я раскритиковала, а другого, как бы ставя ему в пример, – расхвалила. Позже и в том, и в другом поступке я раскаялась. В первом — потому что у раскритикованного мной поэта случился инфаркт. Правда, он случился с ним несколько лет спустя, но я всё равно чувствовала угрызения, что была в том доля и моей вины. Ибо поэт очень переживал мою критику, даже слёг тогда и на несколько месяцев потерял способность писать стихи.
Другой же, расхваленный мной поэт, в меня влюбился. Думаю, что во многом  вследствие этого. Как там у Гейне: «Но если стихов не похвалишь моих, то помни: развод неизбежен!» Ну, и, соответственно, если похвалишь, может последовать диаметральная реакция.
Любовь моего поклонника – назовём его М – была рыцарской и ненавязчивой. Она выражалась в той форме, в какой ей и положено было выражаться у поэта: в посвящении стихов. Стихи были не простые, а акростихи, что во многом умножало их ценность.

 Никчему изощряться в сонетах –
 Акростих — это тоже форма.
 Ты на свет появилась поэтом,
 А поэт — хоть не сладко, да гордо...
 Шаг поэта — движенье к барьеру,
 Если только не вытравит Веру
 Ком горячий, щекочущий горло...
 Радость образа — синяя птица,
 Аромат на блокнотной странице –
 Всё, как магу, подвластно тебе.
 Чрево мира, развёрстое настежь,
 Ежедневное трудное счастье...
 Но поэту ль сдаваться в борьбе?
 Как ты можешь, Наташа, скажи,
 Оставаться поэтом и... жить?!

Таких акростихов было где-то около полуста. Я благосклонно их принимала и аккуратно складывала в папку с тем, чтобы когда-нибудь потом, в старости перечитывать. Вот сейчас, видимо, самое время.
Достаю большую папку с антресолей, читаю:

 Скачет, льдинками позвенивая,
 талая вода.
 Я вот глаз таких сиреневых
 не видел никогда. 

 В половодье губы влажные
 ветер остудил.
 Будь стихи твои неважными –
 всё равно бы их любил. 

 Между лицами косыночка
 ненадёжная — как лёд.
 Половодье понадвинется –
 зазеваешься — зальёт. 

 И тону я понемножечку...
 Слова твои — вода.
 Я стихов таких тревожащих
 не слышал никогда. 

 Или это: 

 Неужель меня присушат,
 изведут на этот раз
 одуванчики веснушек,
 васильки лукавых глаз? 

 Повезло — опять увидел!
 Дай бог силы перенесть!
 И бежит моя погибель,
 и не знает, что я есть. 

 Не заметит, не обидит,
 а потом домой уйдёт.
 Сядет к зеркалу, увидит
 чудо, только не поймёт. 

 И взобьёт коктейлем кудри,
 чтоб смеялись на весу.
 И в слезах, наверно, пудрит
 одуванчик на носу. 

Я хорошо понимаю и чувствую язык любви. Это было настоящее.
Он провожал меня с занятий лито, мы часто встречались у меня дома, слушали музыку, гуляли. И каждый раз были стихи, вороха стихов. Это была главная тема. Мы общались, разговаривали стихами.
Например, стоило мне написать  шутливый экспромт: 

 Тает снег, тает лёд,
 тает в небе самолёт,
 тают в сумраке года,
 тает счастье без следа...
 Всё вода, вода, вода! –   

 как он тут же отвечал своим экспромтом: 

 Тает снег, тает лёд –
 Почему? – дурак поймёт!
 Вот и я уже, похоже,
 с Вами рядом таю тоже. 

 Растаю, видно по всему,
 как самолёт, зато
 теперь я знаю, почему
 на свете был потоп! 

Когда однажды попросила принести мне рябины, он принёс букет алых ветвей с вложенным в него сонетом:

***
 Рябина — горькая отрада
 в моём чернеющем лесу.
 Я эти грозди принесу
 той, что всегда рябине рада. 

 Встречают горы сизым смрадом,
 слегка колеблясь на весу,
 густеет зыбкая ограда,
 мешаясь с тьмой в седьмом часу. 

 Но велика ли мрака сила,
 раз Натали меня просила
 об этой малости трудов?
 Туман руками раздвигаю.
 Пойду, рябины наломаю,
 а после наломаю дров.

А когда я читала лекцию о Блоке, М тут же попутно сочинял свой ответный опус: 

 Смотрит тьма зачарованно в окна,
 смотрит столб — зачарованный дым.
 Ты рассказываешь про Блока,
 ты давно очарована им. 

 И цитируешь снова и снова
 вдохновенные строки певца.
 Ну а я... я тобой очарован
 навсегда, целиком, до конца. 

 Дай губами коснуться локонов –
 и не тех, отражённых в окне...
 Богу Богово, Блоку — Блоково,
 но хоть что-то положено мне! 

 Освещённая внутренним светом,
 справедливо ли это вполне:
 полтора часа на поэтов,
 и всего полминуты – мне?!

Я сознавала, что это несправедливо, но ничего поделать не могла...
Было и серьёзное: 

 Бог намудрил, тебя творя,
 Когда ребро живое вынул…
 Ты — плоть моя и кость моя —
 Ну как тебе не быть любимой?!

 Проходит век, проходит час,
 А бок зажить никак не может:
 Моя отторгнутая часть
 Мне всё нужнее и дороже.

 В растратах Бога не виня,
 Не устаю тебе дивиться,
 И ясно вижу: от меня
 Отняли лучшую частицу. 

 Для счастья сделан и добра,
 Но без запаса был рассчитан —
 Я без тебя, как без ребра, —
 И кривобок, и беззащитен. 

Позже это стихотворение М публиковал под нейтральным названием «Женщине», но у меня оно сохранилось с посвящением мне. 

 ***
 Опять стихи на краешке стола,
 опять парю, едва касаясь стула,
 опять меня надежда обманула,
 но слава ей — она во мне была! 

 Я знаю, что с колен твоих пола
 сейчас сползла, и ты полууснула,
 утомлена магнитофонным гулом, –
 дневных событий вертится юла. 

 Два полюса, мы далеко стоим
 и сблизиться не сможем, очевидно,
 а всё душа чего-то втайне ждёт.
 Я изменил пристрастиям своим:
 сомнения верны, но пусть погибнут!
 Надежда — лжец, но пусть она живёт! 

Он ухаживал за мной много лет. Я привязалась к нему, как к другу. Мы часто появлялись вместе в компаниях, ходили в кино, в театр. Но когда кто-нибудь в очередной раз спрашивал, не собираюсь ли я связать с ним свою жизнь, внутренний голос мне чётко говорил: «Нет и нет». Почему — я и сама не знала. А внутренний голос ничего насчёт этого объяснить не мог. Он только говорил: «Нет».
Как-то нас — несколько человек из литстудии — послали в Волгоград на семинар поэтов Поволжья. Днём мы занимались на семинаре, а вечером собирались у кого-нибудь в номере и до полночи читали стихи, спорили о поэзии, пели под гитару. Один мальчик из Астрахани захотел показать мне альбом со стихами членов своего объединения. Мы зашли к нему в номер. Там было ещё несколько человек. Мы сидели на кровати и рассматривали этот альбом. Вошёл поэт.

 –  А, это ты, – сказала я. – Смотри, какие стихи, садись с нами.
 Поэт вспыхнул:
 – Не буду вам мешать!

И ушёл, хлопнув дверью. «Вот дурак», – подумала я. И тут же забыла об этом эпизоде.
По утрам поэт обычно заходил за мной, и мы ехали на другой конец города на семинар. На следующее утро он не зашёл, и я, напрасно прождав, поехала одна. Я совершенно не ориентировалась в незнакомой местности и опоздала.
Поэт не зашёл за мной и на следующий день, и позже. Он оказался ревнивым и мстительным, причём безо всяких на то оснований. «Хорошо, что я не вышла за него замуж», – думала я, как чеховский Ионыч: «а хорошо, что я на ней не женился». Мой внутренний голос оказался прав. Хотя дело, конечно, было не в этом. М мог бы быть и добрым, и великодушным, но это ничего не меняло, в сущности. Просто не было того главного, что освещает человека светом твоей собственной души и заставляет видеть достоинства даже в его недостатках. Он, казалось, понимал это и безропотно принимал уготованный ему жребий.

Акростих

 Как близко небо от земли вдали,
 Рискнуть дойти захочется и пешим,
 А вот пойдёшь — и будто кружит леший.
 Вот так и Вы близки, хоть с ног вались.
 Чуть-чуть куражась, любите шалить...
 Естественно, что я бунтую, взбешен.
 Но Вы меня простите, Натали.
 Конечно, этим буду я утешен.
 Опять пойду, как мне душа велит,
 На небе жаворонок — как прибит,
 Анафема его призывам звонким!
 Таранит воздух человечий лоб.
 А может люди появились, чтоб
 Шагать всю жизнь как к цели, к горизонту?
 Ей-ей. 

