Где-то на краю Ланиакеи

ГДЕ-ТО НА КРАЮ ЛАНИАКЕИ

2022 — 2024 г.
            
                А что искал я? Горбушку неба…

                Какое небо! Всё в больших лиловых звёздах!

* * *
Шагаю на восток. Не думал не гадал,
что можно так устать, скучать по тишине и…
Звереет комарьё, закончилась вода,
ступни мои болят, рюкзак всё тяжелее.

Я привезу тебе таёжные цветы
и веточку сосны — благоухая снегом,
пускай напомнит год, когда бродила ты
со мной среди болот, с пропащим человеком.

Налево озерцо в болоте торфяном,
направо пал туман за просекой железки.
Тревожно шепчет лес, печалясь, об одном:
«Цени её любовь и нежный профиль детский».

* * *
О, света с вертикалью сочетанье!
Cetraria islandica! Брусника!
Сосновый лес — магическая книга,
где vitis-idaea звучит, как заклинанье.

А я стою, смущён и околдован,
пармелию сухую узнавая,
и мне дана земля моя живая,
мне свод небес мерцающий дарован.

Я разожгу огонь, и сквозь ладони
тепло войдёт в меня. О, этот горний,
бескрайний, комариный, осторожный,
дремучий,
мудрый
лес…

*Cetraria islandica — цетрария, лишайник.
**vitis-idaea (виноградная лоза
с горы Ида) — латинское название брусники.
***Пармелия — лишайник.

* * *
Таинственная леса базилика:
cetraria islandica, брусника,
до неба вознесённые столпы.
И муравей несёт свою хвоинку,
и куколка снимает пелеринку,
и щеголяют шляпками грибы.

А вот и я внимательно склоняюсь,
и разгребаю листья, и пытаюсь
увидеть свет в бессолнечных мирах.
В земле живут иные организмы —
им не хватило, может быть, харизмы,
зато они рассеивают страх.

О да, наш мир душа не разлюбила.
Гори, гори, полдневное светило,
а вы, соборы птичьи — облака,
летите над лесами голубыми,
где я стою и повторяю имя
того, не оскудеет чья рука.

* * *
Тишины письмена сочиняют
водомерки на зеркале вод.
От холодной росы намокают
рукава и колени. И вот,

как раскосый вогул на варгане,
загудели звонцы у ручья,
а сохатый печально рогами
у болотины той покачал.

Все завесы уже приоткрыты,
сколько есть на коротком веку.
Закручинился вёх ядовитый,
и кукушка ответила «ку».

* * *
В перистых небо высокое. Ибо
разве не случай простой,
что человек — не букашка, не рыба
или зверёк шерстяной?
Или звезда голубая? А всё же
хочется воздух ловить
жадно губами. Но ранка тревожит —
ох, неудачно
кровит.

* * *
                Уведи меня в ночь, где течет Енисей
                И сосна до звезды достает…
                Мандельштам

Светлеет восток. Поднимается
туман от серебряных вод.
Вангует кукушка-печальница,
сосна до звезды достаёт.

Дрова раскидаю и горестно
смотрю: догорает огонь!
И весело как-то и боязно
пускаться в туманную сонь.

Небесная вольница толпами:
восход — золотые рога.
Скатаю свой домик и топаю,
земной отмеряю прогал.

Орляк украшается перьями,
ольшаник рыдает сырой.
Потянет мышами горелыми
с болота за Лысой горой.

А там и грунтовка врывается
в еловую колкую жуть.
Бутылка с водой телепается,
рюкзак чугунеет. Забудь!

Иду. И меня, как нанайца,
приветствует Млечный Путь,
окраина Ланиакеи…

— Эх, только бы не плутануть!

* * *
На вешку прибитую выйду, раздвину кусты, и поляна
заветная мне приоткроется, полная света и жизни.
А дятел трещотку свою раскрутил, и легендами пьяно
цветущие ландыши пахнут. О, Господи, как же капризны,
на выдумку неистощимы твои прихотливые руки —
Ты вязкую глину лепил, а вот эти чудесные вещи
случились внезапно, и я состоялся на счастье, на муки,
и домик брезентовый мой, и берёза, что нам рукоплещет.

