Обзор поэзии литературных журналов

Приветствую всех, последних оставшихся у России, граждан поэзии!

Именно вашему вниманию предлагаю краткий обзор состояния дел разделов поэзии в так называемых толстых журналах, некогда знаменитых своим высоким отношением к литературе и качественным уровнем публикаций  и редакторов, как минимум с чутьём на талантливую или единственную в мире поэзию.

Данный обзор, безусловно, не претендует на истину в последней инстанции, это частное мнение, мнение одинокого до боли в сердце поэта-самозванца, посмевшего заявлять о своём творчестве как об одном из лучших в современной России и уже за одно за это находящегося под боем, в забвении, на прицеле у каждой посредственности – от «стишочника до мешочника», от «редактора до редуктора»))

О том насколько прав оказался Есенин с его строкой «что-то всеми навек утрачено», или о том, насколько сильно и фатально в нашей безлюдной в поэтическом отношении современности всё изменилось в сторону пригорка вместо вершины, а именно: само понятие «поэт», «поэзия», само представление о поэтичности, представление о сути и о сущности поэзии – каждый из современников этого обзора должен будет решить для себя самостоятельно. Мой обзор – попытка найти чёрную кошку в тёмной комнате, в то время, когда её там нет, мой обзор можно представить и в виде крыльев мельницы, подхватившей наивного и отставшего от жизни рыцаря Печального облика или в качестве капли в море необъявленного, но уже ощутимого повсеместно читательского разочарования в современной жизни как таковой. Этот обзор лишь взмах руки вослед погибающей под тоннами публикуемых стишков памяти о высотах и вершинах русской поэзии. Данный материал – охватывает наугад выбранные мною номера журналов, в которых так же навскидку выбраны стихи авторов из разделов поэзии. В обзоре участвуют  литературные журналы: «Москва», «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Нева», «Сибирские огни», «Урал».

Журнал «Москва»
октябрь 2023


Валентин Михайлович Нервин (Берман)


* * *
Красиво гуляли,
                прикольно острили,
пока не раздался последний звонок.
О судьбах Отечества мы говорили,
покуда земля не ушла из-под ног.
Прикольно острили,
                красиво гуляли,
но за поворотом теряется след.
Во многая мудрости много печали...
Печали до черта —
а мудрости нет.


* * *
Наивная песенка эта стара,
и годы летят ошалело;
а мы, как и прежде, сидим у костра,
да только река обмелела.
Под вечер сошлись облака на Дону,
и молния в них заискрилась.
Наверное, облако помнит страну,
откуда оно испарилось...

На мой взгляд, это типичные стишки, образцовая непоэзия, нет в этих текстах поэзии, от поэзии – только форма столбика и рифмовка окончаний.

Стишки – это поэзия в понимании обыкновенного или прозаического человека. Вся «поэтичность» данных стишков обходится без поэзии, без поэтического взгляда на вещи, на явления. Это обыкновенный взгляд, использующий форму поэзии. Пусть бы эти стишки «прикольно острили» где-нибудь в социальной окололитературной сети, но в толстом журнале с традициями тонкого подхода к литературе подобные рифмовки выглядят пугалом, говорят о глубине упадка, прежде всего, редакторов, они теперь практически все стали с прибавкой: «так называемые»...
Когда перед моими глазами возникает очередной стишок какого-нибудь современного автора, я каждый раз не могу поверить, не хочу верить тому печальному факту, что, оказывается,  есть люди пишущие, но при этом, как бы не знающие ничего, что было написано в русской поэзии до них, они  бессознательно, в угаре писательства или сознательно. с эгоизмом, присущим маленькому в слове и в духе человечку, не знают уровень, делают вид что не знают уровень, которого уже достигла русская поэзия. Они пишут как бы на пустом месте своего желания писать, создают тексты из слов, но без поэзии в словах! Они непоэтичны во взгляде, в мысли, в повороте головы, в замысле, им, видимо, напрочь не знакомо состояние наваждения, заворожённости. И как встреча на Эльбе – стишки, весом с панельную многоэтажку, встречают редакторов размером или ростом со стишок. Свой своего видит из ничего! Возникают ступени вниз, опубликованное предательство политых кровью высот русской поэзии. «Наивные песенки» современного автора встречают одобрение современного редактора, у которого в личном портфолио, возможно, найдутся такие же «песенки»... Когда я вижу подобный союз «меча и орала», понимаю, что моим стихам на страницы такой «Москвы» путь заказан, ну, может быть, и слава богу...

Яков Семенович Маркович

* * *

И один я пью отныне!
Евгений Баратынский

И небо, и море —
На поле в цвету незабудки,
И утро такое —
Покойно в болящей груди,
Один, непривычно, —
Мой друг закадычный зашился
И лисьей ухмылкой:
— На кой тебе пить? — затвердил.

Ах, ветер и поле!
Ах, море в волне незабудок!
Все будет как было —
Вон мило крадется гроза.
Нельзя и сказать,
До чего ж ты красива, Россия,
С ума бы сойти,
Если выпить бы было нельзя!

Здесь, на мой взгляд, уместно привести высказывание Иосифа Бродского:
«…На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что "сапиенсу" пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке «народа». В противном случае народу следует говорить на языке литературы…».

«На кой» нужен поэзии этот «зашившийся» в сентиментальности стишок, этот записанный в столбик диалог «закадычных» прозаиков за кружкой пива? 


Игорь Николаевич Тюленев

Плачет женщина

Плачет женщина над страницей
Тихо-тихо, почти не дыша,
А за окнами носится птица
Или чья-то шальная душа.

Может, чье-то письмо запоздало,
А не думало запоздать,
Но слезинка на строчку упала
И заставила строчку дышать.

Потому ли, что жизнь быстротечна
И не все, что в душе, — на устах,
Плачет женщина, ночь бесконечна,
И опять что-то в мире не так...


Школьные качели

О эти школьные качели,
Когда меж сосен вверх летишь.
Вниз возвращаться не хотели,
Давай за небосвод держись.

Как будто маятник вселенной,
То вверх, то вниз. Канат скрипит.
Хвоинки на твоих коленях
Лежат, испытывая стыд.

А я ворочаю глазами:
То застреваю в облаках,
То в складках платья... И ногами
Раскачиваю новый мах!

Как от «Летучего Голландца»
Не оставляем в небе след.
А у корней лежат два ранца,
Храня в себе ученья свет...

Поэзия – завораживает. Стишки – замораживают воображение. У поэзии – вымысел, но правдоподобный и художественный. У стишков – художества и правда-матка, но правда лживая, фальшивая, поскольку похожа не на картину художника о том что «долженствует и могло бы быть», а на фотку блогерши, у которой, до рвоты, всё, как в жизне-бытовухе, чешешь левой в правом ухе... «Хвоинки, испытывающие стыд лёжа на коленях» так же далеки от поэзии и поэтичности, как глубокомыслие о том, что «жизнь быстротечна». Почему всех этих «прозаиков поэзии», «прозайчиков» размещают в «Москве» в наши горестные времена? Ответ до боли в сердце прост: потому что сама жизнь покинула нашу современность, жизнь как поэзия – не совместима с нашей современностью на уровне глубочайшем – современная жизнь и поэзия разошлись в разные стороны – не попутчики, не побратимы, не сёстры – ни единого движения души не осталось от поэзии не в людях вообще, а именно в людях пишущих (!), в людях рифмующих, которые тужатся что-то сказать в столбик и в рифму! Разошлись. Разминулись. Расстались на два-три поколения – современная житуха и всевременная поэзия. У современных рифмописцев – слова приблизились вплотную к своим значениям и утратили возможности своих смыслов, утратили свою тайну, своё тайное, звуконосное, несказанное очарование...

Журнал «Новый мир»
№ 8 2023 год

Валерий Лобанов

Графика

 
Уж какое там смущенье,
всё совсем наоборот…
Этих лет кровосмешенье,
этих лиц круговорот.

Мы судили и рядили,
впитывали, берегли,
огороды городили
и костры ночные жгли.

Мы походами ходили
за рубеж родной земли,
мы на небе находили
то, что в поле не нашли.

Трубы здравицы играют,
только верится с трудом.
Наши жизни догорают,
догорает отчий дом,

 дверь горит, трещат стропила,
плещется огнём окно.
…Будущее наступило,
но неведомо оно.

 
Пирожок

Это не хиханьки-хохоньки,
тут завыванье пурги…
Мама вставала ранёхонько —
сыну испечь пироги.

С лампами жить керосинными
нам и сегодня, и впредь.
Печка с дровами осинными
долго не хочет гореть.

Тут вам не вздохи гитарные —
холод в обнимку с пургой.
Мама мешает янтарные
угли большой кочергой.

Утро. Низиной да горочкой
топай-ка в школу, дружок!
Тёплый, с коричневой корочкой
в сумке лежит пирожок.

Что ещё необходимовей —
шить ли, снопы ли вязать?
…Кроме Марины Кудимовой
некому слова сказать.

И это, на мой взгляд, пример стишков, то есть пример отсутствия поэзии – у редакторов нынешнего «Нового мира» и выбранных ими «лучших из худших». Все рассказики о том, как дело было, записанные в столбик, совсем не обязательно размещать в разделе «Поэзия», нужен новый раздел: «Проза в столбик». Скажем, Твардовский может сколько угодно обижаться на Мандельштама, который, в своё время, указал ему на дверь, и «Василий Тёркин» может сколько угодно быть прекрасным примером народа русского, но при этом, не являться русской поэзией, поэзией как таковой. Хорошо что-то сказать, душевно что-то сказать, даже что-то важное сказать и к тому же душевно – вовсе не означает сказать поэзию, сказать поэзией!  Дело поэзии и дело народа – как две прямые Лобачевского – сходятся, но только в бесконечности! Так и в данном случае, в стишках случилась жизнь, случай из жизни и не случилась поэзия, как альтернативное состояние жизни. «Некому слова сказать» – это, похоже, девиз раздела поэзии современного «Нового мира». Новый мир – до основанья, а затем... Я бы посоветовал себе и всем, кто ещё помнит высоты поэзии – читать классиков, не тратить время и силы на поиск чёрной кошки в тёмной комнате, особенно, если её там нет...