Я продолжаю листать папку. Сколько акростихов!

Акростих

 Нет, не напрасно я пришёл на землю,
 А всем сомненьям в пользе бытия
 Так равнодушно с нашей встречи внемлю –
 Ах, не нелеп под солнышком и я!
 Шальные гроздья падающих звёзд
 Ежеминутно бьются вдрызг на счастье.
 Как радостно, как весело до слёз
 Решительное их ко мне участье!
 Апрельски свеж весь год, – и даже в чистом поле
 В душе теплынь, прекрасная до боли
 чуть взбалмошных, слегка туманных грёз...
 Едва ль во мне и беды истребят
 Нежданный вывод, что в ночи явился:
 Конечно, я затем на свет родился,
 Однажды чтобы увидать тебя! 

Акростих

 Как проснёшься — сразу улыбнись.
 Радость-рыба на улыбку клюнет.
 Ананасным соком брызнет жизнь.
 Всё пустое позабудешь втуне.
 Чистым соком утра душу мыть
 Ежедневно — лучше всех гимнастик.
 Надо громко крикнуть миру: «Здрасте!
 Как дела? Давай с тобой дружить!»
 Он согласьем, думаю, ответит...
 Несомненно, всех нужней на свете
 (А подумать, только ли ему?)
 Ты... и утром, и в обед, и ночью...
 Арабески света, блики, точки -
 Шире веки: радость-рыба зыбко
 Ежедневно ждёт твою улыбку. 

Даже эта искусственная форма не могла отнять у этих стихов их силы и искренности.
Всплывают в памяти картины того четвертьвекового прошлого. Помню, у меня был какой-то конфликт на работе. Зашёл М, я стала ему рассказывать, жаловаться. И вдруг у него – обычно уравновешенного, невозмутимого, случился какой-то срыв, неуправляемый взрыв эмоций. «Ну неужели они не видят тебя, не понимают, что ты – чудо?!» – он говорил что-то лихорадочно, сбивчиво, сумбурно, почти кричал, и я осеклась на полуслове, вдруг увидев его другими глазами, увидев человека страстного, страдающего, любящего. Я ожидала утешения, каких-то, может, житейских советов, но только не этого. Больше таких срывов не повторялось, но та картинка врезалась в память.
И ещё… Однажды как-то летом мы были в лесу: Наташа Медведева с Борисом, я и М –  собирали цветы, жарили что-то на костре за неимением шашлыка, бродили. Мужчины соревновались, кто соберёт лучший букет для своей дамы, и муж Наташи по-детски расстраивался и злился, что у М он всякий раз получался богаче и пышнее. Потом, помню, у Медведевых отмечали Новый год, я должна была прийти, но не смогла. «Как он тебя ждал!, – выговаривала мне на другой день Наташка. – Всю голову вывернул, оборачиваясь, вздрагивал от каждого стука и звонка! Весь вечер просидел, уставившись на дверь! Как же тебе не стыдно!»
Когда в моей жизни появился Давид, я познакомила его с М. Он стал — не то что бы другом, но — приятелем нашей семьи. Часто приходил к нам вечерами, читал свои новые стихи. Потом у поэта появилась девушка. Я была за него искренно рада.
Приближался Новый год.
 – Давай пригласим их к нам в гости, – предложила я мужу.
На работе М не оказалось, он был болен. Мы узнали его адрес и поехали к нему домой. Мы добирались часа три: сначала трамваем № 10 до конца, потом автобусом до конечной, потом тащились пешком целую вечность, пока не подошли к какому-то бараку почти на краю леса. Это и был его дом. Я и не подозревала, в какой отдалённости от города он живёт. А ведь М все эти годы после занятий в лито, которые заканчивались в одиннадцатом часу, провожал меня домой до самого подъезда, причём безо всякой для себя надежды, и только потом ехал из Ленинского района в свою тьмутаракань. Ведь он добирался до дома не раньше двух часов ночи! Только тогда я оценила этот его многолетний беспримерный рыцарский подвиг.
Я стала относиться к М с ещё большей теплотой и признательностью, насколько это было для меня возможно. Мне хотелось, чтобы у него тоже всё в жизни сложилось хорошо, как у нас.
Тот новогодний вечер мы провели вчетвером. Пировали у телевизора, читали стихи, потом ночью гуляли до Торгового Центра и обратно. Но наутро мы увидели, что у поэта что-то расклеилось с его девушкой. Не знаю, что у них в эту ночь произошло, но больше они не встречались. А вскоре и у нас с ним всё расклеилось.
Одно из его посвящённых мне стихов называлось «Зависть».

 Будто выдуло из леска
 облаков смешное стадо.
 Я завидую облакам –
 облакам тебя не надо. 

 Распевая песню ничью,
 мчит весёлый ручей без огляда.
 Я завидую и ручью –
 ручейку тебя не надо. 

 Но печально в своей вышине
 облака проплывают мимо. –
 Облака завидуют мне:
 мне ты просто необходима... 

Как ни печально, но эта чистая юношеская зависть к облаку и ручью с годами трансформировалась в банальную зависть к чужому успеху, о которую разбилась и старая привязанность, и любовь. У меня выходили сборники, а у него тогда — нет. Мои взгляды и принципы были несовместимы с его представлениями о жизни. Мы оказались что называется по разные стороны баррикад.
Но нет-нет, да всплывают в памяти те его строки. Бывало, утром встаю разбитая, в отвратительном настроении, жить не хочется… Подхожу к зеркалу и вдруг… откуда это? – зазвучит в ушах:

 Как проснёшься — сразу улыбнись.
 Радость-рыба на улыбку клюнет…

И я улыбаюсь. И радость клюёт…

 Радость образа — синяя птица,
 Аромат на блокнотной странице –
 Всё, как магу, подвластно тебе.
 Чрево мира, развёрстое настежь,
 Ежедневное трудное счастье...
 Но поэту ль сдаваться в борьбе?
 Как ты можешь, Наташа, скажи,
 Оставаться поэтом и... жить?! 

Живу...
Всё то, что было потом – зависть, обиды, сплетни, сведение счётов, идейные разногласия – я не беру в свою жизнь, оставляю за чертой. Я оставляю только это.

«Как проснёшься — сразу улыбнись,
радость-рыба на улыбку клюнет», –
говорил мне тот, кто нынче вниз
с неба смотрит и всё так же любит.

Как бы врозь потом не разнесло –
уцелеть дано тому порыву.
Всё забылось, кроме этих слов
про улыбку и про радость-рыбу.

Я не забываю по утрам
улыбаться, словно умываться.
Я уже привыкла к зеркалам,
хоть там нечем больше любоваться.

Но смотрю глазами я того,
кто молился как Прекрасной даме,
не от мира будучи сего,
осыпал стихами как цветами.

Я как рыба на любовь клюю,
ни на миг о ней не забываю.
И на годы долгие плюю,
и на смерть-старуху забиваю.

Это то, к чему не липнет грязь,
что подобно золотому слитку.
В зазеркалье утром, затаясь,
радость-рыба ждёт мою улыбку.


Художник

Я помню момент нашего знакомства, когда после первой моей лекции в салоне «Вдохновение» в 1988 году ко мне подошёл сумрачного, даже слегка разбойничьего вида человек, какой-то взъерошенный, всклокоченный, напомнивший мне чем-то  Рогожина из пырьевского фильма «Идиот». Я даже испугалась сначала. Но подошёл он ко мне с мирной целью –  предложить свои услуги художника: рисовать афиши к моим вечерам. И делал это много лет абсолютно бескорыстно и вдохновенно. Не только писал, но и изображал лики этих поэтов на этих афишах, не просто портреты, а именно лики, улавливая самое главное и характерное для них. Это были настоящие шедевры. Некоторые до сих пор у меня хранятся.
Он и развешивал их сам – на стенах, заборах, (тогда ещё за это не штрафовали), и из-за угла наблюдал за реакцией прохожих на них — остановятся или пройдут мимо?
Это был художник от бога, хотя у него оказалась всего одна картина. Но зато какая! Она называлась «Калитка». Здесь его вдохновил один из глухих уголков Хвалынска.  У меня критерий в живописи: хочется мне или нет войти в эту картину, пожить там… В эту калитку войти хотелось.
Художник — назовём его Х – был не только художник, но ещё и поэт. Может быть даже в первую голову поэт. Поэт тонкий, нежный, акварельный.

Мы росли на асфальте –
почему же со мной
эти лунные пальцы
и язык неземной? 

Словно дрогнули струны
позабытого сна,
словно древние руны
пробудила луна... 

