исповедь домоседа. новелла

«Славу сыскал бы тебе стих мой,
ославив тебя»
Публий Овидий Назон.


   
Спасибо вам, что предоставили мне время и условия все это обстоятельно изложить. Дали бумагу и авторучку, выделили тихое помещение.  И вот я начинаю писать – писать о себе. Мне кажется, это будет  довольно приятно ощущать себя настоящим автором, который умеет играть временем, пространством и обстоятельствами.  Я всегда подозревал, что писательство это не профессия,  что это великое удовольствие писать о том, что знаешь, что необходимо рассказать другим. Ведь, когда у человека никого нет, ему, невзирая на его нелюдимость, бывает за счастье излить кому-нибудь душу. 
Я домосед, человек, привыкший к тишине и уединению. Я человек, которому всегда трудно, не по себе выходить на улицу, на люди, заводить с кем-нибудь разговор, что-то просить или объяснять. В этих неизбежных общениях я не видел и не вижу ни радости, ни смысла.  Я никогда не был религиозным и всегда говорил, что бога нет.  Я не пью последние лет пять. Вообще ни капли.  Жены у меня нет. Она ушла пятнадцать лет назад. Да, ушла после того, как я стал инвалидом, получив черепно-мозговую травму, с трудом хожу и не могу справлять малую нужду без помощи катетера. Так уж вышло. А на жену я зла не держу. У нее давно другой муж, другая семья, другая жизнь. Но у нас есть общая дочь. Ей сейчас лет 28, если не ошибаюсь. Она самостоятельная, деловая девушка и живет отдельно в своей квартире в новом хорошем доме. А я живу в однокомнатной хрущёвке, но мне и у себя всегда жилось, в общем-то, терпимо. Всегда я поминал, что кому-то еще хуже. Дочка помогает, жаловаться не приходится. Хотя, конечно, она молодой здоровый человек, у нее свои друзья, свои интересы. Зачастую она совершенно меня не понимает, и мне кажется, что между нами высокая  стена.  Глухая непробиваемая стена.
Я – интроверт. Это сказал мне психолог, когда подростком меня осматривала комиссия, подхожу ли я здоровьем, чтобы заниматься боксом. Я подошёл по всем параметрам и занимался  в «Торпедо»  16 лет у нашего старого, хитрого лиса -  заслуженного тренера  России Петровича.  Он мне с отрочества внушал, что я стану большим чемпионом. Только надо тренироваться, отдавать этому все силы и всё своё время. Ведь бокс – это не спорт, говорил Петрович, - это образ жизни. Занимайтесь боксом всегда, везде, где бы вы ни были, не только в спортзале. И я занимался.  Мысленно боксировал и во время классных уроков, и переходя улицу, и в метро, и танцуя на школьной дискотеке, и провожая вечером девушку. Я всегда был готов к бою.   Даже, когда женился, больше души отдавал боксу, чем любимой женщине. 
Учился в школе я хорошо. Но, думаю, это не столько моя заслуга, сколько заслуга моих родителей, которые были со мной строги. Точнее, они были людьми тщеславными, им хотелось, чтобы их сынок достиг того, чего они не смогли, чтобы я был лучше прочих, чтобы меня хвалили, а значит, опосредованно хвалили бы их самих. Я не особо пускал их в свои желания и мысли. И между нами всегда был невидимый, но четко ощущаемый мною зазор. Помню, они частенько подозревали меня в чём-нибудь неблаговидном, и отец говорил:
- Будешь трогать себя там  перед сном, волосы вырастут на ладошках. Всю жизнь будешь с волосатыми ладонями, как с клеймом, и ни одна девушка не выйдет за тебя замуж, потому что извращенцев никто не любит.
Когда я пошел на бокс, отец, который  сам был в юности посредственным спортсменом, следил, чтобы почти весь мой досуг был заполнен кроссами, всякими развивающими играми, походами и плаваньем в бассейне.  В этом они было едины с Петровичем.  Сами понимаете, при таком образе жизни мало оставалось времени и сил на отроческую дружбу и любовь. Однако не думайте, что я рос таким уж нелюдимым монстром, - как у всякого нормального школьника, были у меня и школьные приятели, и девчонки, по которым я тайно воздыхал.  И вот точное слово – «тайно» - всё делалось мною втайне от родителей, от других взрослых, а с годами держать в тайне от всех свою жизнь стало моей привычкой, моей натурой. Думаю, этого достаточно, чтобы вы поняли, что я был в общем-то обычным ребёнком, у которого были, впрочем, как и у всех, некоторые трудности.
Вы, наверное, скажете: «Ты же боксер, ты же спортсмен.  Как тебя вообще может тянуть к тишине и уединению?  Ты же тренировался в общем зале с другими ребятами. Изо дня в день. Ты же выступал на соревнованиях перед многочисленными зрителями. Как ты можешь чураться людей?» Ты, мол, должен был привыкнуть всегда быть на людях. Да, вы правы. Но, верно, вы не знаете, что такое жизнь бойца. Что такое одиночество боксера в ринге. Когда ты один на один с врагом. Один на один со своими тревогами, сомнениями и страхами.  Только ты, противник и  гирями виснущий на твоих руках страх. Рефери не в счет. В лучшем случае, на него можно только смутно надеяться, что он не даст тебя убить, искалечить, вовремя остановит бой. И всё же бьет не рефери, а противник, и рефери не может ослабить уничтожающую силу его ударов. А вокруг гул и  крики беспощадной публики. Они ведь со свистом высмеют, втопчут тебя в грязь, если увидят, что ты дал слабину, сдался, когда ещё можно было бороться. Если ты дрогнешь перед своим страхом, болельщики, эти кровожадные стервятники, тебя  живьём сожрут.  Они еще опаснее твоего противника в ринге, и ты их  боишься более всего. Эта безликая, чавкающая чипсами, сопящая, перешёптывающаяся, глазеющая жадно на тебя тысячеглазая  масса. Это безликое чудовище из сотен омерзительных лиц. Вы знаете, как  после боя никого не хочется видеть, даже если ты победил? Я уже тогда сторонился их всех. Всю эту толпу. Потому что боялся их.
А каково было ходить на эти тренировки? Четыре раза в неделю. Понедельник, среда, пятница да еще и в  субботу так называемая свободная тренировка с их дармовой парилкой. Уговаривать себя каждый раз, уламывать, мол, я же не трус, я не тварь дрожащая, я сильнее своих слабостей. И пёрся туда, в спортзал, как на Голгофу. И знал, что в каждом спарринге тебе могут отбить голову, надорвать внутренности, сломать пальцы. Да, это была моя Голгофа. Четыре раза в неделю, с пятнадцати до тридцати лет. Моя жизнь. Пока меня не вырубили окончательно. Пока не превратили в калеку, с катетером  в  дырявом животе. Но вот тут-то начинается история моей настоящей жизни, история  проигравшего  неудачника, который в состоянии мочиться только через шланг. «Если болезнь исцелить невозможно, нужно учиться с болезнью этой жить» - тот умник, который это написал, пусть попробует жить вместо меня. 
Да, бой был проигран тяжелым нокаутом. Последний мой бой в ринге. Два месяца в нейрохирургии лежал я практически неподвижным, на вонючей больничной койке, впитавшей в себя мочевину, пот и кровь, наверное, десятков бедолаг.  Лежал в памперсе. Вы знаете, что такое, когда визжат на тебя, обгаженного, обмоченного, красномордые, озлобленные бабы-санитарки, которые так ненавидят свою грязную работу за гроши? А ты бессилен, раздавлен и чувствуешь, что виноват перед всеми, потому что есть всего два типа людей – виноватые и те, кто делает их виноватыми. 
Конечно, снился мне бокс все эти прошедшие после травмы годы – в снах наподобие такого, например. Прихожу я на секцию заниматься. Прихожу в таком виде, каков я есть теперь – калека с катетером в животе. Петрович мне и говорит: «Будешь участвовать в олимпийских играх.  Мне некого в твоей весовой поставить, кроме тебя.  Завтра у тебя бой с Крыловым». «Хорошо», - отвечаю старику. А сам недоумеваю, как же это я буду драться в ринге, калека с катетером? Подхожу к этому молодому и амбициозному КМСу Крылову и говорю ему: «Ты меня не сильно бей, я ведь в ринг уже лет десять не выходил».  «Хорошо», - обещает он. И вот бой. И Крылов жестко меня избивает, и вырубает наконец. И я просыпаюсь с криком посреди ночи. Знаете ли, подобные сны снятся мне часто.
Месяца через три после моего поражения и жена ушла.  Кому нужен  затхлый полумертвец со шлангом в паху?  Ну, оформил я инвалидность,  прождав еще полгода в очередях у всяких кабинетов. Мы разъехались. Мне досталась однушка в хрущёвке, в довольно спокойном районе неспокойной нашей столицы.  И соседи оказались вполне интеллигентными, понимающими чужие трудности людьми. А ещё через десяток лет умерли и родители мои. Мне от них не досталось ничего.  Всё завещали они внучке, дочери моей. Что ж, это нормально. Это справедливо. Мне хватало и того, что у меня оставалось. Я ведь понимал всегда, что кому-то в этом мире намного тяжелей, чем мне. Кому везёт, тому везёт. А кому не везёт, тому не везёт. И нечего пытаться перелезть из одной лиги в другую.