Здесь уместно привести ответ Твардовского в бытность его Главным редактором «Нового мира», отказывая одному из авторов в публикации, он пишет:  «Ваши стихи – ваше частное дело, – вот в чём беда.. Писание стихов доставляет Вам радость, освобождает Вас от груза невысказанных переживаний, облагораживает Ваши помыслы и желания в Ваших собственных глазах, но не более того».

Все приведённые здесь стишки нынешнего «Нового мира», боюсь, типичны для выбора редакторов, они и есть, на мой взгляд, то самое, утвердившееся, укоренившееся в современной литературе в результате «октябрьского переворота «простоты хуже воровства» и насильственного захвата этой простотой власти в поэзии»  – вокзалы, почтамт, телеграф – всё теперь в руках населения с рифмой, вместо поэтов, всё теперь – не менее чем «не более того»...

Степан Самарин

* * *

 слово: одно — гранатинкой крови, мёда ячейкой из сот
света, нежности воздуха, вдоха, открытой его
любящей ладони любимой простором, — — таится;
откапывается; шелушится; корочкой от заросшей раны
прижимаясь к груди, изнутри, прижимаясь, — как самая
малость, — трепещущая и родная, — выпроститься:
быть; идти; в воздух расти, как голубица

Новомодная тенденция – запись потока сознания – не с начала и без конца – это вовсе не «скоропись духа», о которой писал Пастернак, это не отягощённое мерой, вкусом, стилем и дисциплиной мысли  – сборище словечек, словесный понос, помёт. «Выпроститься» или высморкаться в строки, сварганить из строк столбик, обкорнать воображение читателя с помощью «телеграфного подхода» – ещё не значит создать произведение поэзии. Ни «гранатинки крови», ни «соты света», ни «любящая ладонь любимая простором» – даже сочленённые в железнодорожный состав словесности – чувство дороги не создают, просто громыхают друг за другом – вагоны с цементом и сеном, платформы с танками и нефтью, с почтой и пассажирские, все вперемежку, где вместо смутности поэзии – смута не убранного туалета, из коего хочется поскорее выйти на свежий воздух всей предшествующей русской поэзии.


* * *

червоточину осы найдут — завалявшуюся, спрятанную под
нёбом или под языком — ранкой, о которой забыл, — или воздух
и сон покрывали её в темноте одинокого рта; сам не тревожил, таил
— и жужжат, проникая в неё: сколько собралось тут
капель стоячей воды, прогорклой о своей нищете, — ждущей
мольбы, — в сторону света потянутых
губ, ведь — воде
бежать, сверкать ручейком по весне
как назад уходит в ничто изъевшийся снег, а трава —
и лучи — пронизают ласково всё
...и найдут, и прядут, словно коржик бисквитный, а не корочки ран, —
осы прядут боль из неё, чтобы: распалось
кособокое, саможалящее из слабости и темноты
шелушась кожей народившейся вновь
её беззащитной нежностью в свет

Словоблудие – это стишки. Слово уподобление языку неба – это поэзия. Поэзия «спрятана под небом», но не «под нёбом», не «червоточиной, которую найдут осы под нёбом» посредственного автора. Нельзя путать внятный в производимом впечатлении в высоту словесный орнамент поэзии и поток слов воспалённого авторского мозга в столбик записанный, в коем, например: осы покрывают червоточину, ждущую мольбы в сторону потянутых губ, в которой собралось много капель стоячей воды, прогорклой в нищете,  в глубине и темноте авторского рта, жужжа, проникая в неё... Брод поэзии – переход с языка земли на язык неба надо научить отличать от бреда стишков. Иначе сам превратишься в двуногую прямоходящую  «червоточину, завалявшуюся под языком»!

Мария Затонская

* * *
 на глубине земного медосмотра
вас беспокоит что-то нет не беспокоит
ну тело ну сидит себе и дышит
и бытовую нежность отдаёт
другое дело — заоконный хаос
и день слюдой друг к другу прикрепивший
дома и провода и небеса
во-первых отчего так много света
и во-вторых не снится ли мне это
 вот это б;льшей требует проверки

Честно сказать, за два десятилетия, подчас вынужденного, касания к «бытовой нежности», записанной в рифму многотысячными авторами стишков, я  так и не могу поверить в состоявшуюся Варфоломеевскую ночь русской поэзии, когда за каких-то десять лет полнейшей отбываловки и брошенности (девяностые годы), буквально, вырезали саму плоть и суть русской поэзии, свели на нет все высоты и дерзновения плеяды поэтов Серебряного века, завалили поэзию хламом словесным, привели её в кабинет «земного медосмотра» и теперь читателям, уцелевшим ценителям и хранителям поэзии надо открывать толстые или располневшие от словесного фастфуда как бы литературные журналы и напрягая все силы воображения, пытаться представить каким образом и зачем «день прикрепил слюдой друг к другу дома и провода, а заодно и небеса»...
 
* * * 
каждое утро натянутая как провод
иду через проходную похожую на серп и молот
с серьёзной миной натянутой на лицо
у солдата проверяющего пропуска отсутствующее лицо
разве здесь становишься кем-то другим
сквозь строительный мусор и заводской дым
пылинки на солнце блестят на кожице на руке
и высотные маляры как ангелы вдалеке

Земные злоключения, натянутого как провод, авторского желания что-то сказать в столбик и в рифму обходятся России, русской поэзии и памяти о ней – гораздо дороже, чем может показаться. Ангелы стали «высотными малярами». И На лицо натянута «серьёзная мина»... Поневоле «становишься кем-то другим, не гражданином поэзии, не гражданином вечности, а пешеходом через «проходную», через проходные стихи авторов и «строительный мусор», организованный современными редакторами на страницах условно литературных журналов...

Дарья Мезенцева

* * *

письмо по памяти по тексту
страсть не хочу
как больше видеть это место
и я лечу
лови меня на полуслове
кривится рот
в крови тетрадь в природе крови
круговорот
из клеток вымарай из линий
на волокно
чешуйки крошки эпителий
пятно зерно
пожни посей сожми и выжми
кровавый наш
союз порука третий лишний
второй неваж
но где же тот кто первый вышел
пропал в трубе
о нём уже давно не слышно
ни а ни б


Здесь можно только пародию -экспромт написать, например, попробую так:

«Входи, дружок, мы все здесь боссы,
Сдай кровь и спать!
В крови тетрадь, но ты не бойся,
ети о мать,
Я руку тебе выжму нежно,
кровавый наш,
Ни «б», ни «мэ», что ж, неизбежно
Итог неваж.
Но где же тот, кто сунул первый
Мне под иглу
Свои конечности и нервы?
Лежит в углу»



Журнал «Звезда»
№9 2023 год

Владимир Алейников

 * * *
Туда иду, где мы благодарим
Лишь тех, кто с нами сыздавна знакомы,
В ту область, где, гармонией влекомы,
Томились мы, — и путь мой вновь незрим
Для глаз людских — но будет он потом
В тумане мира слышимым и зримым,
Зане звучаньем полнится, даримым
Ноябрьским днем в сиянье золотом.

Что такое посредственное произведение или стишок? Это, прежде всего, то без чего можно обойтись. Это сырая мысль сарая авторского мозга, превращённая в слова ни о чём – либо в набор банальностей, либо в намерение что-то сказать, когда предлагается поверить не явленному Слову, а на слово автору о том, как мы, «гармонией влекомы» томились. Томились, тужились, но так и не явили своё «томление» в Слове. «Туман мира» остался туманом в авторской голове... Не более того.
 
 
* * *
Возникнет, но когда — не знаю сам,
Какой-то звук, и вслед за звуком этим —
Какой-то свет — ну чем ему ответим?
Дадим ли волю тихим голосам,
Томящимся по темным небесам,
По звездам? — и чего мы не заметим,
Не выразим? — открытое лишь детям,
Снежком оно пройдет по волосам.

Поэзия – это незримое, да, неопределённое, смутное ощущение, да, но это неопределённость – явленная в слове, а не декларированная! Чтобы не обещание заполняло строку, мол, «дадим ли волю», а сама «воля» явлена была. Поэзия – это от слова «ВЫРАЗИМ», а не от слова «не выразим», местоимение среднего рода «оно» может оказаться просто приведением из мультика, поэзия, на мой взгляд, не есть путь наименьшего сопротивления Языку, или как в данном случае, введение в текст местоимения «среднего рода», другими словами, неопределённость в коей обитает поэтический язык – не связана с неопределённость «рода»: «оно» или «она», или «он» пройдёт по волосам – это всё дешёвый уровень стимуляции развития воображения. Нужна работа поэта – талант или дар слова, способный заглянуть в неопределённость или условность мироздания глубже, блаженнее, чем просто присвоение тайне среднего рода – «оно».  В противном случае, всё сводится к потугам, к призывам, к обещаниям чуда, к лозунгам в столбик: дадим, будем томиться, не выразим, не знаю сам... Не знаешь – не пиши. Поэзия – для тех и от имени тех, кто ЗНАЕТ САМ, поэтому пишет Язык неба, а не лексику земли!
 

Дмитрий Кантов

ЧИТАЯ ЧЕХОВА
 
Отродясь я не писал стихов…
                                   А. П. Чехов
 
Стихи!.. Лишь сегодня заметил (а странно —
И раньше заметить их было легко):
«Высокие узкие клочья тумана,
Густые и белые, как молоко,
 
В воде отражения звезд заслоняли,
Цеплялись за ивы, бродя над рекой…
И с каждой минутой свой облик меняли…»
Конечно же, Чехов — поэт, и какой!
 