Как больная собака,
я ищу ту траву,
чтоб воспрянуть из мрака
наяву, наяву…

На одной из лекций он попросил слова и стал читать стихи, посвящённые мне. Читал очень тихо, я мало что расслышала. В конце вечера он подошёл и подарил мне книгу с этими стихами на форзаце. Дома я прочла:

Тонкая рука Ваша
нас зовёт лететь выше…
Бог Вам в помощь, Наташа,
в час, когда стихи пишут…

Он часто приходил к нам. Обсуждали темы будущих лекций, афиш, фонограмм на стихи поэтов. Обедали вместе. Иногда он пел под гитару. Х писал не только стихи, но и песни. Тогда, в 80-е, он постоянно мотался на грушинские фестивали, привозя мне оттуда кассеты с новыми записями лучших бардов, которые я использовала в своих лекциях, добывал мне пластинки, помню, как целый комплект из десяти пластинок на стихи Блока принёс.
Он вообще был человек порыва, импульса. Когда умер Окуджава, он сорвался с места и уехал в Москву, чтобы успеть на похороны и положить на его могилу посвящённое ему стихотворение. Ему это было жизненно важно.
Однажды я выпросила у него папку с его стихами. И увидела там строчки о себе…

Ничего не изменилось: та же, что была –
прилетела, уронила лёгкие крыла,
спутав стропами тропинки, что бежали врозь…
Отчего ж, моя снежинка, нам не довелось

воедино души сплавить в пламени костра?
Жизнь в колёса палки ставит, ткань её пестра –
увлеченья, звон гитары, сабли лезвиё…
Я не смог развеять чары, солнышко моё.

Будто птице крест оконный – ранящее «Вы».
Грудью грянуться из зоны в зыбину травы,
на луга, где ты б не скрыла маскою лица,
не хватило птичьей силы воли – до конца.

Парка рвёт в запарке нити. Но былому вслед
сколько б не легло событий ячеями лет,
как бредущего далече – чаша родника,
губы сохнущие лечит тонкая рука.

Он никогда не обмолвился об этом ни словом, но любовь стояла в воздухе, я её чувствовала – во взгляде, в голосе, в той радостной поспешности, с которой он бросался выполнять мои просьбы.
Наша дружба продолжалась долгие годы. А потом он женился. Жена – тоже филолог, как и мы с Давидом. Я думала, вот хорошо, будем общаться, дружить домами. Но та почему-то этого не захотела. Помню, как она подошла ко мне в конце  лекции и отдала книги и кассеты, которые Х у нас брал. И сказала со значением: «Больше за ним, кажется, ничего не числится». Как бы подвела черту нашим отношениям. Я сразу вспомнила похожую сцену в библиотеке в фильме «У озера».
Калитка захлопнулась. Но осталась память…

 Художник из давно прошедшей жизни,
 растаявший, как облако, как сон...
 Сезам, откройся, снова покажись мне,
 то, что звучало сердцу в унисон. 

 Был вечер о Цветаевой в салоне.
 Он подошёл ко мне уже в конце
 с какой-то фразой, сказанной в поклоне,
 с улыбкою на сумрачном лице. 

 Мне показалось странным, диковатым –
 горящий взгляд под гривой смоляной
 и голос тихий, словно виноватый
 в том, что никак не может быть виной. 

 Он рисовал мне к лекциям афиши:
 на каждой был поэта чудный лик.
 Развешивал их тайно в каждой нише
 и наблюдал за тем, кто к ним приник. 

 Шёл снег, мороз, а он в одних кроссовках,
 но любовался делом своих рук...
 В его стараньях не было рисовки.
 Он был одно большое слово ДРУГ. 

 Кассеты бардов вёз мне с фестивалей
 и добывал мне книжки из Москвы.
 Нет, мы черты с ним не переступали.
 Мы даже были, кажется, на Вы. 

 И лишь однажды, выпросив листочки
 с его стихами, села в тишине
 и прочитала там такие строчки...
 И поняла, что это обо мне. 

 Ни разу не обмолвился про чувства,
 был просто рядом — даже не зови.
 Я думала, что из любви к искусству.
 А оказалось, просто из любви.


Парень из автобуса

В этой истории много невероятного. Когда я её рассказываю — мне не верят.
И когда я сейчас всё это вспоминаю — я не верю самой себе. Такая цепь закономерных случайностей, совпадений — так не бывает, такое бывает только в кино, в наивных сериалах. Но всё было именно так, клянусь мамой. Как будто кто-то в небесах уже заранее вычертил траекторию моего пути.
Случилось это ещё в доперестроечное время. Я работала тогда на заводе «Тантал» в социологической лаборатории, была общественницей, дружинницей, участвовала в слёте комсомольских оперативных отрядов, и за свою активность была премирована путёвкой в сочинский международный лагерь «Спутник».
Ехала я туда с тайной мыслью познакомиться с кем-то и устроить наконец свою личную жизнь, в которой у меня было, как сейчас пишут в профилях, «всё сложно».
Прожив в этом лагере с неделю, я была обескуражена тем, что никто почему-то меня не приглашает на дискотеках, и я всё одна да одна. (Нет, вру, был один художник, который пытался за мной ухаживать. Но он был бездарным художником, вместо картин рисовал плакаты и стенды из серии «Не заплывайте далеко». Такой меня, конечно, интересовать не мог).
И как-то в столовой сосед по столику спросил меня по-дружески, почему, мол, такая хорошенькая, и всё время одна. Я честно сказала, что сама удивляюсь. Тогда он мне по-дружески посоветовал:
– Понимаешь, ты очень скромная. А нашему брату нужно дать понять. Мини там надеть. Глазки построить...
В этот день мы ехали с девчонками в автобусе, и я им рассказала об этом совете соседа. Мы смеялись, дурачились. Я предложила провести эксперимент: построить кому-нибудь глазки и посмотреть, что из этого выйдет.
Напротив меня ехал парень скромной совковой наружности. Я уставилась на него, бешено вращая зрачками. (Бог его знает, как их строят, эти глазки. Мне казалось, что именно так). Парень смутился, незаметно себя оглядел: всё ли в порядке. Я не унималась. Девчонки хихикали. Не выдержав моих гримас, парень соскочил с автобуса. Мы посмеялись и забыли.
А на другой день был праздник Нептуна. Всех обливали водой и бросали в «набежавшую волну». Я терпеть не могу, когда меня бросают в море, и бросилась бежать от этих активистов. Убежала высоко на какую-то гору, они отстали. И вдруг слышу, кто-то меня окликает: «Девушка!» Смотрю, а это тот самый вчерашний парень из автобуса. (Это первое совпадение! Запоминайте). Мне стало ужасно неудобно за своё вчерашнее поведение. Но кто бы мог подумать, что мы ещё встретимся!
Я стала неловко извиняться. Он улыбнулся и пригласил меня пообедать в кемпинг. Я прибежала в столовую и сказала девчонкам, чтобы меня не ждали, и что я завещаю им свой обед.
– А ты?
– Иду в кемпинг.
– С кем?
– Со вчерашним парнем из автобуса.
Все так и ахнули. Вот они, глазки-то! Не зря, значит, строила.
Вторая невероятность этой истории была в том, что Олег — так звали парня — ухаживал за мной весь лагерный срок до самого отъезда, водил меня в рестораны, угощал чёрной икрой, заказывал там для меня мои любимые песни, подарил даже какую-то дорогую заколку для волос, но ни разу — ни разу! – даже не попытался поцеловать. Никто не верит, но всё так и было, чистая правда. Ничего не подумайте, он был нормальный парень, только очень скромный и порядочный. Тогда ещё такие встречались. А я не хотела делать первого шага. Он мне не очень-то и нравился. Но с ним было легко и комфортно.
Каждое утро Олег заходил за мной в «Спутник» и мы ехали в Сочи — гуляли, ходили в парки, в кафе, в кино, болтали. Однажды он предложил мне зайти к его друзьям. Я поколебалась, но интуиция подсказала мне, что его можно не опасаться. Друзья оказались милой семейной парой, которые тоже приняли участие в наших развлечениях. Ходили вместе в «Кавказский аул», в «Старую мельницу»… С ними мне было гораздо интереснее, чем с активистами в «Спутнике».
Вечерами Олег провожал меня до ворот лагеря. В аллеях бродили и сидели парочки, из кустов были слышны вздохи и томные стоны, сам воздух, казалось, был наэлектризован молодой любовью. Олег украдкой взглядывал на меня, я видела, что ему очень хочется погулять здесь со мной в этих сумеречных дорожках парка, но я делала вид, что не замечаю этих робких просящих взглядов, говорила, что устала, «до завтра», и он со вздохом отправлялся к себе (он снимал комнату на горе как раз над нашим «Спутником» – ещё одно совпадение). Мы ни разу не обнялись и не поцеловались. Когда я уезжала, Олег пришёл меня проводить, успев буквально за 2-3 минуты до отправления поезда. Он принёс букетик из пяти роз и что-то из еды мне в дорогу. Последнее было особенно трогательно. Мы успели обменяться адресами. Поезд тронулся и я тут же забыла об Олеге. Хотя мы изредка переписывались, но я не относилась серьёзно к его письмам, просматривая их по диагонали. Мысли мои тогда были заняты Давидом, другими важными событиями жизни.
Но когда я решила выйти замуж, я вспомнила про этого Олега. (Давид был женат, нас на тот период связывали только долгие задушевные разговоры о литературе, большее было невозможно, и я решила, что Давид будет у меня для души, а жизнь устраивать как-то нужно). Олег мне показался самой достойной кандидатурой: скромный, порядочный, заботливый. Он неплохо зарабатывал в Норильске и параллельно учился в юридическом. И хоть я не любила его, но решила присмотреться — может, смогу привязаться и полюбить со временем.
И я "выписала" его из Норильска, где он жил. Написала ему, что приглашаю на следующее лето к нам на дачу. Якобы погостить, но в мыслях у меня были далеко идущие планы.
Олег приехал. Привёз подарок: серебряный знак гороскопа на цепочке. Мама с отчимом оставили нас одних на даче. Дача была на Волге. Мы купались, загорали, по вечерам жарили шашлыки у костра, смотрели телевизор на веранде.
На ночь я запиралась в своей комнате. Потом уже и не запиралась — видела, что силой он не тронет. Я внутренне созревала для нашей близости. И никак не могла созреть.
Помню, лежим мы на пляже, я разглядываю его: стройный, шоколадный, всё при нём — ну чего мне надо? И сама не знаю, чего.
На третий день нашей совместной жизни на даче у меня было такое чувство, будто мы уже столетние супруги. Мы говорили о бытовых вещах. У него был набор одних и тех же шуток. Мне было с ним скучно. Я всё время ловила себя на мысли: вот если бы вместо него со мною был Давид!
И сразу всё преображалось. Я поняла, что этот мальчик мне никогда не заменит его. Зачем я себя обманываю? Я сказала Олегу, что меня срочно вызывают на работу, что ему, к сожалению, надо уезжать. Мама устроила мне скандал: она уже готовилась к свадьбе. Но я больше не могла здесь с ним находиться.
Мы приехали в город. Я всё время думала о Давиде. А он в это время отдыхал в Чардыме с семьёй и тоже, как оказалось, думал обо мне. И тоже не выдержал и приехал домой раньше, до срока. И хотя знал, что я в это время на даче с женихом, в тот же день, как приехал, позвонил мне из автомата. Мы только с Олегом переступили порог квартиры – звонок. Я бросаюсь к телефону. Я знала, знала, что это он!
– Наташенька, я здесь, на 1 Дачной...
– Я сейчас. Я бегу!
Я что-то сказала Олегу, что мне нужно срочно, к портнихе, чтоб он тут располагался, был как дома... Я летела, как на крыльях.
Мы бродили с ним по дорожкам какого-то безлюдного детского садика по шуршащим листьям — был август — потом сидели там на ступеньках и говорили, говорили...
– Ромашка моя, подсолнушек... Дорогой мой человечек. Ты – моя последняя любовь.
– Это правда?!
– Да! Ну что у меня за жизнь? Заботы, болезни. И только ты – самое светлое... светлячок мой. Ясочка моя, ясноглазик, ты вся светишься, как на ладони. Ты вся отдаёшься... Я по натуре такой, что должен тоже весь отдаваться. А я этого не могу...
Хрусталик... Таких не бывает. Чудик ты! Дурашка. Золотиночка моя. Не плачь больше, слышишь! Я же рядом. Я никуда не денусь. Я всегда рядом. Ну что мне с тобой делать, Наташка! Дюймовочка моя... Ты сама не знаешь, как ты мне дорога. Ты у меня единственная, согревающая, тёплая... Я тебя буду, как доченьку, беречь. Растворяешься весь в твоей нежности...
Я пришла домой, как во сне. Олег сидел, сгорбившись, у окна. В комнате было темно. Он даже не обернулся мне навстречу. Я села рядом. Мы долго молчали.
Я тронула его за плечо:
– Почему ты молчишь? О чём ты думаешь?
– Я, наверное, люблю тебя. Вот о чём я думаю.
– Никогда не говори этого слова, если не уверен.
– С другими бы я с три короба наговорил. А с тобой не могу. Ты другая. Я ещё в Сочи понял: ты другая. У меня просто руки с тобой опускаются. Сколько раз было желание тебя обнять, и я себя пересиливал.
Я молчала.
– Я по тебе скучать буду. Всю душу ты мне растревожила...
На другой день Олег уехал.
А в мою жизнь вошло счастье. Словно десятки ручейков — всех моих влюблённостей, дружб, больших и малых любовей слились в одну могучую, полноводную реку, которая неудержимо понесла меня за собой.