***
И вот я сижу дни, месяцы, годы в своей комнате. Один на один с собой. Но как же, скажете вы, ты же сам любишь одиночество! Люблю, но, непрерывное, постоянное, оно бывает невыносимым.   На жизнь мне хватало вполне – и пенсия, и тренером в спортклубе «Вымпел» подрабатывал первые годы, и дочка, как стала самостоятельной, подкидывала деньжат. Вполне. И чем же я занимаюсь? Отвлекаюсь от себя при помощи видеофильмов и рок-музыки, которую люблю еще с детства.  Видео – это поистине чудо – легендарные бои Мухаммеда, Тайсона, Оскара Де Ля Хойи,  Артуро Гатти, Корралеса, Мэйвезера, Роя Джонса, Моралеса и Барреры.  О эти звучные чемпионские имена! Великие драмы на ринге боксерских титанов увлекали меня, уносили прочь из серого, тесного, спертого мирка реальности. Подчас они дарили иллюзию, что я и сам молод и силён, как они, что мне весело в бою, как им, что я победитель, как они.  Все эти видеокассеты и DVD, тысячекратно просмотренные, поскольку интернета у меня тогда не было, дарили мне удовлетворение и покой.
Вы спросите: «Что ты только и делал, что глазел на бои боксерских звезд все эти годы?» Нет, конечно. Бывало и работал – то в «Вымпеле» помощником тренера, то сторожем в гаражах, то еще где. Бывало и пил по-черному, но до попрошайничества, до собирания банок на помойках не унижался. И еще я часами смотрел порнуху, закрывшись, зашторившись от внешнего мира.  Ведь, хотя я был и калека, но желания во мне оставались такие, как у всякого здорового. И остаются даже сейчас, когда я гляжу в окошко на проходящих по вашей улице женщин. У меня появились мои любимые дивы порно – Милли Д’Абрассио, Венере Бьянке, Оливия Дель Рио, Виктория Тиффани. И каждая из этих женщин, этих роковых кошечек, любила меня, пока длился фильм.  И я любил их, моих женщин. Да, самообман. Да, порок и, возможно, извращение.  Я с вами спорить не буду. Знали бы вы, что такое мучительная жажда человеческого тепла, женского дыхания, запаха, голоса, нежных прикосновений, стонов и страстного лепета? Эти дивы дарили мне все это, мне, лузеру-домоседу, не имеющему никого, кого можно приласкать.  Но не подумайте, что я такой уж конченный сексопат или даже шизофреник. Меня не тянет ни к слащавым мачо, ни к атлетичным юнцам, ни к сопливым нимфеткам с грязными ногтями и подранными  коленками. Я люблю нормальных зрелых женщин среднего роста, поскольку считаю, что тяга к слишком маленьким педофилична, а тяга к слишком большим педерастична, ведь в крупной женщине ощущается нечто мужское  Лишь на бальзаковских, среднего роста, оборачиваюсь я украдкой на улице или в парке, где они гуляют со своими сытыми собаками, со своими сытыми, довольными мужьями. Как бы я хотел быть таким вот мужем или такой вот собакой.
Кстати, вы заметили, что из наших дворов пропали бездомные дворняги? Вот-вот. Я думаю, это дело рук таких вот собачников, которые со своими домашними ухоженными четвероногими любимцами гуляют в парках и в палисадниках. Жаловались, верно, они на бездомных, что те бросаются на их собачек, не дают выгуливать их, разносят заразу, представляют опасность и прочее в том же роде.  А кто же еще, кроме них, был так заинтересован, чтобы всех ничейных, неухоженных дворняг на живодёрню отправили?

***
Я уже писал выше,  что предпочтения и желания у меня вполне нормальные.  Но проблема в общении с женщинами после травмы возникла нешуточная,  удручающая. Точнее, эта проблема усугубилась, поскольку и раньше у меня с женщинами происходило всё очень непросто. Никогда я не был ловеласом, любимцем слабого пола, даже тогда, когда был действующим спортсменом с атлетическим засушенным торсом. Всегда я их стеснялся, стеснялся показать своё влечение к ним.  Хотя что может быть естественнее? Видимо, сказывалось еще с юношества во мне  то, что я интроверт, человек, предрасположенный к самоанализу и рефлексиям, экзальтированный ипохондрик, и то особенно сказывалась, что привык всё таить от окружающих.
Спустя где-то год, как я выписался из нейрохирургии, со мной произошёл один показательный  случай.  Недалеко от метро, в подземном переходе встречалась мне частенько одна и та же девушка. Лет двадцати пяти – тридцати.  В потёртых сероватых джинсах, в мешковатом несвежем балахоне, далеко не красавица, но лицо кругленькое, миловидное, с задорно вздёрнутым носиком и конопушками на пухленьких щечках.  И глаза такие блуждающие, чего-то ищущие – там, в каком-то ей лишь одной ведомом зазеркалье.  Она мелочь стреляла у прохожих.
Ну, я и подумал тогда: вот неприкаянная душа, такая же, как я. И однажды решился, подав ей червонец, завести с ней разговор. Оказалось, что она стреляет мелочь на какие-то капли для глаз, которые покупает в аптеке, а потом, уединившись, колет в вену и получает несказанное удовольствие. Тоже, по-своему, калека.   И я пригласил ее к себе домой.
- Мне нравятся грустные мужественные мужчинки, такие, как ты, - сказала она благосклонно и пошла за мной.
Мы взяли пару пузырей этих капель для нее и упаковку одноразовых шприцов, а мне пузырь водки в гастрономе (я с новыми женщинами без алкоголя очень комплексую, как вы уже, верно, сами поняли). У меня дома, приняв каждый своего эликсира, поболтав немного о том, о сём, о музыке, о фильмах, начали ласкаться. Целовалась она отменно – язычок ее, порхая по моим  губам, заходил затем глубоко в гортань – даже дух перехватывало.  И я в ответном порыве целовал ее тело быстро и горячо, с голодной алчной нежностью.
И вот, глядя друг на друга,  раздеваемся, и она видит мой катетер, торчащий из дырки в животе. И спрашивает, скривив непонятную гримасу:
- А это у тебя чё?
Я объясняю:
- Это катетер. Сам мочиться не могу после травмы головного мозга.
А она мне:
- Первый раз с таким встречаюсь. А с женщинами ты можешь?
Хотя и смутившись, я её заверяю:
- Да, все нормально у меня с этим. Эрекция есть, как видишь.
- Вижу, - недоверчиво оглядывает мое тело она.
Начинаем опять целоваться и ласкать друг друга. Она сильно возбуждается, быстро вколов еще пару кубов своих капель.  И я возбуждаюсь, входя в неё, и нежно прошу ее:
- Поласкай, пожалуйста, там.
- Где? В жопе? –  вздрагивает она всем телом и опять отстраняется.
- Да.
- Ты что, голубой?
- Нет, я нормальный, - объясняю ей. – Только после травмы, чтобы я смог удовлетвориться, мне ещё там надо стимулировать.
Она ласкает меня там, но у меня от волнения и смущения ничего уже не получается, она вскакивает с кровати, собирает со стола свои пузырьки, одевается и бросает мне на прощание:
- Стимулируй себя сам там, педрила.  – и уходит.
После этого я ни разу не пытался снова попробовать с женщинами. Страх  быть с ними сжимал мне сердце.  Если уж с такой неприкаянной не получилось, опозорился, то что может подумать и сказать обо мне обольстительная, ухоженная дама?
Теперь, надеюсь, вы понимаете, что значит для меня порно. Забвение и спасение от самого себя. От пустоты, что зияет внутри и вокруг. Перефразируя попсовую песенку, можно сказать: всё, что тебе осталось оплевать, -  это любовь.
Еще мне нравится смотреть мелодрамы и триллеры. Они тоже дают отвлечение. Опасности, случающиеся с героями, их  сомнения и тревоги, их боль, их победы – все это дает ощущение, что я в этом мире не одинок. Я был и Робертом Де Ниро в «Таксисте», и Мартином Шинном в «Апокалипсисе», и Микки Рурком в «Сердце ангела»,  и Питером Кайотом в  «Горькой луне», и Николасом Кейджем в «Покидая Лас Вегас». Интернета поначалу у меня не было, но все же было старое доброе видео, которого я накупил еще в девяностые, когда был здоров и при деньгах. Книг я, когда стал взрослым, особо не читал, как зачитывался ими в детстве и в ранней юности. Теперь я вообще считаю, что чтение романов – это отживший век, поскольку сейчас есть такие мощные технологичные возможности обретать желанные миры.
Да кто они? Эти Поэты с большой буквы, эти авторы многотомных трудов, все эти нобелевские лауреаты? Так и слышу отовсюду: как это достойно, как возвышенно всю жизнь трудиться на ниве творческой мысли и получить в итоге свой заслуженный миллион долларов. Да, это очень много. Согласен. Но в сравнении с каким трудом много? Вот, например, американский боксер Флойд Мейвезер за свой последний чемпионский бой, прошедший, конечно же, в Лас Вегасе, за бой, который по кабельным трансляциям посмотрело больше миллиарда болельщиков, он получил 180 миллионов долларов. За то, что находился в ринге 36 минут чистого времени, он получил в 180 раз больше любого нобелевского зануды, плачущего о непонимании бездуховным миром его великих откровений. Мейвезер – вот истинное величие сегодняшнего дня, а не все эти щелкоперы бродские и пелевины вместе взятые. Они не желают понять, что их время безвозвратно ушло вместе с появлением стереозвука, видео и затем, особенно, интернета. Новый мир выплюнул всех этих никчемных гениев.   
Но самое сильное, что у меня было, - это рок-музыка, диски и кассеты, которые я начал собирать еще в отрочестве, увлекшись блюзовыми ритмами и электронными эффектами. Не имея к музыке способностей, тем более я всегда ее любил и преклонялся перед великими музыкантами современности.  Вот это я понимаю: сверхреальность, когда, насыщенное, набухает время и в какую-то минуту проживаешь больше, чем за обыденный месяц.  Я как-то подсчитал, у меня вышло 166 альбомов и более пятисот  кассет. Рок, джаз, нью-вейв, симфо.  Космические блюзы Манфреда Манна, солнечные симфонии Уейкмана, туманные созвездия Pink Floyd. Брачные пляски, культовые совокупления, животные наслаждения, полная бездумность, растворение в электронных пульсациях. Все это рок-н-ролл. Это спасает таких, как я. Если бы не было музыки и видео, я, наверно, давно уже съел бы себя заживо.
И вот еще, что важно отметить. Всё это время меня мучили головные боли, неожиданные вспышки раздражительности, беспричинные тревоги – конечно, это были последствия рокового нокаута, который мне оформил корявый неумёха, этот заведомый  неуклюжий аутсайдер, над которым я потешался  и в зале,  и в раздевалке. А ведь я уверенно вёл два раунда по очкам. И в третьем (надо же!)  нарвался на шальной  кросс, который, как змея из-под камня, вылетел на меня. Прямо в голову. И потолок обрушился. Да, это был чистый нокаут… Где-то я слышал выражение «скала прометеевых мук» - это про меня.
  Из-за  постылого,  двусмысленного недуга и  появившегося излишка свободного времени я стал пить, и меня в итоге уволили  из «Вымпела»,  из охранников, отовсюду. Но я не чувствовал себя от этого несчастней. Сижу дома, слушаю музыку, смотрю видео, готовлю себе поесть, занимаюсь с самим собой сексом, моюсь и опять отдыхаю.  С удовольствием смотрю новости по TV – инфляция, катастрофы, разрушения, эпидемии, войны, голод. А я жив, сыт, любим своими дивами.  Да я просто счастливчик!  Ведь приукрашивать прошлое для того, чтобы очернить настоящее, - это не про меня. Уж поверьте.