«Похвально, — мне скажут, — вниманье к детали,
Но в целом рассказ — про любовную связь».
Нет, чудо! — как руки свои воздевали
Фигуры туманные, точно молясь.
 
А вот о любви (любопытное дело!)
Написано так, что досадно читать:
«Объятья», «восторги», «роскошное тело»…
Бальм;нту и Л;хвицкой Мирре под стать.
 
Бог с ней, с этой бурной любовною ночью!
Симпатии автора явно не там.
А здесь, где тумана вчерашнего клочья
Робеют с рассветом и жмутся к кустам.

Поэзия – это несказАнное о сказанном-пересказанном. Стишки – это «у рояля то же, что и раньше». Стишки – это сказанное-пересказанное, но записанное в столбик с рифмовкой окончаний. То что «высокие клочья тумана густые и белые, как молоко» известно «с молоком матери». Сказать об этом доступно прозе, в частности, Чехову в рассказе «Страх», но не достаточно для поэзии. И автор стихотворения, из пяти своих строф две отдав цитированию Чехова, в трёх собственных оставшихся так и не превзошёл прозу поэзией. Предложено куцее изложение в столбик рассказа Чехова. Какой вклад автора, априори претендующего на поэтическое восприятие прозаического Чехова? – для меня лично это осталось не понятным. В итоге, в финале стихотворной прозы – те же чеховские клочья тумана, но их обкорнали, они уже даже не «высокие и узкие», они уже не в воде видятся отражёнными, ничего не заслоняют, не цепляются за ивы, не бродят над рекой, а так, просто «робеют с рассветом и жмутся к кустам», как нагадившие в неположенном месте собачонки. Чехов, в данном случае, путь и «отрадясь не писал стихов», но выступает бОльшим поэтом, чем автор стишка. Я бы назвал этот стишок «Пшик о «Страхе». 

«На реке и кое-где на лугу  поднимался  туман.  Высокие  узкие  клочья
тумана, густые и белые, как молоко, бродили над рекой, заслоняя  отражения
звезд и цепляясь за ивы. Они каждую минуту меняли свой  вид,  и  казалось,
что одни обнимались, другие кланялись, третьи поднимали к небу свои руки с
широкими поповскими рукавами, как будто молились...»
А.П.Чехов. Рассказ «Страх»

Пётр Чейгин

* * *
Сад тиранит.
Подкожный эпитет горит.
На траве безземелья
трепещет охота на Солнце.
Стой на кладбище эха,
где дева проникла в гранит
и трясет слободой,
разбирая сознанье шутейного немца.
 
Изведи меня, Крым,
злой залетною девой укрой,
что впитала меня
на лежанке случайного крова.
Обокрала Нева,
так сказал мой товарищ-герой
оцинкованных слов
из ночного улова.
 
Сушь на Марсовом поле,
бесится Солнца сарай.
Ника встретит меня:
«Где же мы разминулись в блокаду?»
Сколько волн заплела?
А там — волнорезом играй.
Свет запомнит тебя,
упиваясь сухою прохладой.
 
Не запомнишь меня,
на пайке утверждая декабрь.
И поклоны свинца
разглашая по гулким патронам.
Выжимая свечу,
распушив високосный корабль,
ты расколешь меня
по небесным отверженным схронам.

Поэзия – это образность речи. Стишки – это фигуральность речи. «Велика фигура, да дура!». Фигуральность – эпатирует и эксплуатирует воображение читателя, распускает павлиний хвост над грудой железобетонных блоков или над помойным ведром авторских умственных испражнений; фигуральность предлагает читателю иносказание как фантастику, а не фантазию или художественный вымысел, как это делает поэзия. Поэтому, фигуральность фальшива, а правдоподобность вымысла поэзии – истинна, то есть достоверностью превосходит действительность обывательских или обыкновенных глаз. У поэзии слова – на вес крови. В стишках – слова для красного словца.

Если хочешь ничего не сказать или сказть «нечего», то скажи:
«Сад тиранит.
Подкожный эпитет горит»

С равным успехом, в рамках фигуристой, а не поэтической речи, может «гореть», скажем, подростковый эпитет или можно ляпнуть: «Парк тиранит». Всё равно это будет похоже на характеристику Билла из анекдота: «Билл недостигаемый. А почему недостигаемый? Да кому он нужен!». Дальнейшая диарея авторского мозга только подтверждает факт: недоразвитая в поэтическом отношении речь старается заблудить читателя в трёх соснах или, иначе говоря, стремится к перегреву читательского воображения, выдавая этот перегрев дымящегося от словесных несуразностей сознания за «дым отечества» или иносказание поэзии.

С какого перепуга «охота трепещет на солнце» именно на траве «безземелья» и почему охота «трепещет»– у автора, конечно, есть достойный ответ, наверняка, ему известен поток собственного сознания, промежутки контузии, в которых всё «ясно как день». Но тем «автор» и отличается от «поэта», что умеет тень навести на плетень, затуманить мозг, а не пейзаж словесный, огорошить, а не указать путь воображению. Квесты на каждом шагу – как фирменный знак безвкусицы или отсутствия понимания поэзии как сонма меткости и точности выражения.

«Подкожный эпитет, который к тому же ещё и горит», «Трепещущая охота никак не меньше, чем на траве безземелья», «Дева проникающая в гранит, которая попутно трясёт слободой», «Крым, укрывающий автора злой залётной девой, которая «впитала» автора на лежанке случайного крова», «сарай солнца, который бесится», «Свеча, которую выжимают, распушив високосный корабль» и т.п. Все эти словесные извращения даже при забористом куреве – не оправдывают ни автора стишка, готового на деле окончательно захламить раздел поэзии журнала «Звезда», ни редактора, разместившего это творение и по уровню восприятия поэзии, видимо, находящегося в состоянии «горящего подкожного эпитета»....


Журнал «Знамя»
№ 10 2023


Григорий Кружков

Пейзаж после битвы

Оставаться собою,
ненужные вещи отринув:
юность — дурость — надежду —
и дальше по списку.
Но однажды оглянешься вдруг —
ни жены, ни павлинов,
только лиха с лихвою —
хлебай его полную миску.

Вот пейзаж после битвы —
широкое поле,
над которым летают
некрасивые чёрные птицы;
есть где кисти твоей, Васнецов,
разгуляться на воле,
разлететься — блеснуть —
и в своём мастерстве
утвердиться.

Математику здесь
развлеченье отыщется тоже:
сосчитать этих птичек по осени,
мерзостных видом.
Увидала бы мама моя,
на кого я похожий —
до чего довела меня
злая любовь к пирамидам!

Фараоново это проклятье,
таинственный вирус,
странный тик, поражающий речь,
прилипая навеки, —
этот сгнивший почти дочерна
прокажённый папирус,
от него же не купишь
лекарства в районной аптеке.

Так, хореем хромая,
по той ли мощами мощённой
окаянной тропе
добредём до желанного края,
где в упряжке одной
кот учёный и лев приручённый
ходят, воду живую
в бездонную бочку качая.
Голос из зала

Время вывихнуто, говоришь?
А когда оно было прямое?
И когда на сказавшего правду
не лили помои?
Ты учёный — скажи — назови
век хотя бы или примерные даты:
мол, были моменты,
проводились
подобные эксперименты
над людьми…

*
А задумавшиеся аксакалы молчали,
и бородами мотали-качали,
и так долго вздыхали — да так тяжело,
что с вершины соседнего саксаула
богомола какого-то снулого сдуло —
и в туманную даль унесло.


Расхожее отношение к поэзии : «нравится\не нравится, или на «вкус и цвет – товарища нет», или «все в чём-то талантливы». Так обычно прикрывают собственное нежелание познакомится с собственной посредственностью, так по обыкновению стараются быть «добренькими» к посредственностям, чтобы не нарушать  равновесия колебаний и бульканья трясины творческого болота, где все пишут на одном уровне, где все хвалят друг друга за этот одинаковый уровень, где все равны, равны нулю и помноженное на ноль разнообразие равняется ничтожности всероссийского масштаба. Возвращаясь к «нашим баранам»: «Пейзаж после битвы» – это опять стишок, опять двадцать пять, какие-то зарифмованные проходные, первопопавшиеся мысли, поток сознания автора, которому, похоже, нечего делать, на старости лет или по молодости дури, не важно, главное, что уровень языка – уровень смс-ки, улицы, разговора за рюмкой чай, болтологии в автобусе и т.п. Зачем это всё, вся эта словесная ерундистика, переливание из пустого в порожнее, записано в столбик – для пущего воздействия? Но зачем этот текст запихнут редактором в раздел «Поэзия»? Где здесь поэзия? Текст похож на объяснительную записку- покаяние алкоголика на трезвую голову осознавшего вдруг бесцельность своей жизни. «Странный тик поражающий речь» моих современников – утомляет до ужаса, я уже хочу поскорее вырваться на простор своих стихов, на простор поэзии Серебряного века, из этого затхлого раздела «поэзии» обнищавшего на восприятие журнала.. Аксакалы... Саксаулы... Тривиальность не в том, что это уже словесность « с бородой», но в том, что любое желание жизненного опыта в столбик стали называть поэзией, поэзия теперь не из языка состоит, а из случаев из жизни «механика Гаврилова»... Рифмуется всё – от похода в туалет до лекции о международном положении Гондураса! Всё, кроме поэзии...

Вера Павлова
* * *
На приём, на бал, на сцену...
Всё не то, не то, не то!
Шкаф распахнут: что надену —
траур, белое пальто?
Окровавленные вести.
Злоязычная молва.
Мёртвым грузом, грузом двести
стали лучшие слова.

* * *
Временный поверенный в делах
Господа Бога
утирает слёзы. Дело — швах.
Сделано много,
но осталась безоружной речь,
тайна — великой.
И летят в затопленную печь
книга за книгой.

