Pez gordo

Как Баркова, вершу самосуд над прошлым,
пока поколение Твиттера перечеркивается крестом.
Хожу по вселенной сама-по-себешной кошкой,
зареву заливом, то распалюсь костром
несогласия. Но время молвит: Харэ метаться!
Паства ли ты? Или иная каста?
Предложение пахнет точкой, плохим концом.

Никаких запятых! И вообще – сложений,
знаки отличий остались ризоме, в прошлом.
Сожаления может позволить себе блаженный,
сын человеческий, разочарование – божий.
А я – ни туда, ни туда не вхожий:
"для себя, но для всех", как Аянокоджи, –
сын улицы, но не бандит, а скучней – прохожий.

Митоз форм, метастаз своей речи и фраз
нерв храню под луной, то есть над головой.
Ведь словесность вообще – это разница фаз
под луной и в Луне, сопряжённых с тобой.
Эта разница – путь и общак, театр,
колодец, проспект, столб фонарный, сенатор,
подвешенный за ноги – за слова, это шум городской.

Мой компендиум речи, дурной фасад,
изыск и происк, ума палата,
закрывает vita, – vivat распад! –
ведь корни поэзии уходят в ад.
И под маской слов Логос прячет зверя,
как в каждой находке лежит потеря, –
так брошенный город, спустя время превращается в сад.

Грустно, это когда вся жизнь укладывается в монолог Клаасье
или в посылку с Озона, в хронос речи одного кассира.
Языку ещё тяжче! Там вообще ни мадам, ни месье –
обезличенный плод, амальгама, кожура апельсина.
Искусство же наоборот – солнце, забывшее сталь,
потому же и воин тот, кто забыл печаль,
как завещал господин мертвец, Юкио Мисима.

И в пластмассе есть цикл, циклична сера,
цикличен угол и взгляд, партитура и пирамида,
идея и радиус, вектор и даже вера,
даже, блять, индивид состоит из вида
на вещи в-себе, даже самость – отросток вещи,
даже я восхваляю цикл, хоть и в нем – хомячок, конечно,
но не зря Апулей и Йейтс говорят мне: "А ты – диссида".

Но когда ты поэт непонятно, где лечишь, а где калечишь,
кого выносишь из гари и с кем поджигаешь стены.
Когда ты настоящий поэт, ты ни во что, никому не веришь;
когда ты поэт – ты ждёшь, но не надеешься на перемены.
Как Неруда, в огне, как Неруда, смертен,
как ноль, как последнее слово, лежу в ответе,
а потому без сомнений, отвечаю на всё: "На(е)верно".

Пока они спорят, кто важнее: орёл или финист,
финансист продаёт их туши (души отдаст задаром).
А я книжный вор, что Маркиза де Сада вынес
из пламени, и почему-то один не считаю его товаром.
Ну, конечно, больной. Да-да-да, подросток.
Для меня участок – дачный, а смерть – перекресток.
Кортасар научил перечесть себя, научил быть главным,

проводящим током, скобой – я пульсар язычный.
Я смотрю на мир в два крыла, как птица.
Обезличенный хуже, чем вообще безличный –
у нигилиста нет дома, ему некуда возвратиться.
Сочиняю дорогу. Ищу бога в одном ботинке.
Проблему потомства привык я искать в икринке.
Одиночество. Птичий язык. Монумент безлицый.

Памятник хаосу. Сумрак, прикинувшийся абсурдом.
И такое чувство, что декабрь допишет повесть...
Башня Ксардаса. Эпигон, что ваш правдоруб Неруда.
Но, именно как Неруда, я превращаюсь в совесть
голую, как известно, любовь – нагая.
Истина вывернута – перевёрнутая прямая,
вот и я, получается, плоскость, вывернутая в полость.


(из цикла "Танцующая звезда" (сад камней), июль-август 2023)