Живу я не за каменной стеной –
за теплотой родной и кровной плоти.
Все реки жизни встретились в одной –
последнем на земле моём оплоте.

Любовь? Но это больше чем. Родство.
И даже больше. Магия привычки.
Как детства ощущая баловство,
в твоих объятий заключусь кавычки.

Прошу, судьба, не мучь и не страши,
не потуши неловкими устами.
В распахнутом окне моей души
стоит любовь с наивными цветами…

Так закончилась тогда эта история. От Олега ещё продолжали какое-то время приходить письма, на которые я потом перестала отвечать, и наша переписка заглохла.
Прошло почти сорок лет. Недавно я разбирала содержимое старого шкафа и наткнулась на стопку писем от этого «парня из автобуса», как я для себя его называла. Решила перечитать их, чтобы, по выражению М. Волошина, «вспомнить самого себя». Это было незабываемое ощущение. Словно на машине времени я перенеслась в годы своей юности, в другую эпоху.
Я многого не помнила. Например, того, что он привёз мне тогда в подарок красную рыбу, которую сам ловил и вялил — он писал в письме, как собирался её поймать и приготовить для меня. И что он подарил какую-то ракушку, которая лежала у меня на трюмо. У меня лежит множество ракушек — какая из них его? Поди угадай. Помню только, что он привёз мне серебряный медальон — знак гороскопа на цепочке с моим знаком, но у меня его сейчас нет, не помню, куда делся. Всё-таки сорок лет прошло. И не помнила, как я заснула в троллейбусе, когда мы возвращались из ресторана в Торговом центре, и как он нёс меня через лужи — он пишет, что он помнит это до мелочей. Как я могла это забыть? Помню только, что были в Торговом и что я просила его заказывать мою любимую песню «Жена чужая», которую услышала в «Спутнике», и он заказывал. Он выполнял все мои желания.
На следующее лето мы с Давидом поехали в Сочи и были там почти во всех тех местах, в которых были с Олегом. И в «Горке», где были буфет, кафе, ресторан и бар, куда мы заходили поочерёдно, и особенно долго сидели в баре, где наслаждались пивом с креветками. И в «Дендрарии», и в Ривьерском парке, и в «Кавказском ауле», и в «Старом мельнике». Но с Олегом мы были там просто как друзья, а с Давидом как сумасшедшие влюблённые, поэтому эти воспоминания затмили и вытеснили все прежние начисто. А Олег всё помнил…
Особенно поразило меня его письмо, написанное после того отъезда, не сразу, а полгода спустя. По этому письму я поняла, что он всё это время любил меня, по-настоящему любил. Я понимаю этот язык любви, язык тоски, я сама любила и могу отличить истинное от мнимого, это было настоящее. Раньше я этого не видела, не замечала. Он казался мне на фоне Давида обыкновенным, неброским, незаметным пареньком, но на фоне Давида любой показался бы таким, а теперь я увидела этого мальчика другими, уже взрослыми женскими глазами, увидела, сколько было в нём чистоты, благородства, самоотверженности. Сколько светлой, грустной, беспафосной, безропотной любви.
Я хочу привести это письмо полностью, с его орфографией. Мне кажется, знаки препинания, даже неправильные или пропущенные, тоже о многом говорят.