* * *
Муз. школа — сердца инкубатор.
Хор старших классов. Полный зал.
«Хороший парень Стабат Матэр,
жалко, что мало написал!»
И забывали про уроки,
и пели наизусть с листа,
хор отроков на полдороге
от колыбели до креста.

* * *
Несколько вкрадчивых строк
про тишину скворешен,
заброшенность нор и берлог,
проданную дачу,
автор: спасибо, стишок,
я, наконец, утешен,
читатель: спасибо, стишок,
я, наконец, плачу.

* * *
Моя подушка пахнет старостью.
Стираю. Пахнет. Выставляю
на солнце. Пахнет. Покупаю
другую, втридорога. Пахнет.
* * *
Что мне, муза-пустомеля,
пубертатные печали,
если свет в конце тоннеля
виден лучше, чем в начале?
Что мне сетовать, что плакать,
что искать в словах затёртых,
если разучилась память
отличать живых от мёртвых?

Вере Павловой и тем, кто дал добро на публикацию её стишков я бы предложил задуматься над очень важной мыслью Ходасевича, а именно:

 "То, что в индивидуальном переживании автора, в его мысли, в его личной «молитве» и трогательно, и правдиво, и даже глубоко, всегда вызывает в отзывчивом читателе искреннее сочувствие по человечеству, но такое сочувствие отнюдь ещё не обязывает к сочувствию художественному, без которого не возникнут меж автором и читателем отношения поэтические (иными словами — не возникнет сама поэзия). Поэзия требует установления особой, чисто литературной связи, достигаемой столь же специальными, литературными способами воздействия. Поэт должен уметь и хотеть ими пользоваться. Слово своё (и порой даже самое чувство и самую мысль) ему приходится подчинять законам и правилам поэтического ремесла, иначе пребудет оно дневником, исповедью, молитвой — но не поэзией... Вера в документальную силу переживания обманчива. Переживание, даже самое поэтическое по внутреннему свойству и с совершенной точностью закреплённое на бумаге, всё ещё не образует поэзии».
                (Владислав Ходасевич)

Ходасевич обращает наше внимание на разницу между «сочувствием по человечеству» и «сочувствием художественным».
Без сочувствия художественного, то есть без узнавания и приятия читателем чисто художественных достоинств произведения – не возникают «поэтические отношения» между написавшим и прочитавшим. «Иными словами не возникает сама поэзия».
Поэт – это одарённый от бога человек, дар которого не ограничен его искренностью в желаниях, правдивостью в намерениях, трогательностью в отношении, природной наблюдательностью или даже глубиною знания жизни. Дар поэта – это дар ХУДОЖЕСТВЕННОСТИ, это способность не только к обольщению чем-либо, но главное – к воплощению задуманного и пережитого в слове.

Соответственно, поэзия, как процесс взаимодействия, это установление чисто литературной связи между написавшим и прочитывающим написанное. Значит, любить поэзию – это любить колдовское очарование Языка, это любить состояние заворожённости, охватывающее читающего всецело – не от того, что прочитал правдивое НАМЕРЕНИЕ, а от того, что стал участникам СЛОВА, то есть такого строя речи, который дух захватывает с помощью особых литературных приёмов, например – через необыкновенно созданную ЗВУКОПИСЬ СМЫСЛОВ, посредством чрезвычайно метких или точных сочетаний слов, а так же благодаря образному представлению – не столько и так известной читающему действительности, сколько неведомой, зарождающейся, брезжущей ДОСТОВЕРНОСТИ, по сути, РЕАЛЬНОСТИ СО ВСЕХ СТОРОН, или со стороны самих вещей, предметов, явлений, событий.

Читатель, искушённый в поэзии, а не в поэзии по намерению ценит предоставленную ему поэтом возможность как бы СВЕРХПРЕБЫВАНИЯ в мире : не правду, а правдоподобие, правдивый, но всё-таки вымысел, возможность как бы раствориться в происходящем, возможность расширить «происходящее» до невиданных высот или глубин, до не выданных абы кабы кому тайн!

Итак, Ходасевич, по сути, во-первых, конкретизирует поэзию как таковую, то есть отделяет её от всевозможных форм выражения души вне литературы находящихся или от самых душевных порывов за пределами законов воздействия искусства, в том числе , искусства поэзии; далее, во-вторых, Ходасевич предлагает связать поэзию с воплощением её в слове, с явленным богатством Языка, которое включает не просто умиляющую исповедальностью, трогающую за душу в посыле словесность, но ДУХ ЗАХВАТЫВАЮЩУЮ СЛОВОМ, воплощённую в слове, завораживающую СЛОВОМ речь, не усечённую копию прозы, но уникальную в сжатой ёмкости самодостаточную и самостоятельную ЛИТЕРАТУРНУЮ ФОРМУ ВЛАДЕНИЯ ЯЗЫКОМ.

Перефразируя Веру Павлову:
Что мне память, научившаяся отличать живых от мёрвых; что мне «подушка, которая пахнет сыростью», что мне обещание Веры написать «несколько вкрадчивых слов про тишину скворешен, заброшенность нор и берглог», если обещание не выполнено, не явлена в языке обещанная «тишина», только посулила, да не явила её на свет божий. Как коммунизм, обещали, но не показали воочию. А поэзия не обещает, но показывает, воплощает в слове обещание, если уж чего обещает. А стишки – они только обещают, они пишут красивые слова, а не красоту Слова являют. В этом разница между хорошим и талантливым.
«Что мне сетовать, что плакать,
                что искать в словах затёртых...»

В том-то и дело что в «затёртых» словах искать не нужно, нужны дух захватывающие слова. Не О ТОМ что было, например, в музыкальной школе, не отчёт о произошедшем, не раппорт в столбик, но О ТОМ ЧЕГО ТАМ НЕ БЫЛО НО МОГЛО БЫ БЫТЬ – ВОТ ПРЕДМЕТ ПОЭЗИИ! Этого предмета пока не коснулись  – Вера и вера в неё редактора журнала!

«...Вера в документальную силу переживания обманчива. Переживание, даже самое поэтическое по внутреннему свойству и с совершенной точностью закреплённое на бумаге, всё ещё не образует поэзии».


Юрий Ряшенцев

* * *
Скорость света активнее скорости звука.
Этот факт нам давно объявила наука.
Да и сами мы тоже с времён до потопа,
видя молнию, ждали немного, и — опа! —
гром гремел. Видно, звук торопился за светом,
подтверждая заслуги науки при этом.
 
Это значит, глухой посчастливей слепого.
Но зачем состязаться им, честное слово?
Всё равно эта молния рушила дом,
и слепым, и глухим возведённый с трудом.
 
Нынче — холод. Предзимняя, в общем, погода.
И теперь нам грозы дожидаться полгода.
А когда уж придёт в наш весенний вертеп,
то смешно разбираться, кто глух, а кто слеп.
А наука? Наука права, как и прежде…
Жаль, что это никак не поможет надежде.

Безжалостная и безалаберная эксплуатация людьми со стишками формы поэзии – самое настоящее преступление перед Искусством и перед человечеством. «Опа до потопа», помноженная на десятки тысяч копий, захламила, потопила, задавила массой все ростки, все попытки поэзии заявить о себе в нашей деградирующей современности. Стишки метео-сводки, стишки, блещущие выдающейся, как наклеенные ресницы, мудростью о том, что «скорость света активнее скорости звука» – находят своих редакторов, скорость деградации представления о поэзии коих так же «активнее» скорости угасания их же памяти о былом величии поэзии....

* * *
Всё в солнечных пятнах. А утро смотрелось так хмуро.
Дорога под кронами — как леопардова шкура.
И синяя птица, которая с прошлой недели,
на клёне ютится, ведёт удивлённые трели.
 
Ручей, от людской широты называемый речкой,
натянут до дрожи и кажется узкой уздечкой.
Кого она тянет, звеня из осоки, неясно:
быка иль коня — но его дожидаться опасно.
 
Да, ездили ведь на быках на военном Урале.
Все кони на фронте… Ту бойню забудешь едва ли.
А новая бойня, она… Но не буду об этом.
Война есть война, как её ни зовут те, с приветом.
 
А утро — такое!.. Обычный июльский порядок
средь птиц и покоя. Покой этот ложен и гадок.
Всё лето с трёхмесячным стажем фальшиво и ложно.
И что будет с будущим нашим — понять невозможно.

«Удивлённые трели», «Ручей, который кажется уздечкой, которая тянет быка иль коня», «Покой, который ложен и гадок». Нет, не покой ложен, а автор стишка ложен, перепутавший поэзию с полезностью, не имеющий понятия о том, что для поэта поэзия сохраняется во всём, даже в гибели, сохраняется в явленном Слове, превышающим все земное и земноводное своим особым взглядом на миро и мироздание, а не используется как предлог для высказывания очередных прозаических треволнений прозаичного до мозга костей «любителя». Это автор фальшив, это у него лето с «трёхмесячным стажем», а лето поэзии даже не случилось ещё или уже ни у автора этого опуса, ни у редактора, давшего зелёнкой свет этому стишку.
Господи, спаси нас от этих хороших обыкновенных людей. взявшихся за горло поэзии своими добрыми сильными руками! – вот самая актуальная молитва поэта у киота мироздания.


Александр Беляков
* * *
мешок
где твоё шило?
не с мылом ли согрешило?
котом ли оборотилось?
и сколько солдат им брилось?

в пыльной твоей могиле
как его утаили?