***

И вот пару месяцев назад, в начале жаркого июня, это случилось. Произошло изменение в спокойном привычном течении устоявшихся моих будней, ставших, во многом,  даже милыми.  Позвонила дочка, а затем и заехала ко мне домой. Она, как всегда, когда приходит ко мне, войдя, принюхалась, огляделась, брезгливо поморщилась, присела на кухне на краешек предложенного ей шаткого стула. Скривилась на предложенную чашку чая, мол, чашка, как обычно, у меня чёрная от чайного налёта. Не противно ли самому? Встала, сама помыла чашку с содой, заварила себе пакетик Липтона без сахара, поскольку сидит на какой-то новой   фитнесс-диете. А Липтон у меня был последний. Ну да ладно. Дочка сказала то, что обычно мне говорит:
- Как ты можешь жить в такой затхлой мрачной дыре?
- Привык, - говорю.
- Ты подметаешь здесь, полы моешь?
- Где-то раз в неделю, - говорю.
- А надо каждый день убираться.
- Я же больной человек, - говорю. – Мне тяжело убираться.
- Ты просто нянчишься со своей болезнью, - говорит она, - как ребенок с куклой.
- Буду чаще убираться, - пообещал я.
- Это тебе надо, а не мне.
И вот чуть погодя, допив свой Липтон, она и говорит:
- Вообще, у меня к тебе дело. Предложение пожить немного у меня. Пару месяцев, пока я буду в командировке. Конечно, ты должен будешь поддерживать чистоту - не так, как здесь, - чаще и чище. Готовить себе, ходить в магазин. У нас там рядом с домом недорогая «Пятёрочка». Я тебе денег на карточку перекину, чтоб не нуждался. Но не шикуй, сам понимаешь. И, главное, ухаживай за моим котом. Корми его, меняй песок в лотке. Чистый песок есть в специальном мешке, я тебе покажу где. А корм для Марселя в другом мешочке, тоже покажу. Ну что, согласен?
- А есть там, - спрашиваю, - на чем видео посмотреть и музыку послушать?
- Бокс свой, - говорит дочка, усмехаясь, - да рокеров своих замшелых можешь на моём ноутбуке проигрывать. Только в наушниках, чтобы соседи не жаловались. Я тебе покажу, как интернетом пользоваться, чтобы программы мне там не сбил. Ничего сложного. Телефон у тебя есть, который я тебе год назад подарила, будем связь держать. Согласен?
- Ну, в принципе, я не против, - говорю.
- Только, - предупреждает дочка, - жить будешь в маленькой комнате. А свою большую я закрою. Там мои вещи, которые тебе совершенно не нужны. И никого не води.
- Да кого же я могу водить? - говорю. – У меня же никого нет, кроме тебя и катетера в животе.
- Марселя гладь, он это любит.
- Я не люблю гладить кошек, - говорю. – Вообще животных.
- В общем, через пару дней я тебя перевезу в свою квартиру. Собери необходимое, что у тебя тут есть. Но много не бери, там у меня для жизни всего достаточно. И полотенце дам тебе, и даже футболки есть стираные.  И помни: главное, чтобы кошка была довольна. И чистота. Убирайся хотя бы раз в три дня. Я тебе всё покажу.
- Понял, - говорю, - не подведу.
- И не налегай там на порнуху, а то потом замучаюсь комп чистить от вирусов.
- Ну, что ты? – говорю. – За кого ты меня принимаешь?
- За тебя. За папашу своего.
Да, я ее папаша.  Но что она знает обо мне? Что мы все знаем друг о друге? Между каждым и каждым глухая  непробиваемая стена. Как бы добра и заботлива ни была порой дочь, мы чужие, по сути.  Суперсовременная девушка и ее суперсовременные друзья. Что они о себе представляют? Не знаю, но кажется, они себя считают какими-то исключительными, рождёнными для какой-то избранной жизни. Читают самые модные глянцевые журналы и романы самых сверх продаваемых авторов. Покупают сверх продвинутые компьютерные игры, для которых приобретаются  сверхмощные видеокарты. Шмотки от каких-нибудь Гуччи, Беллуччи, Бертолуччи. Всё молодежь, отличный материал. Думают, они какое-то новое, невиданное племя на земле. И не понимают, зелёные и небитые, что сто лет назад, тысячу лет назад люди так же, как вот они, рождались, любили, болели и  умирали. Так же ныли зубы, и выпадали волосы. Так же женились и разводились. Так же мучились от геморроя. Всё всегда было, есть и будет одно и то же. И нет и не может быть никаких особенных, никаких избранных поколений. Всякий из нас в этом мире – это пустота в пустоте.

***

И вот через пару дней дочка, как обещала, перевезла меня с моими скудными пожитками   в свою квартиру, которая находится в так называемом районе Севанка, недалеко от метро Кантемировская.  Обычный спальный район, где раньше селили рабочий класс, а теперь это сборная солянка. Но дом у дочки считается хорошим – кирпичная девятиэтажка. Квартира с улучшенной  планировкой. Все, что мне будет нужно, она мне показала. Перевела мне на карточку деньги на два месяца жизни, дала немного наличных. Сделала последние распоряжения и укатила в аэропорт, чтобы лететь куда-то на Алтай. На два месяца.  Неплохо.
И вот я сижу в маленькой комнате, которая по размерам не меньше моей большой в хрущёвке, выхожу на кухню чего-нибудь приготовить, по ноутбуку слушаю в наушниках блюз-рок, под вечер расслабляюсь с какой-нибудь милашкой Дель Рио, забываю о своем искалеченном теле, потому что на час–два тело мое становится прежним – молодым, сильным, чувственным, телом настоящего чемпиона.
Марсель, серый пушистый пыльный тюфячок, спит в огромной прихожей. Пушинка в пустыне. Я его кормлю, но не глажу, потому что он мне кажется безразличным и каким-то несвежим, нечистым,  затаённо хищным. Я уже упоминал, что животных не особенно люблю.  Это у дочки, наверное, от бабушки, моей покойной мамы, проявилась страсть ко всякой лохматой живности.  А у меня к ней аллергия, нравственная и физическая.
Выхожу на улицу, которая вся перекопана строителями, и, как правило, отправляюсь в ближайший парк с прудом, -  вокруг  этой жалкой лужи сидят с удочками отрешенные рыбаки, удящие свой жалкий улов. Вокруг них прогуливаются сытые псины, которые выгуливают своих преданных хозяев. На скамейках парочки, старушки, ближе к вечеру собираются горластые компании нетрезвой местной молодёжи. Это русские. Восточные же мигранты ведут себя тише, цивилизованней, если не считать, что они разворошили своими экскаваторами весь район.  Но отдыхают азиаты тихо.  В общем, парк, как прочие парки в большой многоязычной деревне Москве, где невозможно уединиться, чтобы не было рядом хотя бы пары чужих любопытных глаз.
И вот сижу как-то у этого пруда, курю честер, смотрю, как мелкие мурашки пробегают по воде от легкого ветерка, точно по блестящей шкуре спящего тюленя. Я отдыхаю в своем черном спортивном костюме «адидас», под которым спрятан мой резиновый катетер (что может быть элегантнее этого?) На соседней скамейке два молодых парня.  Один - такой  инициативный холерик, чернявый, щуплый и напористый. Другой - здоровый, медлительный, с придурковатым добродушным лицом, с тяжелой,  немного отвисшей челюстью. Худенький, видимо, недовольный каким-то недавним поведением своего товарища, отчитывает того.
- Тормоз, - точно выплёвывает он слова. – Идиот!
Тормоз-идиот молча, насупившись, пьет пиво из банки.
- Ты же идиот! – берёт худенький ноту выше. – Ты мудак!
Тот молчит.
- А знаешь, почему? – торопливо говорит худенький. – Знаешь, почему?
- Почему? – спрашивает безразлично тот.
- Потому что ты идиот,  ты мудак.
Через полминуты он опять заводится скороговоркой:
- Ты идиот, ты мудак. А знаешь, почему? Знаешь, почему?
- Почему?
- Потому что ты идиот, ты мудак.
Так повторяется раза четыре. Потом они уходят. А я думаю: ай-да,  молодец чернявый.  Что может быть логичнее его доводов? Жизнь потому бессмысленна, потому что она бессмысленна.  И бессмысленно это объяснять.
Больше я этих двоих не видел, а хотелось еще разок на чернявого холерика взглянуть. Чем-то он мне напомнил меня,  молодого, напористого, подвижного, неугомонного будущего великого чемпиона по  боксу.