Наташа, здравствуй! Помнишь, в последний день ты спрашивала у меня, «скучать-то будешь», я тебе тогда сказал, что конечно буду. Но тут не скука, тут зелёная тоска напала, не знаю куда деться. Я уже не рад, что решил задержаться, сейчас живу у матери, ещё буду у неё три дня. Пока был в Красноярске, ещё как-то терпимо было, а здесь днём ещё туда-сюда, а к вечеру полный завал. Погода здесь тёплая, а по вечерам луна выкатывается огромная, светло как днём, и я как лунатик под этой луной один брожу. Пытался чем-нибудь заняться, в голову ничто не лезет, только одни воспоминания. Специально не писал сразу как прилетел, думал, сяду писать, ещё сильней воспоминания нахлынут, и вот решил прибегнуть к последнему средству. Выплеснуть всё из себя на бумагу и отправить тебе. Может это поможет. Жду, быстрей бы в Норильск, там днём работа, по вечерам нужно будет помаленьку заниматься, друзья, знакомые, свободного времени будет мало. Надо быстрей выходить из такого состояния.
А то знаешь, бывает, сижу, вычитаю три часа и думаю, гадаю: «сейчас ты наверно на работе, сейчас возможно дома, сейчас ещё спишь, сейчас уже спишь» – вот скажи, разве это нормально.
Я вот сейчас всё припоминаю, не сядь я тогда в тот же автобус, в котором мы ехали, не забрёл бы я на следующий день к «Спутнику» и не появись ты там в это же время, опоздай я на 1-2 минуту, когда ты уезжала, а может и не в этом всё дело, ведь я не в первый раз в Сочи был, были и до этого разные знакомые, и никому же не писал, хотя и договаривались, и адреса были, а тут вроде бы и прошло уже полгода, и что-то вдруг решил написать тебе. По-моему, цепочка случайностей получилась?
И понимаешь, когда ты рядом, я сам себя не узнаю, мне никто не поверит, что со мной такое может быть, скажут ну и заливает же он, меня таким никто, никогда не видел.
Видно всё дело в том, что мы с тобою люди разные и это раз и навсегда. А как это сердцу объяснить, и себе.
А на Волге конечно хорошо, огромное спасибо тебе что предоставила мне такую возможность, спасибо за волжскую тёплую воду, за жёлтый песок, за белый парус одинокий (помнишь?)
«Это — как в песне поётся — не забудется, не скроется и в вечности не тонет». Знаешь, когда я улетал, то ещё раз сверху удалось взглянуть на Волгу, немного на Саратов, и даже то место, где ваша дача, самолёты как раз напротив делают разворот и все те места хорошо видно. Я даже пытался найти то место, где мы с тобой загорали и купались.
Огромный привет и спасибо от меня твоей маме, бабушке и Дмитрию Романовичу.
Жду твоего письма в Норильске. Пиши быстрей пожалуйста если можешь.
До свидания
(подпись)

Вот такое письмо. Прочитанное мной по-настоящему лишь сорок лет спустя. Свет от звёзд идёт долго. И свет от душ, наверное, тоже. Но он всё-таки дошёл до меня. Как это он сказал: «не забудется, не скроется и в вечности не тонет». Похоже на «Бог сохраняет всё, особенно слова прощенья и любви, как собственный свой голос».
Спасибо тебе, Олег, за эту любовь. Как жаль, что я не могу сейчас сказать тебе этих слов. Вышла в который раз в «Одноклассники», где нашла его однажды, посмотрела ещё раз на его фотографии с женой, с племянницей (своих детей нет). Он мало изменился. Ну, постарел, конечно, за сорок лет. Морщин прибавилось, чуть полысел. Но такой же стройный, худощавый, смуглый. Мне бы очень хотелось поговорить с ним, спросить, как прошла жизнь, вспомнить прошлое, сказать ему какие-то тёплые слова благодарности. Но он не ответил на запрос — последний раз был здесь в 2016 году, ещё до моего появления. Я даже не знаю, жив ли... И жена его давно не появляется там. Последнее фото, где они втроём — она, Олег и племянница (или падчерица?) –  сидят на диване за новогодним столом. Уютно, стол вкусный, он слегка улыбается чуть усталой улыбкой. Жена ухоженная, аккуратная, похоже что добрая. Наверное, хорошо живут. Но, мне кажется, что любил он только меня.
Нет, я ни о чём не жалею, и вернись всё назад – снова без сомнения бы выбрала Давида. Жизнь с ним была такой яркой, счастливой, наполненной, что я не устаю благословлять каждый день этой жизни, и сама себе завидую, что это со мной было. Но эта робкая, тихая, незамеченная мной и неотвеченная любовь «парня из автобуса», любовь, которая «не ищет своего», как звёздочка, невидимая рядом с солнцем, вдруг встала передо мной во весь рост, и обласкала своими лучами, и согрела своим ненавязчивым теплом. Я вдруг увидела всё это каким-то внутренним зрением: как провожал до ворот лагеря, прощаясь с грустной смущённой улыбкой, как заказывал любимые песни, радуясь моей радости, как бежал к уходящему поезду с розами в руках и свёрточком еды мне в дорогу, как ловил и вялил красную рыбу мне в подарок, как нёс через лужи, когда я уснула в троллейбусе, как сидел, сгорбившись, один в комнате, не зажигая света, когда я пришла от Давида, как сказал: «я, наверное, люблю тебя...», как пытался увидеть с самолёта нашу дачу, как просил в нескольких письмах прислать мою фотографию (а я так и не прислала), как тосковал и не находил себе места в своём холодном Норильске (а я не почувствовала этого)… Нет, я не любила его, но… что-то такое… ( У Ефима Зозули, любимого писателя моей юности, есть такой рассказ «Что-такое», хотя он совершенно о другом). Что-то такое, спустя столько десятилетий, всё же настигло мою душу, окликнуло, тихонько тронуло за плечо: «Эй! Я ещё здесь… Я с тобой… Мне кажется, я люблю тебя».

***

Этот мальчик таким хорошим
был в том прошлом… да был ли он?
И бездушно так был мной брошен,
и безропотно так влюблён.

На веранде дачного сада
я разглядывала его:
ну чего, чего ещё надо?
И сама не знала, чего.

Но пока с тобою ни были –
мне не внятен был этот глас.
Мы любовь свою позабыли,
но она не забыла нас.

Когда нет ни крупинки фальши
и одна лишь душа под стать...
Ты уходишь всё дальше, дальше...
так не дай же холодной стать.

Улыбнись неважно откуда,
из чащобы далёких лет,
у меня ведь ещё покуда
сохранился туда билет.

Дай увидеть же нам друг друга
в своём тёмном глухом лесу,
появись, протяни мне руку,
прошепчи: я тебя спасу.

***

Ты говорил мне: «Ты другая.
Я это понял там, давно,
где был влюблён ещё слегка я,
но было всё предрешено».

Мы странно встретились. Не верит
никто рассказу моему.
Но свежий ветер вдруг повеял –
и я доверилась ему.

Мы были в Сочи и на даче,
но мысли были не о том.
Та встреча, ничего не знача,
растает в сумраке густом.

Я помню наш последний вечер.
Уже с другим была я, но...
А ты сидел, сутуля плечи,
и было в комнате темно.

Не упрекая, не ругая,
сказал: «Я, кажется, люблю...
Но ты другая, ты другая», –
твердил ты, словно во хмелю.

«Себя на горе обрекая,
я так хотел тебя обнять,
но не решался – ты другая,
лишь это только смог понять.

С другими день мой был обыден,
я был глухой, я был слепой...
Никто меня таким не видел,
каким я мог быть лишь с тобой.

Другая у тебя дорога,
и, тонкая, порвётся нить...
Но как, скажи мне, ради бога,
как это сердцу объяснить?..»

Тогда любила я другого,
но то, что было нипочём,
вдруг просочилось через годы
и встало за моим плечом.

И, память согревая взглядом,
шепнуло мне, пока я сплю:
«Эй, это я! Я где-то рядом.
Я, кажется, тебя люблю».


Поцелуй

Казалось, он ничем не выделялся из толпы моих слушателей, заполнявших большой актовый зал по субботам. Ну разве что застенчивостью и обликом типичного русского интеллигента средних лет: строгий костюм с галстуком и внимательный добрый взгляд из-под очков. Он всегда сидел в первых рядах и очень хорошо слушал, так что я старалась, рассказывая, обращаться именно к этому лицу. После лекции всегда подходил, говорил несколько тёплых благодарных слов, порой писал что-то в книгу отзывов, иногда смущённо дарил неброский букет или шоколадку, завёрнутую в целлофан, словно хотел скрыть её от чужих взглядов.
Но каждый год в новогоднюю ночь он звонил и говорил мне слова поздравлений, которые в общем тоже ничем не отличались от дежурных пожеланий друзей и знакомых, если бы не тон особенной теплоты и искренности, которые всегда были для меня важнее самих слов.
А однажды раздался звонок в дверь (тогда ещё не было домофонов). Смущаясь и мучительно краснея, мой интеллигент – это был он – сказал, что привёз мне яблоки с дачи, и поставил в прихожей большой ящик с румяными яблоками. Он наотрез отказался пройти в комнату, хотя я его очень приглашала, и торопливо сбежал с лестницы. Хлопнула дверь подъезда. Это было так неожиданно и приятно.
Где-то через год он снова пришёл и принёс несколько пачек бумаги, когда с ней была напряжёнка, зная, как она мне нужна. И снова отказался пройти, смущённо пробормотав: «Рад бы в рай, да грехи не пускают».
А однажды, в мой день рождения, когда все гости уже разошлись, Давид прилёг отдохнуть, а я собирала посуду, в прихожей раздался одинокий звонок. Это был он. Запорошенный снегом (на улице мела метель), он держал в руках большую алую розу. Говорил какие-то добрые проникновенные слова. Откуда он узнал про мой день рождения? Я взяла розу, поблагодарила, пригласила зайти. Он, как всегда, отказался. Повернулась, чтобы поставить цветок в вазу, и вдруг краем глаза увидела еле заметное движение его губ, потянувшихся в сторону моего лица. Я поняла, что он хотел поцеловать меня – и, в общем, это вполне естественно в день рождения, я и сама могла бы чмокнуть его в щёчку, как принято в таких случаях, но… что-то пошло не так. Возможно, у него это было непроизвольным движением, и он сам испугался, чуть отпрянув, а я почему-то тоже замешкалась, не решаясь на этот невинный поцелуй, словно чувствуя, что для него он слишком много значит. Возникла минута неловкого молчания. Интеллигент смущённо улыбнулся, пробормотал несколько извиняющихся фраз и выскочил за дверь.
Больше он никак не напоминал о себе, кроме как новогодними звонками, к которым я уже привыкла и даже ждала. И вдруг однажды этот звонок не раздался. Я пыталась себя успокоить: ну мало ли, забыл, заболел, уехал… Но сердце предчувствовало неладное.
Через какое-то время мне позвонила его жена и пригласила на поминки. Сердечная недостаточность. Вспоминал ли он обо мне в свои последние дни? Почему я тогда не поцеловала его? Ведь он так об этом мечтал...