                                       (апрель 2023)
* * *
три сестры в одном мозгу
больше не хотят в москву
схоронились под москвой
от горячки мозговой
снится им тугой канат
поперёк москвы и над
он ведёт москву на свет
в третий университет
и на той же бечеве
тьма колышется в москве


                                       (июль 2023)
* * *
где гуляет ветер перемены?
там где двери превратились в стены

где веселье откровений поздних?
там где в землю зарывают воздух

где тропа ведущая на клирос?
там где слово немотой накрылось

и лютуют ангельские лютни
маршами окрашивая будни
  (январь 2023)

* * *
темна вода текущего момента
свист над водой стелется аки дым
пёстрая лента элен пёстрая лента
молится всем святым

мне кажется она непобедима
тайну небес хранит змеиная дичь
этого свиста элен этого дыма
нам не дано постичь

терпение и труд в одной упряжке
ждут впереди
шепчутся за спиной
тесно мне ночью элен в ночной рубашке
тако же и в дневной
   (январь 2023)

Когда Демьян Бедный писал свои частушки-агитки, то это вполне естественно показывало и «до основанья, а затем», и то, что из себя представляет это «затем». Но когда рифмованная дешёвка повторяется, спустя столетие, то напрашивается не аналогия, а патология или паралич мозга целых поколений людей, которым не подошла, например, скрипка – нужен как минимум музыкальный слух и годы учёбы, зато подвернулась поэзия с её общедоступной формой изложения всего подряд в столбик с рифмовкой окончаний слов. И всё, и на дворе Двадцать третий год, век спустя, а «три сестры в одном мозгу» автора, в спинном, возможно, пошли в расход, встали в частушечный ряд пишущих всё подряд... «Слово немотой накрылось»? Если бы, накрылось медным тазом громыхающим по извивам авторского мозга и именно этот простой и эмалированный словесный грохот оказался ко двору современного литературного журнала или того, что от него осталось. «Терпение и труд в одной упряжке» упростились в две заглавных: «ТТ», как аббревиатура известного пистолета и летит этот «ТТ» в голову поэзии, каждый божий день и час...

Журнал «Нева»

№6 2023

Вера Зубарева

* * *
Лето отступает потихоньку.
Три звезды все раньше на часах.
Кресло притулилось к подоконнику
И грустит о том, что день иссяк.
Был — и только блик на горизонте,
Память, что ушел в разгаре дел
И оставил сумеречность в комнате
С креслом без того, кто в нем сидел..

Здесь меня спасла от приступа разочарования только моя
мгновенная пародия :

«Лето... Дважды два четыре, сколько?
Три звезды... В окне... На коньяке...
Кресло притулю к углу и Колька
Посидит на нём... И вдалеке
От поэзии, от пропасти искусства,
Рядом с простотою строк прямых,
Разместятся комнатные чувства
И примятый задним местом стих»


* * *
Ну, что теперь? Уж середина августа.
Пчела остервенело ищет лакомства,
Текут рекой подземной муравьи
Вниз-вверх по дереву. Разгар любви
У склеенных стрекоз. Во всем гармония,
И ветра вальс, и птица на балконе
Гнезда тоскует, с облаком простясь,
А облако точь-в-точь как Игорь-князь.
И смотрят вслед ему деревья-воины,
И в серебре доспехи их зеленые,
Что небо окропило на заре.
И крылья птицы тоже в серебре.
Стрекочут в травах древние предания,
И облака размоет очертания,
Лишь на лету крылом его задень.
И сохранится все, но — минус день.
И молит в кронах середину августа
Тень Фауста: «Повремени, пожалуйста...»

Стишки – это известное об известном в столбик. Поэзия – это, как минимум неизвестное, об известном, как максимум, нескАзанное о несказАнном. Приделать эпитет «остервенело» в пчеле или присобачить слово «вальс» к слову «ветер», или надеть «доспехи» на деревья – вовсе не означает создать поэзию. Поэзия не раскраска прозаичности автора – от таких авторов прячется, боится их как огня, они прилаживают неестественное к невозможному, поэтому и финал: некая «Середина августа» молит некую «тень Фауста» на фоне остервенелой пчелы, которая «ищет лакомства» совершенно так же, как человек с ражем писательства ищет каждую минута, чтобы что-нибудь сбацать в рифму и в столбик...

* * *
От свечивая синью радостно
И выпевая птичьи стансы,
Сентябрь пришел под маской августа,
Но все его узнали сразу,
Хоть каждый, как умел, подыгрывал,
Решив не поддаваться грусти.
Кузнечик весело подпрыгивал,
И аплодировали гуси.
И только к вечеру, лишь к вечеру,
Когда трава, остыв, погасла
И притворяться стало не к чему,
Пришел сентябрь, всем стало ясно.

Аплодирующие гуси, подпрыгивающий сам над собой весело кузнечик, сентябрь под маской, хорошо ещё не «под мухой... Вся эта фигуральность или всё это, как сказал Мандельштам, щекотание «давно притупившихся языковых нервов лёгкими и дешёвыми возбудителями, сомнительными лиризмами», признак глубоко непонимания основ поэтичности или поэзии – авторами и редакторами, которые, «решив не поддаваться грусти», размещают на страницах некогда почтенных журналов подобную словесную белибердистику.

Рустам Мавлиханов (Будда)

Тогда — на запах яда — ты пришла.
Да, женщин привлекает запах яда,
Как слово — односмысленность числа,
Как жертву Солнцу — красота обряда.
Прильнула робко. Чтоб тебя нашел
В глубинах тьмы, твоей, жизненесущей,
Чтоб мантией извергнутый рассол
Под светом дня стал малахитом сущим:
Он — жизни цвет твоей Земли святой,
Где живы мертвые, пока живые — живы;
В моей — жар соли. Прикоснись босой,
Услышь сквозь раны вечные мотивы.
Ты вымолвишь: «Я верю: ты есть Ты», —
Откинешься, отчаянна до дрожи.
И первостранника пустынные черты
Проявятся под человечьей кожей.

В данном стихотворении, как и в предыдущем, я почувствовал абсолютно видоизменённое авторское представление о поэтичности, видоизменённое до неузнаваемости.
Что это: «В глубинах тьмы, твоей, жизненесущей»? Сомнительный лиризм, сказанный на русском языке, но не по-русски?
А как постичь рассол извергнутый мантией? Который к тому же стал «малахитом», да не абы ка бы каким, а «малахитом сущим»?? Я лично не востоянии оказался услышать «вечные мотивы» авторского намерения. Сомнительные лиризмы и неоглогизмы, все эти «жизненесущие.. первостранники» не только не впечатлили, но заставили меня усомниться в адекватности редакторов журнала «Нева», дающих «зелёный свет» подобной словесности...

Валерий СКОБЛО

 * * *
Кем себя числю с прошлого года,
С тех пор, как предыдущая жизнь забыта
(Паспорт РФ у меня для вида) —
Гражданином Египта времен Исхода,
Подданным Санторина эпохи Крита?
О, моя жалкая Атлантида,
Рухнувшая в одночасье, разом,
Похороненная под пеплом забвенья,
Ставшая переходящим мифом,
Коему равно чужды память и разум.
К чему теперь молитвы и песнопенья?
Вот я и переселился к скифам.
Которых нет еще и в помине,
Но чье золото уже полнит курганы,
И археологи наготове —
Вгрызаться в степную землю,
 вязнуть в глине.
Эти дальние страны... ближние страны...
Бедуину все это не внове.
Скиталец вечности, без иллюзий,
Без особых надежд... разочарований
(Паспорт РФ в потайном кармане).
Тоска прибывает, точно вода в шлюзе,
Теку я по странам, пока без названий,
Конным, и пешим, и в караване.
Я, запасясь справками, льготами,
Хаммурапи вызубривший от сих до сих,
Под непрекращающимся дождем
Воевал с нордгуннами и зюйдготами
(То есть, конечно же, против них и за них),
Ранен, похоронен и награжден.
На своем отощавшем верблюде
Из Австразии в Нейстрию перетекаю,
За медяки разгоняю тучи,
Свидетельствую о тайнах морских, чуде,
Минойцах, судьба у которых такая...
Этих стишков у меня до кучи.

Когда автор «переселился к скифам.Которых нет еще и в помине», то я, читатель, вслед за ним решил этого не делать, поскольку само действие СКАЗАННОЕ воспринял не столько как сказку или правдоподобный вымысел, присущий поэзии, но как краснобайство, для красного словца употреблённое. Не «скиталец вечности» но гражданин современной «РФ», человек с паспортом, не романтик, не мечтатель, не путешественник по иным мирам и состояниям души – обыкновенный «турист в слове», который, извините, втюхивает мне как он «за медяки разгонял тучи», «тёк по странам». Тоска по поэзии, пребывает во мне читателе, действительно, «как вода в шлюзе», по мере продвижения по тексту этого «бедуина словесности». И гвоздь в крышку всего будущего русской поэзии – финальное признание автора: «Этих стишков у меня до кучи»... На сегодняшний день в пространстве русской словесности гуляет куча, туча стишков численностью перевалившая за миллион! Видимо, редакторы «Невы», не вы, решили, как надпись на надгробии, «присоединиться к большинству»...
Язык улицы, мышление улицы – вторглись в пространство поэзии, вломились, без стука и спроса – подменили масло маргарином, нет масло – машинным маслом, мол, нате, ешьте, одноимённое в названии, заправляйтесь до отвала...


Журнал «Сибирские огни»

Павловская Анна

* * *
Человек нечаянно с получки
Пьет коньяк.
Он устал, совсем дошел до ручки,
Он обмяк.
 
На вечерней черной остановке
И пустой
Он сидит в растянутой толстовке
С полосой.
 
Он сидит, в себя вмещая осень
И тоску,
Он сидит, такой себе не очень,
На боку.
 
Прошумит замызганный икарус —
Вновь один.
Как там было?.. Мене, текел, фарес.
Упарсин.

Поэзия – не передовица о насущном, о том, что «тигру мясо не докладывают», не бюллетень о здоровье Анны Ванны, не метео сводка, не справка о болезнях общества, не инструкция для бытового прибора, не молитва о здравии заупокойной веры, не пылесос для всасывания насыщенных ерундистикой обывательских будней.. Поэзия – не о жизни, а против неё, над ней, без «получи до ручки» пусть обходятся те, кто обходится без поэзии слов и поэзии жизни!