***

Новое жилище мне поначалу понравилось – чистое, просторное, нет никаких запахов, пожалуй, излишне много всяких декоративных безделушек на стеллажах и на компьютерном столике – статуэток, пластмассовых папуасов, плюшевых мышат и слоников, каких-то пластиковых роботов-уродцев.  Но я на них обращал мало внимания, лежа в своей комнате и слушая в наушниках блюз-рок, который находил на яндексе. Удобная все же вещь – интернет -  особенно удобная  для томящихся один на один с  самими собою в четырёх стенах. Пугает меня, однако, то, что интернет дает такие быстрые и точные ответы на самые сложные вопросы.  Если так дальше пойдет, то зачем интернету нужны будем мы, несовершенные люди? Не только голливудских звезд, всех нас скоро заменят идеальные, нестареющие аватары. Им дано будет то, что не дано нам. Это будет рай машин, где тленному, болезненному человеку нет места. Возможно, будет именно так, потому что сам Бог – это некая сверхмашина, созданная еще какой-то сверх сверхмашиной.
Еще одно неудобство: по ночам здесь оказалось не очень спокойно, поскольку лето и ночи теплые. Вот и резвятся - то молодежь гогочет во тьме за окном, то пьяные ругаются и орут до самого утра, то девки визгливые истерично дерутся в черноте палисадников с матерными хрипами. И никто из местных обывателей не осечёт их, не сделает замечания. Даже полицию усмирить буянов боятся вызвать. Сидят, видать, по своим норам, из-за сдвинутых штор опасливо за происходящим на улице наблюдают. Как, впрочем, и я сам. А, может быть, они привычно спят, в отличие от меня, новичка здесь
Вообще, соседи оказались какими-то неприятно странными, даже бесцеремонными. Они подозрительно косятся на меня и оглядываются, когда я прохожу мимо -  на лестничной ли клетке, на улице ли или в парке. А одна дама, в теле, с налитым бюстом, с крупным лицом, даже учинила мне допрос, когда я неловко тыкался ключом в сложный дочкин замок.
- Извините, а кто вы будете? – спросила она нараспев, остановившись на площадке шагах в трёх от меня и обдав меня удушливым слащавым ароматом.
Стоит и язычком  облизывает верхнюю  толстую губу,  с гримасой такой выжидательной.
- Я здесь живу, - говорю, как можно, вежливее.
- Понятно, что живете. Но кем вы Анжелике приходитесь?
- Папой, - говорю.
- Па-а-пой? – запевает она. – А не похожи. Да и выглядите еще молодо, - добавляет не то с иронией, не то с насмешкой.
Я открываю наконец этот чёртов замок и скрываюсь за дверью, прислушиваюсь и слышу ее контральто:
- Очень странно, - и медленно так, постукивая каблуками по ступенькам, он уходит наверх.
А на следующий день я захотел послушать психоделические композиции Animals, но не в наушниках, а подключив колонки, стоящие на компьютерном столе, которые, верно, забыла от меня спрятать в закрытой комнате дочка.  И вот я ныряю и выныриваю на волнах органных пассажей и вокальных неистовств Эрика Бёрдона, двигаюсь, делаю небольшой бой с тенью перед зеркалом в ванной комнате, танцую, раздеваясь, ласкаю себя. Да, хотя немного стыдно в этом вам признаваться, но я люблю любить себя в танце. Лаская себя, становишься самодостаточным, как античный бог-гермафродит. От музыки и вожделения сознание улетает куда-то в сторону и ввысь. И вот я ломаю тело, извиваюсь, уже почти голый, скольжу ладонями по груди, по бокам, по бедрам своим. И в стену вдруг начинают гулко стучать. Господи, как я испугался! В груди и в голове забухал тяжелый молот. Я сразу выключил музыку, оделся, дрожа всем телом. И до самой ночи находился в подавленном состоянии, как, наверное, вор, пойманный с поличным.  Но я же ничего плохого не совершаю, переживал я. Я никого не унижаю, не насилую, никому не делаю больно.  Я только иной раз хочу ласкать себя под блюзы, если больше некого.
  Здесь на ноутбуке я посмотрел один французский фильм, в котором показана похожая на мою ситуация. Герой на мощной аудиотехнике слушает у себя в комнате синтезаторную ритмичную музыку. Большие колонки его просто грохочут. А парень самозабвенно извивается посредине комнаты перед настенным зеркалом.  Ну, точно, как я, только он молодой и здоровый, а я старый и больной.  Он упоён собою и музыкой, тоже что-то там мурлычет под нос себе, но в этот момент в дверь звонят. С недовольной гримасой на широком скуластом, видать, фламандском лице парень шлепает в резиновых вьетнамках в прихожую, открывает входную дверь, не приглушив даже рев из динамиков, даже не накинув чего-нибудь на свой голый торс. На пороге стоит бородатый сосед в спортивном трико.
- Вы не могли бы сделать музыку тише, - орет сосед. – У меня жена болеет.
- Как вы думаете, - орет ему в ответ парень, - мощные колонки и усилитель Пионер не дешево стоят?
- Наверное, не дешево, - соглашается сосед.
- Так что же я, по-вашему получается, деньжищи на всё это выкинул, а пользоваться этим по назначению не могу?
- Почему не можете? Просто тише сделайте.
- Тише я могу и без колонок слушать, - орет парень и захлопывает перед носом просителя дверь.
  Вот так вот. И все этому молодцу в фильме сходило с рук. А я так никогда не умел и, конечно же, не научусь никогда.

***

С этого дня соседи стали смотреть на меня еще более подозрительно и вызывающе. А одна старуха шепнула другой, когда я проходил мимо их лавки:
- Сумасшедший идёт.
Хотя, возможно, мне это просто послышалось.  Да и само понятие «сумасшедший» всегда мне представлялось очень относительным, потому несправедливым. Ведь если кто-то говорит о другом человеке, что он безумен, а иными словами, не таков, как сам говорящий, то и этот говорящий с точки зрения того, не похожего на него, будет сам казаться безумцем. Это палка о двух концах. Например, когда я был маленьким, бабушка мне говорила о своей одинокой соседке, что та сумасшедшая, только потому, что та слушала классическую горестную музыку и у нее умер муж. Когда я на улице встречал эту бабушкину соседку, мне было страшно, но подспудно очень хотелось, чтобы она заговорила со мной, мне казалось, что она может объяснить нечто важное для меня, то, что ни мама, ни бабушка объяснить не были способны.  Она мне была исключительно интересна, наверное, потому, что я чувствовал в ней некое родство, которое важнее родства крови. А потом эта женщина насмерть отравилась газом, и все говорили: «Ну, конечно, этого и следовало ожидать, ведь она была сумасшедшей». И бабушка моя оказалась как бы правой в отношении этой странной особы, правда, и саму бабушку за год до ее смерти родители отдали в психиатрический интернат для престарелых, поскольку ухаживать за ней стало совсем обременительно.
Вообще, как-то нервы действительно начали у меня пошаливать. Я решил, как можно реже выходить из дому, но и квартира стала казаться для меня излишне просторной, пустой. Куда уж уютнее этих громадных планировок моя скромная хрущёвка, выходящая окном в тенистый тихий палисадник. А здесь час уходит на то, чтобы только на кухне и в прихожей полы помыть. А ночью, лежа в этой кунсткамере со статуэтками и уродцами-трансформерами, я долго не могу уснуть. Эта постель слишком, неестественно мягка и широка, и кажется, что колеблешься на каком-то водном матрасе, на бок повернёшься и боишься, что свалишься на пол. И за всякой мелочью нужно вставать, включать свет, искать, сдвигая и поправляя глянцевые книги, статуэтки, коробочки с пряным душком, папуасов, мышат, слоников, - чтобы стояли строго на своих местах, как дочь наказала.
Но самое худшее, что этот пустой простор начинал давить на воображение моё, у меня стало появляться такое неуютное, липкое, тревожащее мозг ощущение, что я в доме не один. Например, засыпая, задумаюсь о чем-нибудь приятном, расслаблюсь и вдруг слышу какой-то шорох за дверью – то ли в прихожей, то ли в закрытой большой комнате. Чьи-то осторожные, недобрые шаги, чьё-то явственное шебаршение. Вскачу с кровати, как ошпаренный, замру, прислушаюсь: ничего не слышно, тишина. Начинаю успокаиваться, забываюсь на минуту, - и вдруг опять шорох, шелест, чьи-то шаги. Может, кошка? – думаю. Выгляну в коридор, нет, спит, как убитый, Марсель. Иной раз так разнервничаюсь, что хочется сломать здесь что-нибудь. Хоть какую статуэтку об пол разбить вдребезги. Дочки назло, соседям назло, квартире этой назло.
Мое раздражение, возможно, усугубляется и тем, что сейчас лето, душное время, когда по ночам над головой, у самого уха, звенят всякие навязчивые мерзкие насекомые. В приоткрытое окно их залетают целые рои. Их так много здесь, наверное, из-за близких прудов. Я ворочаюсь в темноте и с отвращением чувствую, как эти гады ползают по мне, как какой-нибудь злостный комар погружает свой голодный жадный хоботок в мою кожу, как какая-то мокрая тля забирается мне под мышку и щекочет там. Брр, мерзость, ужас. И нет никакой возможности уснуть…