Был человек. Он так смотрел, робея,
конфеты нёс, закутав в целлофан.
Жил, ничего не смея, не имея,
в любви и в жизни лузер и профан.

Ничем не примечательная внешность,
но вспоминала я уже потом,
как в каждом жесте трепетала нежность
не смевшая себе признаться в том.

То ящик яблок, то бумаги пачку,
и уходил, не перейдя порог,
ни взглядом и ни мыслью не запачкав
того, что глубоко в себе берёг.

Стыл у порога со стыдливой розой.
Небрежно я взяла её, спеша.
И сжалась на ветру как от мороза
чужая бесприютная душа.

Какая-то бесхитростная сила
вела его, и ею был томим.
Я краем глаза смутно уловила
движенье губ, протянутых к моим.

Смутилась я ль, не придала ль значенья,
он канул в дымке  сумерек и лет,
но слабое вечернее свеченье
напоминает мне, что смерти  нет.

За призраком захлопнутая дверца,
растаявшее в воздухе словцо...
Но слышу в тишине, как бьётся сердце,
и вижу  беззащитное лицо.

Не нищий, ожидавший подаянья,
не Мышкин, не какой-нибудь дебил.
Сейчас иное вижу с расстоянья.
Я поняла, что он меня любил.


Девушка в сиреневом берете

Это был уже пожилой, даже старый человек, ходивший на все мои лекции. Он плохо слышал и садился всегда в первом ряду, подавшись всем корпусом вперёд, вытянув шею, боясь пропустить хоть слово из моего рассказа. Потом мы подружились. Он – назовём его Р – часто звонил, и мы обсуждали истории судеб поэтов, о которых шла речь на лекции. Оказалось, что Р жил через две остановки от нас, и он сетовал, что раньше не знал про эти лекции, что их не слышала его недавно умершая жена, и как бы мы могли дружить домами. Мы переписывались. Р слал мне огромные письма, похожие на бандероли, где были ксерокопии фотографий его близких, рассказы о родных, о своей юности и – свои стихи…
Он писал обо всём, что было ему дорого. И особенно запомнилось одно письмо, похожее на исповедь, где он рассказывал в стихах историю своей первой любви — о встрече с девушкой в сиреневом берете, и писал, что она была очень похожа на меня. Я ответила на его стихи своими стихами.

***

Встретить Вас я должен был тогда,
в юности, по-блоковски туманной,
в час, когда, гонимый жаждой странной,
я метался в поисках дождя.

Я Вас ждал, но Вы меня не знали,
потому и не могли прийти, –
угольки сгоревшей той печали
Вы б теперь сумели там найти.

Только разве интересно это –
ту печаль угасшую искать,
юношу в мужчине узнавать
женщине в сиреневом берете?



В поисках дождя

                Н.Р.

Сто радостей назад и сто печалей
брела и я, себя не находя.
Мне кажется, друг друга мы встречали,
но не узнали в мареве дождя.

Та девушка в сиреневом берете
была от Вас тогда невдалеке.
Мне хочется об этом Вам поведать
на медленном и нежном языке.

Где наши души – голые, босые,
где тот сушивший губы летний зной?
А дождь прошёл – как все дожди косые –
как мы проходим в жизни – стороной.

Дорог не разбирая, слёз не пряча,
металась юность в поисках огней.
Судьба слепа, но души наши зрячи.
Я Вас узнала через толщу дней.

Мы в реку жизни входим лишь однажды,
извечно в сердце что-то бередя.
Но Ваши строки утолили жажду
необъяснимой свежестью дождя.


Фотограф

Он фотографировал меня на всех моих лекциях и творческих вечерах, делал коллажи, фотопортреты и никогда не брал за это денег. Однажды сделал подарок: увеличил фотографию, где я у микрофона, вставил в красивую рамку и вручил мне перед началом. Дома на обороте я прочла стихи:

О Натали! Как Вас слушают люди!
Я такой тишины не встречал
ни в кино, ни в театре, ни в вузе.
Если б мог, я б про это стихи написал!

И ведь написал же… Впервые в жизни.
То же самое, кстати, мне говорил оператор телестудии, что за все долгие годы, что он снимал подобные мероприятия, такой оглушительной тишины, как на моих вечерах, не слышал нигде.
Этот фотопортрет со стихами сейчас висит у меня в большой комнате над диваном. Тогда я себе на нём не нравилась, но с годами он кажется мне всё лучше и лучше…
А на другой стене висит фотопейзаж этого фотографа, где он запечатлел свои родные места. Заросшая камышом река в белых кувшинках. На обороте надпись:

«Спасибо Вам, Натали – за доброту, уважение и любовь к людям!
Саратов. 07.11.2002. 17.00. Река Карай. д. Князевка. Бурковский район.

Потом я узнала, что фотограф был членом Союза фотохудожников России, лауреат и дипломант областных и всесоюзных выставок. Но дело было не в этом, или не только в этом в его работах. В них светилась его душа. В них жила любовь. Неназванная, бескорыстная, несмелая.
Мне вспомнились строки сонета Шекспира:
 
Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?

Я прочла. И услышала.


Невстреча

Если бы меня спросили, что бы я предпочла – чтобы любили меня саму или мои стихи, – я бы выбрала последнее. Потому что мои стихи – это и есть я сама, лучшая версия меня, то главное и высшее, что во мне есть. Та я, которую не требует к священной жертве Аполлон, пока он её не требует – мне самой мало интересна. Это вообще ещё не я, а некая особь женского пола.
Этот человек любил мои стихи и понимал их как никто.
Однажды, открыв почту, обнаружила там письмо от незнакомого адресата:

«Вы лучшая поэтесса стихиры. Вы моё открытие. Я давно Вас заметил в стихах.
И периодически заглядывал к Вам на страницу. И думал: какие таланты рождает земля саратовская! Вы непревзойдённая поэтесса. Послушать бы Вас живую, как говорится. Теперь ещё больше этого хочу.
С превеликим уважением и восторгом, Валентин.

Валентин Панарин, Саратов».

Я ответила. У нас завязалась переписка. Эти письма и сейчас, когда Валентина уже нет в живых, согревают меня, поддерживают и дают силу жить дальше.
В этих письмах раскрывалась и его личность, его душа. Они рисуют его портрет лучше, как если бы я описывала его своими словами.

Вы для меня недосягаемая богиня. Сегодня опять читал Ваши стихи про родителей и родственников. И мне хотелось плакать. Всё это мной пережито. Только я так писать не умею. Поэт – он или есть или его нет. Полутонов не бывает. Вы – ЕСТЬ! Палькин? Да он просто дутый пузырь по сравнению с Вами...
Христос воскрес! Сегодня я был на Воскресенском кладбище.
Много забытых и заброшенных могил. Под впечатлением Ваших стихов, Наталия Максимовна, я написал стихотворение...
Спасибо Вам, Наталия Максимовна, за Ваши стихи. С уважением, Валентин.

Я посмотрел Ваши видеоролики. Вы не только поэтесса. Вы актриса. И ещё меня очень удивило, что Вы, несмотря на занятость, подробно отвечаете на письма и рецензии. В Вас нет высокомерия, упоения своей исключительностью.
Знаете ли Вы, что я обычное "никто"? Инженер без гуманитарного образования, неработающий пенсионер, которого уволили с работы. Почему я удивился Вашему характеру? Да потому, что я встречал и другое обращение, когда мне в литературной зоне написали, чтобы я не позорился со своим доморощенным примитивизмом.
Мне было бы приятно что-нибудь сделать для Вас. Хотите, я отреставрирую какую нибудь дорогую для вас старую фотографию? Просто так. Для души. Старые фотографии – это как всё равно души умерших людей, которые смотрят на нас с того света.