* * *
изобретенье теслы с вифслой
погромче сделаем погром-
че я не вижу смысла
все перевернуто вверх дном
 
я разговариваю с кем-то
я разговор веду со стенкой
в дыму дешевых папирос
ответь мне на один вопрос
 
и мне из облака ночного
никто не отвечает слова
земля вмерзает в карбонит
и только радио фонит

«Я разговор веду со стенкой»... Да, именно так, стишки – это разговор штукатурки со стенкой, одна – осыпается, вторая – отсыпается. Авторы стишков разговаривают сами с собой, с собственной стенкой или тупиком отсутствия дара слова от бога...

Беляева Виктория

 * * *
Вот бабушка с бидоном молока —
ладонь поймала теплая рука,
и я прошу купить гематогена.
 
Вот дед с балкона машет нам двоим,
а небо мятный выдыхает дым
и под ногами пух лежит, как пена.
 
Вот память — ненадежный аргумент,
в ней все живет, как квантовый момент, —
устраивайся в день, что ближе к сердцу.
 
А между тем и между этим «вот»
иное настоящее живет,
чтоб в это настоящее смотреться.

Рифмованная проза – бич современной интерпретации поэзии. Рассказики в столбик о том как дело было – как из рога изобилия, при нулевой образности, при минус ноль работы со Словом – получается попытка сделать поэзию вариантом прозы. Прозаические люди нынче хозяева жизни, видимо, литературных журналов тоже...

 * * *
Неужели все это ты —
белоснежка из девяностых;
ищешь правды, как гвозди, острой,
носишь банты и куришь дым?
 
Неужели все это ты —
в драных джинсах и с драным сердцем;
ходишь замуж, в кино, на лекции,
разбавляешь 0,5 мечты?
 
Неужели все это ты —
мама, девочка, дочка, дурочка;
по зиме, но в осенней курточке
мчишься, чтобы сжигать мосты?
 
Это ты. Это я и ты.
Туфли-гвозди, как правда, острые.
Девяностые. Девяностые,
отпустите до темноты.

«Правда, как гвозди, острая» – анти поэзия, поскольку, гвозди какие угодно, но только не «острые», за остротой – это не к гвоздям... Острота правды – это острота бритвенного лезвия, японского меча, русской частушки, туфель, в конце концов...

Где в данном стихотворении поэзия? Уличность есть. Язык обыкновенного общения. Зачем тогда в столбик это писать? «Поджигательница мостов в туфлях-гвоздях – не гвоздь программы поэтичности, не героиня моего времени, будь то девяностые или двухсотые, дело не в предпочтениях, а в представлениях о поэзии – долой уличность языка!

Мамаева Лидия

Бабушке
 
И не помнят иссохшие руки
Тонкий стержень стального крючка,
И не теплятся в памяти звуки:
Шепот спиц и ночного сверчка.
 
Полустолбик и столбик с накидом,
Косы, петельки и кружева...
Ты лежишь на диване расшитом.
Не жива.
 
Ты за ниточку жизни хваталась —
Шила, пела, вязала, плела.
Но и эта последняя малость
Истончилась сегодня дотла.
 
Баба, бабушка, бабочка Лида...
В тихий плач я вплетаю слова:
Полустолбик и столбик с накидом,
Кружева, кружева, кружева...

Для чего в мире существует поэзия? Вопрос – автору этого сентиментального рассказа в «полустолбик с накидом» и редактору опубликовавшему этот рассказик? Давайте отделять Лету от лета, бабушек от бабочек, истину от вымысла, так чтобы утверждалась и крепла мысль Пушкина: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман...»!

 * * *
Кручу педали, солнце смотрит вслед.
И жжет затылок взгляд его горячий.
Я в сердце — в потайном кармане — прячу
Всего три слова — мой тебе ответ.
 
Их позабыть, их растерять боюсь
И все твержу без умолку, смешная.
А солнце в спину будто бы толкает,
И я от счастья, кажется, свечусь.

Поэтичность – выше, глубже, чем, например, «потайной карман» приделанный автором сердцу. Сердце в поэзии и без подобного кармана вполне справляется с кровью от кровотечения русской поэзии, отстранённой нынче редакторами от страниц толстых журналов! Им бы, журналам надо приделать такой «потайной карман», в который, миную редакторов, можно было бы укладывать произведения поэзии, в противовес потоку ими любимых стишков!

Татаренко Юрий

Нижнее боковое
Поезд едет — да мимо вайфая.
Мимо леса, кустов и травы.
И дорога, как строчка, прямая —
Если не поднимать головы.
Мною издали интересуясь,
Звезды искоса смотрят в окно.
«Обнимаю, целую, любуюсь».
Не отправлено. Но прочтено.

Деградация человека в России – не надо тысяч слов, достаточно будет разместить рядом два текста, верхний, «вайфайный» и нижний, 1901 года от Марии Пуаре. Путь деградации от «ты» к «гад же ты» – всего-то размером в столетие и никаких войн не надо, дай только «вайфай» или доступ к свободной публикации потока сознания и всё... И кончен бал.. finita la commedia

Мария
 
«Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой, каким-то новым счастьем.
Казалось мне, что все с таким участьем,
С такою ласкою глядели на меня.

Я ехала домой… Двурогая луна
Смотрела в окна скучного вагона.
Далёкий благовест заутреннего звона
Пел в воздухе, как нежная струна…

Раскинув розовый вуаль,
Красавица заря лениво просыпалась,
И ласточка, стремясь куда-то в даль,
В прозрачном воздухе купалась.

Я ехала домой, я думала о Вас,
Тревожно мысль моя и путалась, и рвалась.
Дремота сладкая моих коснулась глаз.
О, если б никогда я вновь не просыпалась…


 Ярцев Владимир
Гроза

Вот это мне по нраву. Днем печет,
А к вечеру гроза у горизонта
Сбирается, и жар дневной не в счет
Вдоль всей дуги предгрозового фронта.
 
Гроза идет на город с трех сторон.
Сейчас она пожалует. Минута —
И рухнет гром. И голубь-почтальон
Спешит свернуть с мятежного маршрута.
 
Мотив грозы, сюжет ее не нов:
Вот-вот она покатит с кручи бревна.
Сиреневых и пепельных тонов
Задышит небо тяжко и неровно.
 
...Томительная эта подоплека
Мне по душе. Но дождь в мгновенье ока
Окончится. И кто-то запоет.
И тишь да гладь в небесном королевстве.
И почтаря продолжится полет,
И очень жаль, что устарели вести.
 
Действительно, «мотив грозы, сюжет её не нов», один только Пастернак несколько раз вдохновенно высказался о грозе, например, в стихотворениях: «Июльская гроза», «Наша гроза», «Гроза, моментальная навек» :

Июльская гроза

Так приближается удар
За сладким, из-за ширмы лени,
Во всеоружьи мутных чар
Довольства и оцепененья.

Стоит на мертвой точке час
Не оттого ль, что он намечен,
Что желчь моя не разлилась,
Что у меня на месте печень?

Не отсыхает ли язык
У лип, не липнут листья к нёбу ль
В часы, как в лагере грозы
Полнеба топчется поодаль?

И слышно: гам ученья там,
Глухой, лиловый, отдаленный.
И жарко белым облакам
Грудиться, строясь в батальоны.

Весь лагерь мрака на виду
И, мрак глазами пожирая,
В чаду стоят плетни. В чаду —
Телеги, кадки и сараи.

Как плат белы, забыли грызть
Подсолнухи, забыли сплюнуть,
Их всех поработила высь,
На них дохнувшая, как юность.

Гроза в воротах! на дворе!
Преображаясь и дурея,
Во тьме, в раскатах, в серебре,
Она бежит по галерее.

По лестнице. И на крыльцо.
Ступень, ступень, ступень.- Повязку!
У всех пяти зеркал лицо
Грозы, с себя сорвавшей маску.
1915

Наша гроза

Гроза, как жрец, сожгла сирень
И дымом жертвенным застлала
Глаза и тучи. Расправляй
Губами вывих муравья.

Звон ведер сшиблен набекрень.
О, что за жадность: неба мало?!
В канаве бьется сто сердец.
Гроза сожгла сирень, как жрец.

В эмали – луг. Его лазурь,
Когда бы зябли, – соскоблили.
Но даже зяблик не спешит
Стряхнуть алмазный хмель с души.

У клок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья,
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров.

К малине липнут комары.
Однако ж хобот малярийный,
Как раз сюда вот, изувер,
Где роскошь лета розовей?!

Сквозь блузу заронить нарыв
И сняться красной балериной?
Всадить стрекало озорства,
Где кровь как мокрая листва?!

О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.

Поверила? Теперь, теперь
Приблизь лицо, и, в озареньи
Святого лета твоего,
Раздую я в пожар его!

Я от тебя не утаю:
Ты прячешь губы в снег жасмина,
Я чую на моих тот снег,
Он тает на моих во сне.

Куда мне радость деть мою?
В стихи, в графленую осьмину?
У них растрескались уста
От ядов писчего листа.

Они, с алфавитом в борьбе,
Горят румянцем на тебе.
1917

Гроза, моментальная навек

А затем прощалось лето
С полустанком. Снявши шапку,
Сто слепящих фотографий
Ночью снял на память гром.

Меркла кисть сирени. B это
Время он, нарвав охапку
Молний, с поля ими трафил
Озарить управский дом.