***

Через пару дней, как поселился здесь, я зашёл в местную «Пятёрочку», самый дешёвый и выгодный магазин в районе, как объяснила дочка.  Состояние у меня было, пожалуй, немного нервозное, поскольку я плохо выспался и только что сам поменял в животе катетер, а процедура эта неприятна и зачастую болезненна.  И вот захожу в этот приют для нищих духом и карманом, в эту  убогую богадельню для убогих людей, которая обосновалась за углом убогого высотного здания. Захожу купить кефир, хлеб, сладкие недорогие булочки (я  вообще люблю сладкое), лук, пару головок чеснока,  ну там, если уложусь в дочкин лимит, пачку «честера», -  всё это необходимые удовольствия для недовольного всем человека. Я и так экономлю на всем, хотя это не в моем характере. Причем, в настоящих удовольствиях я себе отказываю уже пять лет – и по настояниям врачей, и по требованиям пустого кошелька.
И вот подхожу я к кассе с кошёлкой, полной бросовых продуктов. Держу в руке дочкину карточку «Выручайку», которая даёт в таких «Пятёрочках» скидку. Толстая тетка кассирша, с восточным круглым отрешённым лицом Будды, считает мне покупки. Говорит цену. Я вручаю ей «Выручайку», она ее безучастно вертит в пальцах, чего-то считает опять, возвращает карточку и говорит мне ту же цену.
- Но я же карту вам дал для скидки, - говорю я.
- А я сделала вам скидку, - с акцентом произносит она, невозмутимая, точно древнее божество.
- Ну как же? – говорю. – Цену называете такую же. Значит, скидку не сделали.
- Я сразу сделала скидку, - повторяет она таким же монотонным непробиваемым  голосом.
- Но, позвольте, - говорю я. – Я же видел, не сделали. Зачем же мне лишнее платить?
- Я сделала скидку.
- Но, позвольте?
- Мужчина, вы берёте или нет? – раздраженно произносит сзади высокая бледная леди, верно, фригида, поедающая своего безвольного супруга.
- Но мне скидка положена, - горячусь.
- Не берёте, так отходите. Дайте другим отовариться, - краснеет бледная фригида.
Вздохнул я, глядя на них исподлобья, и заплатил без скидки.
Представляете, такое повторилось со мной в этой хвалёной «Пятёрочке» еще два раза. С этой же кассиршей Буддой, которая на третий раз всё же вышла из себя и рявкнула скрипучим склочным голосом:
- Мужчина, вы, наверное, больны. Идите, лечитесь лучше, чем скандалы устраивать.
- А я и не устраиваю, - говорю и оглядываюсь.
Господи! Какие жестокие, беспощадные рожи смотрели на меня. Непробиваемые, ледяные, кошмарные рожи спортивных болельщиков.
И тут одна востроносая, стриженная коротко девица в маечке и в джинсах, порванных на коленях, протолкнулась вперёд и предложила:
- Давайте, мужчина, я за вас свою «Выручайку» пробью. Будет вам скидка.
А кассирша свое:
- Я сделала ему скидку. Не надо.
И я опять купил без скидки, и, ни на кого не глядя, удалился прочь отсюда. Однако затем, рассудив, что другие магазины будут слишком дороги для тех жалких средств, с какими оставила меня дочь, я решил ходить в эту «Пятёрочку» и не заикаться ни о каких скидках.  И вообще ходил я по магазинам с тех пор как можно реже.
Это еще раз подтверждает правило: ни на что, ни на кого нельзя надеяться. Ни во что и ни в кого нельзя верить. Даже хвалить кого-то или что-то опасно. Похвалишь человека – и он вскоре показывает себя с самой гнусной стороны. Похвалишь, какой дешёвый, выгодный магазин, - и там тебя нагло обсчитают.  Похвалишь нож – он сломается. Похвалишь компьютер – он отключится от перегрева в самый захватывающий момент. Всё, чему ты доверяешься, предаёт тебя. Ничему нельзя верить, ничего нельзя хвалить.  Так и говорите, что все худо и будет худо. А выйдет всё куда лучше.  В этом искусстве очень преуспели старые евреи. Их послушать, всё у них на грани катастрофы. И живут себе благополучно до ста лет. Был у меня в товарищах один боксёр, тоже, наверное, еврей, потому что перед боями ходил плакался, чтоб его пожалели, - тут болит, там болит, не выспался, совершенно не готов, надо бы от боя отказаться. А в ринге бил, как хотел, своего действительно несчастного противника. Так вот и надо. Потому что бог не дает расслабляться.
Я выше писал, что бога нет. Не верно, я был не прав. Бог есть, он сотворил всё сущее, но потом стал сомневаться и сошёл с ума. Он стал опасным, неутомимым вредителем, таким, как какой-нибудь трудный подросток-бунтарь. Он сам восстал на свой же мир. Только это и объясняет то, почему жизнь зачастую невыносима. Почему она постоянно нас хочет обмануть, подловить. Это он развлекается.
Вы спросите: почему именно таков наш бог? По какому закону выведен этот верховный извращенец? Я отвечу вам, что всякий творец ненормален. Всякий, кто создает что-то новое, безумен.   Бунтарь, неуёмный вредитель, - всякий творец не может смириться с существующим порядком вещей, с существующим миром, и поэтому начинает творить свой порядок и свой мир. Вот в чём заключается больное, извращенное сознание любого творца, любого господа бога.
Вы скажете: ты просто пытаешься свалить свои слабости, своё убожество на бога. Да, пытаюсь.  Ведь это он создал меня таким слабым, жалким, несовершенным. Это он создал мир таким гибельным, а мог ведь, как всемогущий, создать и без силы трения, без комаров и мух,  без трещин, без нокаутов, без смертельной усталости, без катетеров в животе, без тщетной похоти и без боли.   Зачем же создал со всем этим? Ответ один: чтобы потешаться, глумиться.
  Как говорил один мой товарищ-боксёр, который пошёл  потом по криминальному пути и вскорости был убит:
- Знаешь, кто может с Господа спросить?
  Я ему:
- Ну кто?
- Только вор в законе.
- Даже на небесах?
А он мне:
- Вор и на небесах вор.
Допустим, так и есть в их преступной иерархии. А вот слабоумный сынок этого бога (кто бы он там ни был) еще лезет к нам со своим душеспасением, со своими требованиями, обещаниями вечного блаженства и угрозами геенны огненной.
Да оставь ты нас! Что тебе до нас?