Зачем здесь вся эта стихира,
Все кучи написанных слов?
Одна настоящая лира,
над коей я плакать готов.

Зачем мне страницы избрАнных,
Зачем пустота голосов?
Вам нет на земле нашей равных,
С экватора до полюсов.

Гуляю по Вашим страницам,
Не видя реальности дней.
Мне детство далёкое снится
И память забытых корней.

Я вижу ушедшие лица
И тех, кто давно уж молчат.
Закрою я Вашу страницу,
Стихи ещё долго звучат.

Мне не с чем сравнить это чудо,
Глубины и синюю высь.
Сверкают пусть в небе салюты,
Что в Ваших стихах родились.

Письма часто сопровождались его стихами, такими же пронзительно искренними и непосредственными.

Не откликнется никто,
Словно я в пустом колодце.
Как вода сквозь решето,
Протекает с неба солнце.

Не откликнется никто.
В этом скучном интерьере
Сиротливое гнездо,
Заколоченные двери.

И пишу я в пустоту,
Словно в облако ныряю.
Свою смутную мечту
Незнакомке доверяю.

А мечта живой встаёт.
Вижу все морщинки даже.
Знаю все слова вперёд,
Что она при встрече скажет:

"Хватит мучить, интриган,
Невоспитанный мужчина.
Вы – обычный графоман.
Я – обычная богиня". 
                                      
Я не скрываю его имя и фамилию, потому что Валентин сам открыто подписывался под своими восторженными коментами и посвящениями не только на личной почте, но и на самом портале:
Посвящение Наталии Максимовне Кравченко

Мне б на Вас взглянуть издалека.
Посмотреть хотя б, как Вы шагаете.
Вы на мир глядите сквозь века
И на небо взор свой устремляете. 

Будто там увидели отца,
То ль небесного, то ль своего родного.
Словно звук литого бубенца,
Льётся в зал притихший ваше слово. 

Я не жду ответа. Что ответ?
Ваша Муза новый мир открыла.
Я для Вас, конечно, слишком сед.
Вы же мне как лебедь белокрыла.
               
Когда у меня спрашивают: "Что такое поэзия"? Я всегда отвечаю:
"Поэзия – это стихи Наталии Максимовны Кравченко".

Читая Наталию Кравченко, современного классика русской поэзии:

Мне повезло, я встретил Вас.
Смотрел на Вас, ещё робея,
И не сводил горящих глаз,
Сказать хоть что-нибудь не смея.

Но Вам наверно не понять:
Я Вас читал, как в лихорадке,
Мечтал по-дружески обнять,
Но лишь смотрел на Вас украдкой.

Вы воплощение мечты.
Живого классика я встретил.
Во власти Вашей красоты
Я как шальной срываюсь с петель.

Я просто купалась в лучах этого бесхитростного обожания, этих зашкаливающих эмоций. Мне не хотелось ни скромничать, ни смущённо опровергать. Мне так этого не хватало! Нам всем, поэтам, этого не хватает – того, к чему призывал Окуджава: «Давайте восклицать, друг другом восхищаться...» Не лести, не заказных панегириков, а вот таких откровенных восторгов, искренних слов понимания и любви.

"Живой классик ведёт со мной переписку. Без высокомерного чванства. По-простому, скромно, не показывая своего особенного положения. Находит время отвечать на мои глупые письма. Может быть, злится. А закрыть входящее письмо и не читать его не позволяет природная скромность. Которая, видимо, берёт своё начало с дворянского рода. Так и продолжает жить благородство в генах моей любимой поэтессы. А сколько таких, как я, поклонников по свету! И каждому нужно отвечать.  Но эта поэтесса по сути такая же женщина, как и миллионы других. Со своими проблемами. Материальными, моральными. И она тоже хочет тишины и покоя. Может быть, любви. В ней навеки поселилась таинственная грусть утончённой души. Как живёт эта душа? Обижают ли её? Ищет ли она помощи? Как переживает она нападки злопыхателей и просто мерзавцев? Иногда эта душа тоскует. По тем, кого уже нет с ней, по тем, кого никогда не было и не будет. По нерождённым и умершим. Она не плачет. Она просто берёт бумагу и ручку или садится к клавиатуре и голос сверху, голос её ангела-хранителя начинает шептать ей слова стихотворения. В эти минуты она ничего не слышит и не видит. Словно во власти колдовства она творит.
Знает ли моя любимая поэтесса, что она избрана Богом? Верит ли она в Бога или не верит – не важно. Важно, что Бог верит в неё. А как бы я хотел поговорить с Наталией. Лучше всего без живого контакта. Потому что при живом общении я умру от смущения. И надеюсь, что тему для разговора моя дорогая собеседница найдёт. Я чувствую, что я фамильярен. Нетактичен. Но уже ничего не могу с собой поделать. Спасибо, дорогая Наталия, за Ваше изумительное творчество.
В Саратове Вы – первая. И когда нибудь, пусть это будет через сто лет, на вашем доме появится мемориальная доска, а новая улица нового старого Саратова будет носить Ваше имя. И однажды учительница литературы откроет урок словами:
"А сегодня дети, мы приступаем к изучению классиков 21-го века.
Тема: Н. М. Кравченко».

Способность искренно восхищаться чужим творчеством – свойство больших душ и настоящих поэтов. Валентин был настоящим.

"Какая прелесть! Читаю третий день и, пожалуй, буду читать эту подборку ещё долго, периодически возвращаясь к ней. Ваши стихи трогают необъяснимым образом. Так звенят в резонансе струны.
И всё же жалко, что вы публикуетесь в стихире такими крупными циклами. Лучше было бы публиковаться отдельными стихами.
С большим к Вам уважением, ваш земляк – саратовец Валентин.

Эх, гигантомания
В жизни и в стихах.
Сколько нужно знания
В этих ворохах!

Вы порежьте меленько
Дивный свой пирог.
Среди виршей сереньких*
Вы, конечно, Бог.

Написал рецензию,
А ведь сто бы мог.
Выдайте лицензию,
Чтобы я так мог.

Чтоб слагалось, пелось мне
Так же как у Вас.
Что со мною сделалось?
Женщина, Вы класс!

* Имеется в виду, что в море стихов Ваши стихи отличаются
особенным талантом и изяществом.


 О цикле «Гармония момента»  

И снова я пишу Вам послесловие,
Но мыслей рвётся путанная нить.
Рецензию обычную готовлю я,
А надо бы стихи Вам посвятить.

На ум приходит рифма лишь глагольная,
Корявый слог и глупостей на треть.
Срывается душа моя невольная,
Чтоб ближе Вашу душу рассмотреть. 

О поэме «По ту сторону света»

Не прочесть за присест: столько мыслей и столько раздумий.
Возвращаюсь опять, зачарованный каждой строкой.
Вы не просто поэт, Вы из клана волшебных колдуний,
Создаёте шедевр беспокойной творящей рукой.

Прочитал половину. Потом вернулся снова к началу. Опять дочитал до середины. Завтра продолжу. Это не просто стихотворение для развлечения. Это необычный гибрид философии, мистики, поэзии, мыслей. Уму непостижимо, как человеческий мозг может всё это придумать. Я Вас даже хвалить не буду. Я просто онемел от изумления.
Я посмотрел Ваши видеоролики. Не знаю, как Вас назвать по русски, а по немецки Вы называетесь КАПАЦИТЭТ. Даже то, что Вы отвечаете на мои рецензии – уже для меня необычное везение".

Он не просто читал – буквально проживал мои строки. Это был тот самый читатель, который, по выражению Цветаевой, мог зачерпнуть не стакан, а море. И мне ещё нравилось, что он не искал позитива в строчках, его не пугали нотки печали, слова о смерти.

"Много печальных стихов. Какая-то хроническая тоска. По неродившимся,
по умершим, по уплывающему времени, по смыслу существования.

A смeрть всё как будто бы ближе,
Всё дальше как будто рассвет.
Лишь ночь Ваши мысли нанижет
Нa лентoчку прoжитых лет.

Кoней Вы стрeножите быстрыx
И в детство бежите бoсой.
Hо щёлкнyла стaртовый выстрел
Старуха с железной косой.

Вы вся как бездонный колодец.
Не вычерпать душу до дна.
Слезами святых богородиц
Поэзия Ваша полна.

Очень жалею, что не могу написать отклик на каждое Ваше стихотворение. Иногда мне кажется, что я перегибаю палку и перехожу границу. Иногда совесть засыпает и тогда я опять пишу Вам посвящение. Набралось уже несколько неопубликованных. А хотелось бы объединить всё в один цикл: "Посвящение Н. М. К." Уместно ли?