И когда по кровле зданья
Разлилась волна злорадства
И, как уголь по рисунку,
Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья:
Вот, казалось, озарятся
Даже те углы рассудка,
Где теперь светло, как днем!
1917

Всё познаётся в сравнении. Редакторы, безусловно, знакомые с этими стихотворениями Пастернака, на мой взгляд, просто обязаны были учитывать уже взятую высоту образности, уже заданный Пастернаком уровень владения словом, темой, которые установил Пастернак, прежде чем принимать решение на публикацию «ухудшенной пастернаковской копии», предложенной к публикации Владимиром Ярцевым. Пастернак написал – темп грозы, лик её, облик её и облик страсти, порыв сердца. Образы Пастернака несравнимы с образами Ярцева, потому что у Ярцева образов нет в принципе, нет грозы, есть метео наблюдение за её приближением и рапорт о последствиях, а самой грозы и собственно состояния сознания под именем «гроза» нет и в помине! «Тишь и гладь» словесности Ярцева не порок, но признак отсутствия поэта – человека, обольстившегося грозой, как явлением природы и души. Лучше бы редакторы напомнили читателям стихи Пастернака, напечатали талантливое, вместо современного. ..

* * *
В саду работают шмели,
Весь день моторчиков не глушат.
Они природе верно служат —
Вот если б люди так могли!
 
Уложена дочурка спать.
В платке, накинутом на плечи,
За книгой молодая мать
На остывающем крылечке.
 
И до потемок, до росы,
До звездочки с холодным взглядом
Плывут шмелиные басы
Над полуспящим летним садом.

У посредственных авторов или неимущих в поэзии людей я подметил один типичный признак: практически все посредственные произведения или стишки – грешат писаниной, старающейся сказать «как в жизни», стишки – описывают, с большей или меньшей степенью художественности, то что есть, то что видят глаза, слышат уши, трогают пальцы и т.п. Фразы, как из энциклопедии для детей о том, что шмели «природе верно служат» лишний раз подчёркивают «биологический», «зоологический», технический, функциональный, рациональный, учительский, нравоучительный,какой угодно характер или подход к творчеству, но только не поэтический взгляд или подход к мирозданию. Поэзия – это достоверность, а не просто действительность! Поэзия – это дополненная реальность или реальность нереальности – тот самый художественный вымысел, его высочество правдоподобие, на замену голой или приодевшейся правде! Поэзия – не фон для «если б люди так могли» и для «за книгой мать.. на крылечке», то есть поэзия не прислуга для содержания или темы или нравственного поучения автора, не полотёр для натирания действительности до блеска, до «звёздочек с холодным взглядом», но совершенно ДРУГОЙ, ИНОЙ взгляд – или язык неба, или перевод с небесного на русский, в частности. Стишок, особенно хороший стишок, то есть вполне ладный и складный в образах, в рифме, в соблюдении размера текст всё-таки остаётся стишком, а не поэзией, поскольку похож на раскрашенный чёрно-белый фильм. Зачастую, раскраска только портит, и всегда будет далека от сущности и сути той тайны взгляда и мысли, которая именуется поэзией...

 
Журнал «Урал»
№9 2023

Татьяна Беспалова

***
Тише —
в глуши задремавшей
услышишь
дрожь умирающей птицы —
стук нашего сердца.
Матушка, маленькая синица,
у ивы — слеза, у неба — ресница.

Вымысел у поэзии ПРАВДОПОДОБНЫЙ. Всё искусство добивается подобия правды. Всё, что меньше искусства, всё что не одарено талантом от бога – добивается: либо голой правды, либо художественной лжи. Например, «в глуши задремавшей услышишь дрожь умирающей птицы» – это и есть художественно оформленная ложь, сказанутое вместо несказАнного, лживая правда противоположенная правдоподобию искусства, в частности, правдоподобию искусства словесности. Почему так?
Потому что «дрожь умирающей птицы» ни при какой глуши в тиши не услышишь! Стук сердца, да, виски подскажут сердцебиение, если сильное, но «дрожь умирающей птицы». Кто-то начнёт возражать, мол, лежит себе, сечёт лапками, трепещет, но это не ДРОЖЬ, и навести тень на плетень не сложно, но у поэзии нет на это желания и времени. У поэзии – вымысел, но не обман читателя, которому сообщают о «слезе ивы» и «реснице неба». Поэзия не приклеивает небу ресницы, не отыскивает у ивы «слезу», не преувеличивает до смешного, до несуразности, но переиначивает сам взгляд – на иву, на небо – итак, ещё раз – поэзия, в частности, являет облики или состояние жизни под именем «ива», состояние жизни под названием «небо», обходясь без дешёвых лиризмов, то есть не наделяя иву и небо чертами человеческого тела, не выдавая в итоге  этих словесных уродцев со «слезой» и «ресницами» за поэтических персонажей стихотворения. Поэзия поэтизирует сам взгляд на вещи, явления, вместо дешёвого способа возбуждения нервов телесной ивой со слезой или телесным небом с ресницами.
 
 
***
Марево — обморок — кроткая девочка
Холод — в ладошках теплится вечность
Бог этот мир еще не придумал
Облако — марево — небо окутано

«В ладошках теплится вечность» – та самая художественная ложь, о которой я говорил выше.
 
 
***
Небо у самой макушки —
ближе уставшей воды.
Кто-то, прищурившись, смотрит
с той стороны.
 
Звезды дрожат в колодце,
не достают до дна.
Бог — босоногий мальчишка,
мир весь — его слеза.
 
Это строки «земноводного» человека или с земли на небо, а поэзия – это язык с неба на землю, и на этом языке главное не сказать, например, о боге как «босоногом мальчишке», или что «звёзды дрожат в колодце, не достают до дна», главное или талантливое в поэзии – это найденная и явленная в слове взаимосвязь сказанного в одной строке со сказанным в другой, причём, такая взаимосвязь, что яркость её наличия «ослепит» читателя за мгновение и на целую жизнь. Именно этой взаимосвязи мне лично не удалось обнаружить в данном стихотворении. Мне предложили поверить на слово в то, что кто-то «прищурившись смотрит с той стороны», но этот ни самой «той» стороны, ни того, кто «смотрит» не показали, просто собрали, как новобранцев на сборном пункте, «небо у макушки», «уставшую воду» «прищурившись смотрит», «звёзды в колодце» и «босоногого мальчишку в роли Бога», увенчав натюрморт «слезой». А мне, например, словесный натюрморт, сам по себе не нужен, не требуется, нужно состояние заворожённости от ЯЗЫКА, которым «та» сторона будет промолвлена. Этого состояния у меня в момент чтения и потом не возникло.  И я, в отличие от редактора данного журнала, выбираю те стихи, которые дают, а не обещают мне возможность заворожённости...
 
***
Ласточка —
словно по кромочке неба.
У жизни осталась
лишь корочка хлеба.
 
В небо ладони мои окуни —
ласточке-девочке имя верни.

«Кромочка неба с корочкой хлеба» пусть остаются для людей знакомых с сентиментальностью, но не с поэзией. Им, наверное, этого будет достаточно, им достаточно – умиления, художественно оформленной лжи достаточно Мне нужен правдоподобный вымысел. Им нужны великие потрясения нервов, а мне – великая поэзия...
 
 
***
Ночью деревьев дыхание тише —
в груди бьется птица.
Слышишь?
 
Сплетает ресницы горечь,
плач отражается в небе —
спрячь,
чтоб, если умолкнет речь,
птицу мою сберечь.

Дыхание прибито гвоздями к деревьям, птица бьётся в груди в кошмарном сне, горечь «сплетает» ресницы так же в фантастическом фильме о фантастике, плач, который отражается в небе не собираюсь «прятать», чтобы «сберечь» птицу воспалённого мозга автора. Напротив, бегу без оглядки из этого нагромождения слов и действий – куда глаза глядят!
 
Павел Сидельников

***
Горит звезда, но не во лбу,
как следует земным художникам,
а в небе — зимнем и воронежском —
в циничном цинковом гробу,
 
где и не спросят «Whoiswho?» —
одни глаза твои навыкате.
И не чирикает о выгоде
птенец, уткнувшийся в труху.
 
У страха — велики глаза,
но не величественней космоса,
где звёзды говорят вполголоса,
когда ничто нельзя сказать.
 
 Где, в каких условиях, при каких обстоятельствах жизни вырастали, воспитывались авторы стишков?! Каким образом они дошли до всемирной мудрости о том, что оказывается: «горит звезда.. не во лбу, а в небе Воронежа в цинковом гробу»? Птенцы, чирикающие о выгоде, уткнувшиеся в труху,  глаза навыкате, звёзды беседуют вполголоса... И всё это выдаётся за поэзию? Всё это печатается в толстом журнале?! Пропал дом... Как бы сказал Булгаков устами профессора Преображенского...

***
согласен-согласен-согласен
по сути — мир кругообразен
 
и коршуны кружат-кружат
где гуще растёт виноград
 
где гуще растёт виноград
и коршуны кружат-кружат
 
по сути — мир кругообразен
согласен-согласен-согласен
 
 Почему слово «согласен» не повторить для пущей солидности пять раз? Чтобы, если не мир, то уж точно глаза читателя стали «кругообразны»!

***
Кленовый лист
как памятник на площади центральной.
Осенний вид — монументален и казист.
Передаёт привет ему прощальный —
такой же уходящий
                          в клетчатом пальто,
в надежде встретиться потом.

Здесь напрашивается пародия, предлагаю свой экспромт:

«Даю вам осень из окна таксиста:
Как монумент она и с клетчатым пальто(м)
Кленовая, хреновая, казиста...
Об остальном, когда-нибудь потом!»

Екатерина Ермакова

***
Прошлое точно в прошлом,
В будущем — Небеса.
Будь, новый день, хорошим,
Будь с сединой, коса…
 
Утро разбудит синью,
Ввек изжитой бедой,
Зимней сухой полынью,
Вмерзшей в декабрь рекой.