***

Кстати, о Сыне Человеческом. Недавно посмотрел о нем весьма интересный фантастический фильм. Видимо, голливудский фильм, потому что снят очень зрелищно. Оказывается, как всякий творческий, честолюбивый сынок, Иисус был против всего, что заповедовал отец.  Отец сказал: «Око за око», а сын переиначил: «Бьют по правой, подставь левую».  Отец сказал: «Священен брак», а сын возразил: «Никакой союз на земле не священен. Священен только союз со мной, послушание и верность только моему слову». Отец покарал извращенцев Содома, а Иисус угрожал всем несогласным с ним, даже вполне приличным респектабельным людям, геенной огненной; предрекал, что муки содомитов покажутся детскими забавами для того, кто, например, кромешной ночью не откроет ему или его ученикам дверь в свой дом. Мило, не правда ли? Гуманно.
И вот в этом фильме приходит Сын Божий во второй раз к племени людей. И проповедует, как встарь, любовь, свободу доброй воли, всепрощение. А на земле и без него давно уже удовлетворяющий почти всех порядок, -  все работают, сыты, одеты, живут в тепле и в согласии со своими семьями. И никто, кроме отдельных отщепенцев, не жалуется. Ну, Иисус, конечно, с группкой этих отщепенцев сходится и начинает баламутить: всё не так, как я заповедовал, правители обманывают вас, а во лжи, мол, не может быть ни любви, ни свободы.
Посылают власти к нему мудрого патриарха, чтобы тот попытался его убедить не подстрекать доверчивых людей к бунту. И тот толкует мессии.
- Прослушай, - говорит голливудский патриарх. – Абсолютной свободы вообще не существует, потому что свобода одного ведет к несвободе другого, все взаимосвязано.  А всепрощающая любовь выдумана досужими слабаками, ни на что не способными, но желающими, чтобы им прощали их слабости, чтобы их жалели, чтобы сильные чувствовали перед ними свою ответственность и даже вину за их слабости.
А мессия ему на это:
- Все равны перед богом!
- Какое же может быть равенство, уважаемый? – удивляется патриарх. – Равны все будем лишь в гробу, как сказал один известный поэт. При жизни всякий от рождения неповторим. Не прекрасен, может быть, но неповторим. В этом и заключен истинный гуманизм. Эту неповторимость мы пестуем в нашем кастовом обществе.  Выявляем одаренных, избранных детей, даем им доступ к сокровищам культуры, воспитываем их отдельно от заурядной животной детворы, которой при этом не даем почувствовать неполноценности своей. Это и есть справедливость. Не без уродов в семье, конечно. Таких мы изолируем и лечим с помощью самых современных средств медицины.
- Вы последователи Ирода! – возопил тут Иисус.
- А чем Ирод-то был плох? – улыбается мудрый патриарх. – Ирод театры строил, дворцы, цирки, бани. А ты, худосочный, хоть одно здание построил?
- Я великую церковь воздвиг! – заявляет Иисус.
- Да какую церковь? – еще радушней улыбается атлет патриарх. – Нотр Дам в Париже, собор Христа Спасителя в Москве, Святого Петра в Риме, Святого Марка в Венеции – все эти непревзойденные шедевры христианского зодчества были построены спустя тысячелетие после твоего распятия.  Тебя рядом не стояло.
- Лжешь! – кричит Иисус. – Моим именем! Моим духом воздвигнуты.
- Именно, что именем. Все вокруг тебя фикция.
- Но придет час, и ваше гордое царство рухнет, - предрекает мессия.
- Знаем, - снисходительно машет дланью патриарх. - Бессмертного ничего нет.
- Что!?  Что!? Что?! А бессмертие души!!!
В общем, закрыли мессию в психиатрической лечебнице, полечили самыми современными антипсихотиками, каких в былые времена не было, психологи с ним позанимались – аутотренингом, гипнозом, внушением и т.д. И что же вы думаете? Излечился Сын Божий. Вышел из дурдома вполне нормальным человеком.
И вот финал фильма. Он работает вместе с другими простыми людьми в какой-то конторе, составляет статистические отчёты для мудрых отцов города. У него жена красивая типа Ширен Стоун, здоровые веселые детишки, большая добрая пушистая собака типа «Бетховен». Он вполне доволен и собой, и жизнью. Короче, Иисус обрел то, о чем может только мечтать любой всемогущий, неприкаянный бог.
 
***
Третий день не выхожу на улицу. Я сижу в этой огромной,  холодной, пустой квартире, смотрю тайком из-за шторы на прохожих. На соседей, на всех этих севанских, местных, коренных. Что они о себе воображают? Кто они такие вообще? Эти молодые, горластые жлобы. Эти вульгарные визгливые девки.  Пьянствуют толпой по выходным   на прудах. Соберутся, скажем, всемером, врубят на весь парк блатняк или шершавый русский рэп или такой же корявый русский рок. Пьют водку, гогочут, задирают одиноких прохожих, совершенно одиноких и больных, таких, как я. Да мы, мол, водки выпили  больше, чем воды в Байкале! Го-го-го! Потом швыряют пустые бутылки в пруд и орут:
- Россия! Севанка! Смерть нехристям!
А сами хуже этих нехристей, хуже животных. Да что вам нехристи так поперёк горла-то?  Узбеки там всякие, дагестанцы. Отдыхают себе тихо, культурно. Гуляют с выводками миленьких чернявеньких наследников, с кроткими неприступными женами в темных хиджабах, с серьёзными братьЯми и дядьЯми. Никого не трогают. Но чувствуется: они здесь в праве, а не те горластые. Никто из такой вот великолепной семёрки хамских русичей не решится задрать косоглазого или черкеса, гуляющего хотя бы с женой (ведь в одиночку те не гуляют). Поскольку каждый из хмельных бакланов знает, чуть что, через десять минут здесь будет не семь, а двадцать семь темнокожих воинов. И вот они орут:
- Москва! Спартак! Севанка!
А кто в этой Москве, по крайней мере, в таких вот спальных районах, реальные хозяева? Уж точно, не эти крикуны. И в торговле, и во власти, и в их рэпе и в их шансоне заправляют совсем другие деятели, кому совершенно наплевать на всех этих коренных и местных, на все это вырождающееся, вымирающее племя.
Не подумайте, что я русофоб. И среди русских достаточно приличных ребят и девушек, мужчин и женщин. Они гуляют культурно со своими собачками и детишками.  И никого не задирают.  Но и такие – это разобщенное, а потому вымирающее племя. Каждый из них когда-нибудь заболеет, оступиться,  состарится, сломается – и станет таким вот, как я, никому не нужным изгоем. Они и сейчас никому не нужны, по большому счёту. Государство, бизнес, элита используют этих ребят, пока они молоды и есть, что из них высосать. А, высосанные, они станут не нужны даже своей собаке, которой не смогут зарабатывать на корм, которую будут не в силах уже выгуливать.  Да, никто никому по-настоящему не нужен в нашем русском мире. Всякий истинно русский изначально  одинок и обречён. А те, что удачно устроились и шикуют аж до самой смерти, перестали быть русскими. Вот так.
Либералы хлопочут всё, чтоб равные права были, чтоб свобода слова и свобода мысли, как в Европе просвещённой. Вот именно, что в Европе! Россия рабская, темная, нищая. Свобода у нас всегда замордована, и это для нас привычно и даже удобно. А сделай Россию свободной, просвещенной, богатой – это уже не Россия будет, и не русские в ней жить будут, и язык даже будет уже не русский.  Свободным людям не нужны проповеди и реформы, они и так свободны.  Но это не про нас.
  Да и кто эти либералы, реформаторы? Выскочки, жаждущие признания и власти. Не за людей они хлопочут, за себя только. Поскольку  те,  кто любит всех, не любит никого.  Ибо всякая гнусность делается во имя справедливости, во имя свободы или порядка.  И когда честные объединяются в партию, они становятся бесчестными.
Все сказанное мной верно. Но не думайте, что я такой уж бесстрашный правдолюб. Одно дело, написать лично вам в этом своем признании, что Россия – страна рабов, что у нас приживается только тирания.  Другое дело, кричать об этом на улице, бросаться на грозную стену из росгвардейцев или поместить подобное сообщение на своей странице в соц. сети, будучи человеком известным. Любая истина истинна лишь здесь и сейчас, там и потом она становится бесполезной. Да, одна и та же истина в разных случаях не равноценна. Даже более того, интонация, с которой слово произнесено, значимее самого значения этого слова. Сопутствующие обстоятельства важнее самого факта.
Однако не надо и думать, что я такой уж пораженец, ни во что не верящий неудачник, что одиночество – моя навязчивая идея. Да, одиноки все мы. Разобщены. Между каждым и каждым стоит их имущество, их инстинкт  собственников, их жажда жизни и власти, их боль. Но не бывает абсолютно одинокого человека в абсолютном вакууме, поскольку не бывает абсолютной пустоты. Всегда что-то присутствует в природе. Всегда с тобой остаются твои мысли, твои желания, твоя память, твои чудесные голоса, твоя прекрасная музыка.
И вот можно включить свою прекрасную музыку. Можно заранее выпить вина или покурить чего-нибудь, кому это не вредно, кому это по карману. И вот ваша музыка вливается через уши вам в душу.  Ваше сознание пускается в полёт.  Вы танцуете сами с собой. В пустой квартире. Танцуете так чувственно, так пластично, так искренне, как никогда бы не смогли танцевать на людях. Какое же может быть окончательное отчаянное одиночество для человека с ушами, с глазами, с ногами и с горячим сердцем?  Конечно, бывают и беспросветные минуты, когда хочется умереть. Но за ними всегда брезжит свет, и хочется петь и летать.

