Когда бы создавал я...

Когда бы создавал я лесу счастье,
я начал бы с гнездящихся в начальстве
на узком пике пирамиды пищи
орлов и сов, и создал им когтищи.
И заячью -  пониже рангом – мякоть,
невидимо задавленную в слякоть.
А сверху, как в веселом букваре
на «з», и зубы вот же на коре.
Как в кадр, зверь заходил бы в ареал,
свой вид собой бы олицетворял.
И скрадывалась бы в картинке смерть,
как жизнь закрадывалась мелко в жердь
на камне у оврага скальном, мшистом,
в лесу бессмертном, колющем, пушистом.
Прошедшей плоти выполнена впалость
подстилкой, хвоей, - точки не осталось.

Когда бы создавал я году поры,
не зимы, весны, прочие повторы,
а создал бы отдушины и щели,
как те, откуда в скалах лезут ели.
На времени распаренное тело
я б их нанес, чтоб время пропотело.
Чтоб равномерно время нагревалось – 
и нам прохладнокровно горевалось.
В текучей точке прокипит усталость,
чтоб нам к отсчету точки не осталось.

Когда бы создавал я время счастью,
то просто-инженерно свел бы части
машины часа в духе популизма -
и то б назначил смыслом механизма.
И целое, для нужности частям,
оно бы шло, подобное часам.
Уютный циферблат, пружинка, стрелка –
как ложки, вилки, каждому тарелка
для трапезы семейной – чашки, блюдца, –
которые все вместе разобьются.
Пружина, храповик, еще пружина,
как мужу украинскому дружина;

как мальчику на корточках в сторонке,
рисующему желтый круг сестренке... –


А вот и время для меня раздалось.
Оно пришло и у меня осталось.
Вот это в кирхе бьют опять в шесть тридцать
по мне, как слышится и говорится.
А что еще, в конце концов, осталось?
Осталась неба скальная отсталость,
моя и леса с кирхой начеку.
А к ним – страна в невидимой сторонке,

а к ней – чертежик лишней шестеренки
слепому нашему часовщику.