Миллионы строчек, принадлежащим стишкам – это всегда строчки без которых можно обойтись. Они являются частью мозговых потоков авторов – угловатые, неотёсанные, плоские мысли облекаются в плоские слова, размещаются построчно и в столбик и выдаются за поэзию. И вся прелесть такого словоблудия в том, что можно сказать всё что в голову пришло, всё что угодно – и тебе ничего не будет, не будет ничего, кроме публикации в когда-то уважаемом и уважающим себя журнале! «Прошлое точно в прошлом», по идее, дальше можно не читать, эта первач строка всё главное о творческих способностях автора уже сказала. Но благодаря смене поколений редакторов, теперь это «дальше» будут читать сотни или тысячи людей, не понимая, но уже догадываясь о правоте Есенина с его строкой: «Что-то всеми навек утрачено..»...
 
 
***
Смотри, как пробивается трава,
Как красоту вынашивает время.
В безмолвии рождаются слова —
Как будто бог тебя целует в темя.
 
…Как будто бог звучит в огне печи —
И рвётся ввысь домой. Под божьим взглядом
Возможно все…
 
Трижды упомянутый в семя строчках «бог», остался просто словом... Лучше бы так: «Красота изнашивает время». Можно просто, без слова «бог» сказать и при этом сказать бога, а можно, трижды упоминая, так ничего толком и не сказать. Так и не родились слова поэзии в этом семистрочье. И безмолвие не помогло. Нужен талант. Поэзия – это поэзия талантов. Остальных – «изнашивает время».
 
***
Перенести опору на иное.
На небеса, молчащие вдали.
И, обнимая утро ледяное,
Коснуться нераспаханной земли.
 
Шагнуть в рассвет, в тоску и неизбежность
И, старясь на невыбранном пути,
Смешав тоску, безумие и нежность,
Дойти.
 
Перенеси, шагни, коснись, старайся, смешай – инструкция обывателю о том как стать гражданином поэзии – запоздалый инструктаж того, кому не дано тех, для тех кому и так сойдёт. И в их числе, увы, оказался редактор раздела поэзии журнала «Урал». Но переименовать  – вместо названия «Урал» предлагаю назвать журнал «Ура». Ура, я завершаю этот Обзор, выхожу на свежий воздух из этого затхлого мирка опубликованных стишков! 

Читая стихотворения, отобранные для участия в моём Критическом обзоре, я пытался понять причины столь низкого уровня опубликованных текстов, пытался поставить себя на место редакторов, перед которыми стоит задача: из месяца в месяц, от номера к номеру кого-то печатать в разделе «поэзия». Нельзя же заколотить крест накрест окна раздела и написать что-то типа: «Раздел поэзии закрыт. Все ушли читать классику, проветрить головы от затхлого мирка современной квази-поэзии!». Кого-то же надо печатать. А если к тому же учесть тот факт, что многие редакторы разделов поэзии сами пописывают стишки и не слишком хотят видеть на страницах журналов тех, кто недостижимо превосходит  их личный творческий эксперимент над русской поэзией, то в итоге понимаешь насколько всё безнадёжно для настоящей или большой или талантливой поэзии и поэтов. Прежние составы редакций канули в землю, в память, ушли из жизни, из смерти поэзии жизни, естественной и качественной смены поколений – поэтов и редакторов –  практически не произошло. Изменилась до неузнаваемости – Россия, народ стал населением, представления о поэзии сузились до размеров стишка. Жизнь стала – одним огромным и нескончаемым стишком. Шариковы и Швондеры, Свидригайловы и Чичиковы, Мариенгофы и Ставские, Бальзаминовы и Молчалины модернизировались, прибарахлились умственно и вещественно, но остались самими собой, земноводными экскурсантами и гидами по падению в пропасть неба поэзии, размножились, образовались и образовали сообщества бездарностей, соединились в общий поток или каток прозаических людей, успешно потребляющих форму поэзии. Это данность нашего несчастного времени. Это приговор человеческому выживанию любой ценой. «Любая цена» неподъёмная для Искусства и неприемлема. Я выбрал для участия в Обзоре типичные для их разделов поэзии стихи, в этом всё дело, типичные, такие, которых большинство, такие же, которыми забиты до отказа все окололитературные сайты, все без исключения, такие же, которые побеждают в конкурсах и проектах всех мастей и масштабов.

Итого:

 современные литературные журналы, по крайней мере в части разделов поэзии, ничем не отличаются по уровню представленных произведений и уровню редакторов от массовых сайтов или около литературных интернет-отстойников. Поэтам и поэзии, по факту и по сути, деться некуда: не нашёл лично я ни одного ресурса, где бы поэзия доминировала над стишками. Наверное, эпоха возрождения поэзии начнётся уже после термоядерного завершения данной цивилизации, на следующем витке человеческого грабежа и разбоя. А пока... позволю себе скромный совет: читайте классиков, нынешние литературные журналы пригодятся для растопки «буржуек», в момент когда «цивилизация розетки» прекратит предоставлять обывателям услуги для освещения жизни в никуда, так что, дорогие мои граждане поэзии, читайте поэтов прошлого, поэтов высшей стадии русской поэзии – плеяду Серебряного века и пошлите на три весёлых буквы – все площадки и ресурсы, все проекты и прожекты, всё разнообразие ничтожности нашей отсутствующей современности!

«Лучше будь один, чем вместе с кем попало»

«Нет судьбы, кроме той, что мы выбираем»

«Нет поэзии, кроме поэзии талантов» (с)



P.S.

Читаю стихи в нескольких номерах «Нового мира» за 1990 год...Краткий период расцвета литературы, когда уже многое можно было сказать и напечатать, когда ещё были при деле, были живы редакторы прежней, советской и русской поэтической  школы, и уже не надо было рьяно топать в фарватере КПСС.

Вот, например:

Номер 5 за 1990 год

Ольга Седакова

 Земля

                Сергею Аверинцеву

Когда на востоке вот-вот загорится глубина ночная,
земля начинает светиться, возвращая

избыток дарёного, нежного, уже не нужного света.
То, что всему отвечает, тому нет ответа.

И кто тебе ответит в этой юдоли,
простое величье души? величие поля,

которое ни перед набегом, ни перед плугом
не подумает защищать себя: друг за другом

все они, кто обирает, топчет, кто вонзает
лемех в грудь, как сновиденье за сновиденьем, исчезают

где-нибудь вдали, в океане, где все, как птицы, схожи.
И земля не глядя видит и говорит: – Прости ему, Боже! –

каждому вслед.
                Так, я помню, свечку прилаживает к пальцам
прислужница в Пещерах каждому, кто спускается к старцам,

как ребенку малому, который уходит в страшное место,
где слава Божья, – и горе тому, чья жизнь – не невеста,

где слышно, как небо дышит и почему оно дышит.
– Спаси тебя Бог, – говорит она вслед тому, кто ее не слышит...

... Может быть, умереть – это встать наконец на колени?
И я, которая буду землей, на землю гляжу в изумленье.

Чистота чище первой чистоты! из области ожесточенья
я спрашиваю о причине заступничества и прощенья,

я спрашиваю: неужели ты, безумная, рада
тысячелетьями глотать обиды и раздавать награды?

Почему они тебе милы, или чем угодили?
– Потому что я есть, – она отвечает. –
Потому что все мы были.

-----------------------------------------------------

Номер 6 1990 год

Юрий Карабчиевский

Кто ближе в этот миг

Колючей памятью Ван Гога
я обречен увидеть сам,
как бьется в панике дорога,
клубясь и дыбясь к небесам.

Я обречен узнать на деле,
как речь больного горяча.
Как мерно кружатся недели,
под нос заклятья бормоча.

А двери нет — глухая вата.
Кричи и пой до хрипоты...
Судьба ль пред нами виновата,
мы ль перед нею не чисты?

Но нам обходится дороже.
Конец — у черного окна,
где только собственная рожа
в толпе кругов отражена.

Дробится, множится тревога,
ни сна, ни лучика, ни зги.
И заколдованы круги,
как в черном небе у Ван Гога.

*   *
*

В гармонию из хаоса и праха
без Высших сил не выстроить моста.
Что б ни было — Хайяму от Аллаха
являлся свет. И Данту — от Христа.

А я, чужак, пролезший к караваю,
беспечных гимнов первый ученик, —
я здесь во тьме мучительно взываю
к любым богам, кто ближе в этот миг.

---------------------------------------------------------
В этом же номере

Татьяна Ефименко (1890 – 1918)
русская поэтесса, сверки убитая вместе с матерью, петлюровцами 18 декабря 1918 года

* * *

К воротам путь короткий,
Обнесен сад стеной.
Калеки за решеткой –
Печальный рай земной.

   Пускай переиначит
   Судьба полет часов,
   Осенний ветер плачет,
   Печальный слышу зов.

И Данте в путь знакомый
Опять ведет меня,
За серых скал изломы,
Сквозь страшный лес огня.

   В поту, упав на землю,
   На острую межу,
   Далеким крикам внемлю,
   Далекий вихрь слежу.

Гудящей цепи звенья
Распались надо мной,
И тень летит за тенью,
Белея, в мрак ночной.

   Земля дрожит от воя,
   Меж скал блуждает чад.
   Кто те, что сзади, двое
   Прекрасные молчат?

Глазам, лишенным блеска,
Ваш отдан тусклый взгляд,
И что для Вас, Франческа,
Круги замкнувший ад.

   А я должна вернуться
   В мой тихий рай земной,
   Где розы сонно гнутся
   За пыльною стеной.

1915.


Номер 2, 1990 год

Ян Сатуновский (1913 - 1982)

Весна, весна! –
          лопоча, заплетаясь,
          струясь,
          виясь,
          от Христа отрекаясь,
          вериги свергая,
          ломая кости,
         на дубе,
         на дыбе,
        на старом погосте,
        в Калуге,
        в овраге,
       в Клину и на Пресне,
       свергая вериги  –
                воскресни!
                воскресни!-

 из тлена,
 из плена,
из-подо льда,
в снегу по колено
 уходит вода
из плена,
из тлена ...

27 января 1965

Совершенно другой уровень – стихов и редакторов.
Вечная память русской поэзии!