Как-то я пошутила, что он уже почти прописался на моей странице – так часто на ней появлялись его стихи. Валентин обиделся:

Я Вам писал не для того, чтобы похвалиться, какой я умный, а для того, чтобы выразить мою искреннюю любовь к Вашему творчеству.
Не понимаете, что Ваши стихи так отзываются в душе, что хочется или петь, или плакать. И хочется хоть как-то выразить свои чувства. Но я больше писать не буду. Это не месть. Это не обида. Просто я понял своё место".

Он действительно какое-то время не писал. И теперь мне уже казалось, что на моей странице без него стало как-то пусто… И родились такие строчки:

Любовь нечаянно спугнула.
Она была почти что рядом.
Крылом обиженно вспорхнула,
растерянным скользнула взглядом 

и улетела восвояси,
как «кыш» услышавшая птица.
Мне Божий замысел неясен,
мне это всё не пригодится. 

Зачем, скажи мне, прилетала,
куда меня манила песней?
А вот ушла, и сразу стало
бесчувственней и бесчудесней.

Но пришла весна –  и опять забурлили ручьи его писем.               

"Здравствуйте, Наталия Максимовна! Разве может оставить равнодушным этот цикл стихов о весне? Талант виден в каждой строчке. Просто здорово!Неповторимо и уникально! За стихи большое спасибо и простите мой сумбур.

Это просто маленькое чудо – Ваши стихи! Спасибо, Наталия Максимовна! Спасибо! С праздником Вас! Неиссякаемого вдохновения Вам! Будьте здоровы! Пишите на радость читателям.

Здравствуйте, Наталия Максимовна! "Я живу, не теряя отчаяния" –  оригинально и необычно. 
Одна эта строчка уже заставляет задуматься. Спасибо Вам за Ваши стихи. 

Снoва я как будтo не в сeбe.
Снoва я читаю Вас запoем.
Вы oдна, идущая в толпе,
Ктo зaтмит явление любoe.

Вас не с кем сравнить. Вы выше всех. Это не подхалимаж. Это реальный факт.
А я простой бывший инженер. От литературы далёкий. И у меня есть только два критерия: трогают душу стихи или не трогают.
Мне очень дороги и близки Ваши короткие стихотворения. Близки они мне ещё и по отношению к жизни. А как всё точно, какие изумительные рифмы!
Спасибо Вам, дорогая Наталия Максимовна, за Вашу отзывчивость. Будьте здоровы и дай Вам Бог всего самого лучшего. А у меня мечта, хотя бы одним глазом посмотреть на Вас. Всё-таки живой классик. Не каждый год рождаются классики".

Валентин мечтал о встрече. Оставлял свой номер телефона. Но я не хотела реального контакта – Давид тяжело болел, мы никого не приглашали, мне было не до встреч и прогулок в духе Цветаевой. Я написала ему, что вполне  достаточно будет переписки.
В его ответе я почувствовала горечь:
"Здравствуйте, Наталия Максимовна!  Спасибо Вам за Ваши стихи. 
А я мечтаю с Вами встретиться, хотя бы на пять минут. Всё-таки соседи...
Значит мне не суждено воочию увидеть живого классика поэзии..."

Я не знала тогда, что он смертельно болен и доживает последние дни.
Он писал, как по некоторым приметам в моих стихах находил места, где я бываю,
и тоже ходил там в надежде на встречу. Как пытался угадать дом, где я живу, и отыскать там мои окна. Судя по всему, он жил где-то неподалёку.

Живёте рядом. В трёх шагах.
Но почему я Вас не встречу?
Я догадался: в облаках,
От мира скучного далече
Парите в небе белым сном,
Сверкая нежной поволокой,
Касаясь радужным крылом
Вершины музыки высокой.
И там рождаются стихи –
Изящны, тонки и легки.

Однажды я описала в одном из стихов магазинчик «Море мебели», мимо которого часто проходила, и он с восторгом узнал его:

«Море мебели», «море мебели» –
магазинчик есть за углом.
В меру музыки, в меру дебили –
фразу пробую на излом.

Пусть останется он неведомым –
морем небыли и туфты –
«Море мебели», «Море мебели», –
мне хватает моей тахты.

Но звучит, как перпетуум мобиле –
стоит мимо опять пройти:
«Мо-ре ме-бе-ли», «Мо-ре ме-бе-ли» – 
не зайду я к тебе, прости.

Тонет в шёпоте, тонет в лепете,
манит ликом средь образин –
«Море мебели», «Море мебели» –
неопознанный магазин.

"Здравствуйте, Наталия Максимовна!
Я вчера зашёл в магазин, о котором Вы писали – «Море мебели». Он недалеко от меня. Покупателей нет. Две девушки скучают. В этом одиноком зале мне стало неуютно и я сделал вид, что рассматриваю диваны и прочие шкафы. А потом говорю продавщице: «А знаете, ваш магазин знаменитый. О нём написано известное стихотворение». Продавщицы оживились. Оказывается, у них есть интернет, и они просят показать это стихотворение. Но, к сожалению, я не сумел сразу найти его. Сконфузился только. Но обещал показать им.
Наталия Максимовна, где оно у Вас находится, если только Вы его совсем не убрали?
Доброго Вам здоровья! И не удержусь, чтобы не повторить: Вы самая талантливая поэтесса на сайте стихи.ру.

Я хожу по тому же скверу,
Ту же "Мебель" встречает глаз.
Хоть нет веры, а я всё верю,
Что однажды здесь встречу Вас.


Потом я заметила, что Валентин давно уже не появляется на моей странице, и какое-то недоброе предчувствие кольнуло в сердце. Он ведь читал каждую мою подборку и не по одному разу, и я уже привыкла к этому постоянству, к этим неизменным откликам, как к воздуху, которым дышишь. А когда этого незримого тёплого присутствия не стало –  вдруг повеяло потусторонним холодком.

Он умер 4 января 2017 года. Эту печальную весть мне сообщила Таня Вагнер:

«Валентин был замечательный поэт и переводчик. Он очень любил Ваши стихи даже немножко гордился, что живет в одном городе с Вами.
Однажды он написал стих:

Стою я в книжном магазине,
Читаю бегло всё подряд.
Чем эти авторы сразили,
Что их так все боготворят?

Поэты разных поколений,
Все на слуху, как на подбор,
Из городов и из селений,
От Воркуты до южных гор.

Но книги мысленно итожа,
Что я листаю здесь не раз,
Скажу: «А знаете, похоже,
Никто не пишет лучше Вас».

И пусть у них почёт и слава,
Тома из тысячи листов,
А я кричу Вам: «Браво, браво»!
И Вам цветы дарить готов.

Любуюсь Вами в каждой строчке,
Без всяких рамок и границ.
Но мы вдали, поодиночке,
Средь ненаписанных страниц.

Я не знаток, не теоретик,
Вы не услышите мой крик.
Бог обязательно заметит
Тех, кто действительно велик.

Здесь он пишет о Вас, Наталия. Вы были для него большим примером.
У Валентина был рак.
Светлая память...

С уважением 
Таня

***

Ты высматривал мои окна
и высчитывал, где живу.
До сих пор во мне не умолкло
то не бывшее рандеву.

Надо мною любовь витала
и впитала всё, что вокруг,
и в стихах твоих трепетала,
а потом замолчала вдруг.

Божий замысел был неясен,
мне казалось, всё ни к чему.
И отправилось восвояси
чудо, принятым за чуму.

Восемь лет тебя нет на свете.
(Тот недуг заложил тротил).
Так меня тогда и не встретил,
хоть по тем же местам бродил.

Твои строки меня согрели.
Не держи на меня обид.
И родился-то ты в апреле,
25-го, как Давид.

Последнее письмо ко мне Валентина незадолго до смерти:
Рецензия на цикл «Неудачница»
"Неудачница... Ох, Наталия Максимовна, всё постигается в сравнении.

Называетесь – неудачница,
Словно шли Вы чужой тропой.
Вам и пишется, Вам и плачется,
А ведь кто-то совсем слепой.

Кто придумал, Вы неудачная?
Наделил Вас талантом Бог.
Вы простая и многозначная,
Я и доли вот так не смог.

Неудачница, неудачная...
А удачники, это кто?
Поглядишь – ну, простое жвачное,
А ведь гонору на все сто.

Вы Удачница, Вы счастливая.
Крошку счастья у Вас займу.
Вы и умная, и красивая.
Плачьте, жалуйтесь – я пойму.

И я чувствовала, что – да, он бы понял… И жалела, что мы с ним так и не встретились.

***

Спасибо всем тем, кто меня любил,
за то, что люблю других,
спасибо всем тем, кто мне был не мил –
я так понимаю их!

Когда непонятно, что в нас болит
и режет нас без ножа,
не есть, не спать, не жить не велит –
то это и есть душа.

Любившие робко, издалека,
крестившие меня вслед –
о где та любящая рука,
где ваш затерялся след…

И эта нежность, что не избыть –
нужней мне день ото дня...
Спасибо, что научили любить
других, кто отверг меня.

Окончание следует