***

Под утро привиделось – сон, не сон – тяжёлое какое-то наваждение, после которого долго было мутно и муторно.
Будто сижу я на кровати в своей комнатке в хрущёвке – смотрю по видеомагнитофону порно.  На экране моего старого Samsungа ласкает своё юное, гибкое, выпуклое тело, постанывая и сладостно закусив нижнюю губку, милашка Мэдисон Айви.  Постанываю и ласкаю себя и я вместе с Мэдисон. В общем, идиллия.
Вдруг слышно, как в  прихожей щелкает замок входной двери. Я, перепуганный, судорожным рывком одеваю треники, выключаю пультом телевизор, но видеомагнитофон продолжает работать, предательски урча. Дверь в комнату открывается, заходит та девушка-наркоманка, которая как-то колола у меня капли для глаз, а потом убежала.
- Что делаешь? – спрашивает она с порога.
- Ничего, - смущенно мямлю, - сейчас уроки, мама, делать буду.
А сам думаю: Какая она мне мама? Наркоманка. Шлюха. Дура.
Она спрашивает, подходя поближе:
- Не трогал себя там?
- Нет, мам, - говорю.
А она мне:
- Смотри, сынок, а то уродом вырастешь.
Ходит по комнате, смотрит вокруг, выискивает криминал. А в руках у нее, узнаю, действительно мамина лакированная коричневая сумочка. Я быстро прячу под подушку обложку порнографической кассеты. Не заметила. Ходит, ходит всё.
Тут в дверях появляется моя дочка. Они смеются, обнимаются, как родные или подружки.  Дочка и говорит ей:
- Пойдем в клуб? Там сейчас наши все тусят. Там классно.
А та говорит:
- Пойдем. Надо только, чтобы он уроки сделал.
- Папа сделает, - машет на меня рукой дочь.
- Нет. Он себя там трогать будет.
- Не буду, мама!  - чуть не плачу я, а сам думаю: какая она мне мама, хотя и с сумочкой?
А она и говорит мне:
- Вот папа твой умел ласкать так, что я ему во всем верила.
И они уходят в свой клуб, где классно.
А я думаю:  это действительно мама, судя по последним ее словам.
И вдруг вижу: из угла комнаты смотрит на меня толстая круглолицая кассирша, грудь у нее отвратительно оголена, и она говорит:
- Ну что, сделать скидку? – и гладит красными ладонями свои обвислые безобразные бурые соски.
- Мама! Мама! – истошно воплю и поднимаюсь с подушки.
В стену гулко бухают соседи. Верно, кувалдой стучат. Пять утра.

***
  Вот о чем я подумал недавно. Вернее сказать, я решил фундаментальный вопрос человечества: как появился на свет человек? Бог ли его сотворил? Или он произошел от обезьяны? Сторонники той и другой точки зрения веками непримиримо воюют друг с другом. Сколько из-за этого пролилось невинной крови, а выхода всё нет. И вот я нашёл выход – решение, удовлетворяющее всех. Бог сотворил обезьяну. А от обезьяны потом произошел человек. Очень просто всё сходится: изначальное авторство бога и эволюция по Дарвину. И волки сыты, и овцы целы. И заметьте: никакой Нобелевской я за это не требую.
Могу примирить я и Библию с учением Маркса. Поскольку всё в мире происходит волнообразно, пульсациями, - для прилива нужен отлив, для взлета нужно падение, как нужно было Христу спуститься сначала в преисподнюю, чтобы вознестись на небеса, - так вот, для того, чтобы сотворить прекрасное совершенство, нужно совершить липкую массу отвратительных ошибок, для того, чтобы достичь блаженства, нужно много пострадать, а истинная вера приходит только через преодоление мрачных сомнений. Это и есть, по Марксу, борьба и единство противоположностей. Да. Да. Нет. Да.  Чем выше возносишься, тем страшнее падать.

***

На днях вышел я во двор. Стоял солнечный, немного ветреный августовский денёк.  Настроение было приподнятое. Звонила накануне дочка и сказала, что через неделю возвращается.  Это очень воодушевило, поскольку осточертело мне здесь всё. И вот, находясь в хорошем настроении, я решил прогуляться. Отправился прямо в парк. Народу там было не густо. Лишь старушки да мамаши с детьми на детской площадке. Сел невдалеке на лавку, в тени раскидистой столетней липы, закурил. Замечтался, глядя на одну аппетитную большеротую мамочку в жёлтой маечке и обтягивающих туго округлый зад джинсах. Не знаю, сколько так сидел и не заметил, как набежали тучи. Почувствовал, что продрог, проголодался. Надо бы домой возвращаться, подумал я, у меня там картошка с мясом, можно разогреть. Но на прощанье захотелось подойти к этой прелестнице в голубых джинсах и что-то сказать. Что-нибудь мало значащее.  И вот подхожу я к их группке и говорю, обращаясь к детям, копошащимся в песочнице:
- Скоро дождик пойдёт, детки.
А эти мамаши недружелюбно меня рассматривают. Глядят, как на какого-то Джека-Потрошителя.  И, представляете, губастенькая, обольстительная,  окликает тревожно детей, чтобы отошли от меня. А другая, блондинка с хвостиком, спрашивает меня:
- Что вам нужно?
Я ей говорю:
- Да, ничего. Детишки у вас милые.
А она мне:
- Какое вам дело до наших детей?
А губастенькая красотка вдруг явственно шепчет с ядовитым шипением:
- Педофил. Алкаш.
Я смотрю на этих бездельниц, на этих задастых содержанок своих животастых мужей и говорю, как можно спокойнее:
- Да что вы, девушки? Что я вам сделал?
- Сидите, глазеете уже час на нас. Мы всё видели, - отвечает блондинка, вздрагивая гневно хвостиком. -  Идите, а то сейчас мужу позвоню.
- И что будет? – спрашиваю.
- Будешь дождика ждать из окна больничной палаты, - шипит губастенькая.
А я им говорю:
- Чего же вы все такие злые?
А она:
- Ты добренький выискался. Чучело. Иди, пока цел.
Ну я и пошел. Оглянулся на прощание, и, представляете, губастенькая злорадно улыбалась мне, облизывая верхнюю губку, и гладила рукой свою грудь под тонкой жёлтой маечкой. Я мысленно перекрестился и поспешил домой еще быстрее.
Не стоит однако считать, что я испугался, что я такой трус.  Боюсь подраться с какими-то севанскими животастыми папашами? Но нет. Однако подумайте, чем может закончиться для меня такая драка? В лучшем случае меня затолкают, намнут мне бока, порвут рубашку и разобьют мобильник, подаренный год назад дочерью (объясняйся с ней потом!) В худшем случае, я сломаю  кому-нибудь челюсть. Вызовут полицию, меня арестуют и заведут уголовное дело. И что скажет потом дочка? Хорош папаша – устроил на районе побоище. Извините, таких побед в этом дрянном парке мне не нужно.
  Вот и сижу теперь дома. Тихо сижу. Музыку слушаю только в наушниках. И то редко, потому что как-то неспокойно, как-то тяжело на душе и музыка не в удовольствие. Я даже лежать и сидеть долго уже не могу, начинаю ходить, как тень, шататься по этой огромной пустой квартире –  из комнаты в кухню, из кухни в комнату, - хожу, меряю ночь неровными шагами, меряю день, меряю свои непонятные тревоги, и нет мне покоя.
Взял со стеллажа у дочки Библию, полистал, чтобы как-то отвлечься от этих тревог и навязчивых мыслей. И набрел на один эпизод, о котором недавно смотрел бурную дискуссию на ю-тубе. Там крикливые журналисты и политологи спорили о том, как Авраам собирался убить любимого сына Исаака, чтобы доказать Господу своё послушание и свою безоговорочную любовь. И вот, что я подумал: если сын видел, что отец готов был принести его в жертву ради каких-то, пусть самых высших, самых благих идеалов, сын должен потерять веру и в отца, и в эти идеалы.  Это же кошмарная травма детского сознания! Вся ваша религия в этом кошмаре. А мне-то какое дело до всего этого? Какое мне дело до всех этих безумств, которые совершались, совершаются и будут   совершаться людьми? Никакого. В одном случае мать задушила своего младенца, не в силах его прокормить. В другом случае дочка удавила старого отца, не желая его кормить. Ну и что? Невидаль какая. Все было, есть и будет так. Всё одно и то же, и ничего не изменить, не исправить.  Потому что в основе всего – бездонная бессмысленная пустота. Даже хуже пустоты (пустота еще терпима) – сумасшедший бедлам, которым правит сумасшедший бог, в котором все мы бесправные заложники. Все мы должны были давно перестать верить во всю эту чепуху, во имя которой нас приносят в жертву. Но сыновнее малодушие, видимо, сильнее зрелого знания.

***
Да кто такие вообще эти наши пастыри? Эти отцы народа, эти священники, жрецы? Как могут они объективно относиться к богу, если они кормятся здесь, проповедуя от его имени, да еще надеются, служа ему на бренной земле, обрести вечные небеса в царствии его?  Ну, хорошо, допустим их вера  искренна. Но может ли вообще быть бескорыстной вера во всемогущего, всеведущего, безмерного бога? Его недостижимое величие говорит нам: «Нет, не может, потому что вы все рабы передо мной».  Разумеется, ничтожные всегда пресмыкаются перед великим. Это неоспоримый факт всех времен. Вот если бы человек чувствовал себя независимо от бога, тогда бы он мог на равных, а не по-рабски, мог бы бескорыстно его полюбить. Но раб не может любить господина бескорыстно.