Ночной костерок разведу, заварю из пакетика хлопья.
Привет, одинокая жизнь! О, моя слюдяная свобода!
Дымок улетает туда, где еловые тёмные копья
качают в алмазных мирах
бортовые огни
космолёта.

* * *
Вешку увидишь — на север иди, на
ручку Ковша, не сворачивай влево,
где возле ямы алеет рябина,
гордая высится ель-королева.

Выйдешь на озеро, скинешь ботинки,
ноги омоешь, поставишь палатку.
Явится ёжик: — Привет животинке!
Чаю заваришь — добавишь тройчатку.

Ценишь теперь одиночество, звёзды
там, высоко, над поляной заветной.
Ценишь намёк, умолчание, воздух,
тот, неотвязный, вопрос безответный.

Что же теперь? На закате заходишь
в тёмную воду и чувствуешь: вот  Он!
Непостижимо! Пылает всего лишь
диск тишины над медвежьим болотом.

* * *
Жизнь — почти невозможная вещь. А какая вода — хризолит!
Я один на один с этой чашей озёрной и сумрачной чащей.
Надо мной только неба распахнутый купол, слезящий
грозовые глаза человека, и тонкая жилка звенит.

Обнимает вода невесомое тело моё,
и тяжёлое солнце пылает, как сердце моё.
А кругом тишина, неподвижное зеркало, тайна
сотворения мира. И птица так странно кричит,
словно раненный в голову времени острой стрелою.

Потому в темноте наступившей, уже выходя из воды,
понимаешь, зачем ты, забытый, затерянный остров,
в каждой бабочке видишь сестру и, заботясь о сёстрах,
храм возводишь, стихи создаёшь, а не то разбиваешь сады.

* * *
Где тоскует о чём-то рыдающим голосом птица кроншнеп,
каждой веткой живой содрогается лес, околдованный,
                шаткий.
Как нетрезвый лешак, бородатый, в белёсой парше,
выбредает болотный туман у зелёной палатки.

В рыжей гриве костра покручу подсыхающий хлеб,
самовитый, тяжёлый, оплаченный потом, несладкий.
Удивляется ёжик и снова, как тысячи тающих лет,
кровяного клеща выгрызает из ласковой лапки.

Где сосна подпирает небесный заплаканный свод,
где болит голова у пробившего дырочку дятла,
у огня хорошо человеку, покуда он тихую песню поёт,
        и трава-ястребинка его не обидит
                как младшего брата.

* * *
Говорю тебе, здесь мне слышнее дыхание Бога,
где кричит в озерце о подруге утраченной гоголь,
где берёза туманы в прозрачные руки берёт.

А лисица грызёт вожделенную заячью лапку
потому, что никто в темноте среди горных пород
не исчезнет внезапно и в космосе, нет, не умрёт —
станет узким лучом, а потом и звездой. В голубую тетрадку
запишу: «Оробели осины. Закат пламенеет над лесом,
по зеркальной воде проплывает луны серафитовый серп.
Этот мир величавый огромен и всё-таки тесен».

Свой, такой настоящий, сырой, убедительный хлеб
надеваю на прутик, и пляшет бедовое пламя,
красноватые отсветы щедро швырнув по кустам.
 
Только я и светила — так было, наверное, там,
приходило откуда моё осторожное племя,
чтобы храм возвести, ибо всё мироздание — храм,
                и Господь — это время.

* * *
То и прекрасно, что всё мгновенно:
тяжесть уютная рюкзака,
боль, пробивающая колено,
смех пересмешника, перекат.

Камни кольцом уложу, обсохну,
у костерка заварю чайку.
Небо узнает меня по вздоху:
— Много ли нужно-то старику?

Недолюбил, но хотя бы хлеба,
сала шматок, а потом… Ну, как?
Победовал на земле — и пока!..

Запах багульника, шелест неба,
дым поднимается в облака.
Камни моет Шаман-река,
тянет ниточку нерва.

* * *
Человек не живёт — выживает
вопреки пустоте, «Помоги,
Авва Отче!» — твердит, умоляет.
Молчаливое небо внимает,
и мерцают миры-маяки.

А потом выясняется: было
столько счастья — товарный вагон:
летний зной, мотылёк белокрылый,
пара туфелек, песня вдогон.

Смерти нет, и отчаянья нету,
и со скоростью света почти
      космолёт покидает планету,
             одинокий на Млечном Пути.