***

  Брожу по квартире - вперед-назад, назад-вперед. Часами брожу. Останавливаюсь иногда у окна, тайком смотрю сквозь просвет между шторами на улицу.  На эту грязную, голую, бесстыжую улицу, перекопанную строителями, которые кричат друг другу что-то на дикарском своем наречии. Убогий спальный район, кишащий чванливыми косоглазыми, чумными черкесами, буйными пьяными ватагами местных, наркоманами, готовыми вырвать у тебя авоську или мобильник в безлюдном месте, копошащимися детишками со своими вульгарными животными мамашами.  Когда я выхожу туда, они все оборачиваются на меня, таятся за спиной моей, они шушукаются, шипят: «Вот он.  Вот он пошёл, сумасшедший». Грязь. Всюду здесь грязь.  Все эти визжащие на качелях перед домом детишки – это грязное, сопливое отродье.  Их мамаши – грязные шлюхи. Их бабушки – грязные сплетницы. Грязь. Всюду одна грязь.
Весь этот чертов город кишит. Голодная вульва старой грязной порно шлюхи Москвы. Клоака. Бетонная клоака, где копошатся 10 миллионов вредных насекомых, - жадных до всего паразитов, безразличных ко всему амёб, смертоносных вирусов. Их десять миллионов, а, возможно, уже и больше – наркоманы, пьяницы, наглые торгаши всех времён и народов, сутенёры,  блудницы с оледенелыми сердцами и оплывшими гламурной мурой мозгами, коррумпированные, безнаказанные менты-кровососы,  омерзительно солидные морды чиновников-трутней. Их десять миллионов. Как все они осточертели мне -  на улице, в магазине, на почте, в аптеке, в автобусе и в метро.  Это заговор против меня десяти миллионов мерзких насекомых.  Черт побери! Этот город давно пора очистить от грязи.  Хотя бы немного почистить эту клоаку, хотя бы только здесь, на Севанке. Хотя бы только в грязной «Пятёрочке», где властвует эта жирная тварь за кассой.  Пора начинать, подумал я. Но не знал еще, что делать конкретно.

                ***

И знаете, что сделал этот тихоня Марсель?  Этот вечно сонный плюшевый ушлёпок? Он мне нагадил в кроссовок Nike, который я ношу более семи лет, а он всё, как новый. И вот моя аккуратность насмарку - кроссовок в кошачьем дерьме, а метрах в двух от места преступления дремлет на своем половичке Марсель, как ни в чем не бывало.
Помыл я тщательно кроссовок в ванной, с душистым дочкиным мылом помыл, а все равно кошатиной отдает. Вот я и думаю: так этого оставлять нельзя, надо наказать виновника, поставить его на место или он мне на голову гадить начнёт. Я никогда не бил животных, считаю это низостью, но наказать не телесно, морально как-то надо. С другой стороны, подумал я, Марсель сам не так уж и виноват, ему могли внушить эту пакость зловредные соседи – наглецы, что стучат по всяким мелочам в стенку. Да-да, не улыбайтесь так скептически, они вполне могли заставить безвольного, безграмотного кота сделать что-нибудь против меня. Легким постукиванием над его головой, например, используя азбуку Морзе. Или привораживая его каким-нибудь одурманивающим сознание запахом, например,  через входную дверь.  Да-да, кошки очень тонко чувствуют запахи и звуки, с помощью  которых некто может превращать их в послушные машины-разрушительницы, в орудия, заряженные кошачьим дерьмом.
Так что Марсель виноват был не один, и бороться надо было не с одним Марселем, вернее, вообще не с ним, а именно с кукловодами, о чем и следовало поразмыслить после.  Но сейчас я должен был что-то сделать, как-то оградить его от этих тлетворных влияний. Я обрезал ножницами ему усы, в которых, говорят, всё кошачье обонянье. Они были длинные и жесткие, как, вероятно, у  гигантского таракана, я бросил их на Марселя и с омерзением  вытер пальцы влажным полотенцем.  Представляете, он едва проснулся, даже не зашипел, только ушами вздрагивал и бил хвостом об пол, приоткрыв серые заспанные свои глаза. Я ему говорю:
-  Не обижайся, Марсель. Я же понимаю, ты сам существо здесь подневольное, против меня ничего не имеешь.  Я лишь оградить тебя хочу.
Он посмотрел на меня своими печальными мышиными глазами и сказал:
- Мяу, - что равнозначно нашему слову «да».

***

А позавчера   меня сбил, едва не убил на тротуаре  молодой посыльный, нёсшийся на самокате со своим ранцем, полным всякой дерьмовой пиццы и прочего соевого  фаст-фуда.  Я знаю, лично он, этот восточный паренёк, ничего не имел против меня.  Его подослали. Я даже знал, кто.  Эта круглолицая невозмутимая кассирша из «Пятёрочки». Эта буддийская бандерша. Она хочет запугать меня, затравить, чтобы я боялся выйти на улицу, чтобы не ходил к ней, в ее забытую богом богадельню, и не требовал положенной скидки.
И вот он сбивает меня. Представляете? Я падаю, потому что я плохо держу равновесие из-за моих травм. Я лежу, почти лишившийся чувств от неожиданности. Вокруг меня собирается народ.
- Он сам бросился мне под колесо, - жалуется самокатчик.
Конечно, он лжет, потому что напуган содеянным. Но кто-то из толпы поддакивает:
- Да-да, я видел, этот мужик сам метнулся под электро-самокат.
- Может, пьяный? – предполагает кто-то.
- Да нет, не похоже. Больной какой-то.
Это происходит недалеко от районной поликлиники. Они решают перетащить меня туда. Перетаскивает парочка дюжих мужиков, подхватив меня под мышки. Они сопят, от них мерзко воняет кислым потом.  Но я беспомощен против этих клопов и против их смрада. Меня укладывают на лавку в фойе поликлиники. Со мной остаётся только немного успокоившийся самокатчик и какая-то особо любопытная женщина. Подходит и врач. Осмотрев меня, он говорит:
- Ничего серьезного. Небольшой ушиб плеча. Но вы слишком возбуждены, - он смотрит на меня строго и пристально, как прокурор на преступника. – Может быть, вызвать вам «Скорую психиатрическую помощь»? Вы не на учёте, а? Вам помогут, сделают успокаивающий укол. Всё будет хорошо.
- Не надо, - говорю я, вскакивая.
- Почему? Вам помогут.
- Не надо. Они все заодно.
- С кем за одно?
- Не надо. Не проведете меня, - говорю.
- Да вы успокойтесь…
Я отступаю, все кружится у меня перед глазами, потолок вновь  готов обвалиться на меня, как тогда, когда я оказался в глубоком нокауте, - мне, кажется, удается вырваться из  цепких пальцев, из когтей врача-оборотня. Я бегу, собрав все силы в кулак. Ветер миров свистит у меня в ушах, так стремительно я бегу, хотя и калека и у меня в животе катетер. Не поймать им меня! Не свести им меня с ума! Я знаю, это заговор. Заговор этих всех против меня, против чужака в их диком беззаконном районе. Прибежав домой, я решаю больше не выходить на улицу до приезда дочери.

***

И вот я сижу дома и даже не слушаю музыку и не смотрю видео. Даже в наушниках. Вторые сутки я не выхожу и прячусь здесь от всех. Я сломал дверь в большую комнату, чтобы там никто не мог таиться, подлавливать, когда я расслаблюсь, и неожиданно напасть на меня, связать и отправить в эту жуткую психиатрическую больницу – на вязки, на одурманивающие уколы, делающие из тебя безвольного робота, – уж я-то знаю, бывал там, давно, правда, но крепко все помню. Им не удастся. Я на чеку. За входной дверью, там, на лестничной клетке, я слышу их осторожные злодейские шаги. Я слышу даже шорох их одежд, даже их сдерживаемое хрипловатое дыханье, слышу даже першение в их глотках.
Однако я готов.  Я беру на кухне самый большой и острый тесак и становлюсь у двери, замерев.  Я готов. Теперь посмотрим, кто кого. Но, видимо, и они знают, что я знаю.  Их шаги удаляются. И ничего не слышно. Да, там больше никого нет. Но на долго ли? – думаю я. Ведь они не успокоятся, пока не поймают меня врасплох. Днём или ночью. Но посмотрим, кто кого. Теперь я готов и днем, и ночью. Теперь я знаю, что пора действовать.  Нельзя больше ждать от них, чтобы они опять ударили первыми. Мне нужно действовать первым, когда никто из этих оборотней не ожидает. Да-да, лучшая защита – это нападение. Первый закон бокса.
И еще очень верная мысль пришла мне в голову: «Начало истинно великих поступков зачастую необъяснимо и нелепо».
***

Сегодня утром я принял горячую хвойную ванну, потом побрил себе голову. Наголо. Я доел не спеша все, что было вкусного в холодильнике. Послушал в наушниках Black Sabbath «Paranoid».
И вот я надеваю свой черный спортивный костюм «адидас», прячу под него свой катетер.  Что может быть круче и элегантнее?
Я захожу в ванную и смотрю на себя в зеркало, ставшее за эти дни мутным, заплёванным и, конечно, грязным. На меня смотрит немолодой худощавый мужчина. Голый череп. Седоватая щетина на впалых щеках. Горестно сжатый тонкий рот. Тревожный блеск в глазах. А, вообще-то, лицо, хотя  взволнованное, но решительное. Да, таким и должен быть бывалый чемпион по боксу. Большой чемпион.  Я говорю себе: «Действуй, большой чемпион» и по всем правилам тейпирую себе правую кисть эластичным бинтом, который я нашел у дочери в комоде в большой комнате, дверь в которую напрочь сломана мною этой ночью. Я провожу перед зеркалом короткий бой с тенью – несколько ударных комбинаций в голову и в корпус. Не быстро, поскольку я не могу заставить искалеченное тело действовать быстро, но довольно технично.  Не плохо.
Я кручу водопроводный кран, наполняю ванну до половины холодной водой.  Беру на руки дремлющего в прихожей теплого мягкого Марселя.  Он доверчиво урчит у меня в руках. Пушистый теплый комок в огромной холодной  квартире. Мне его, жалкого, даже жалко. Тоже ведь комок грязи. Зачем он нужен? Кому он нужен? Никто никому не нужен.
Я отношу Марселя в ванну. Держу крепко и погружаю его в воду, с головой.  Он начинает отчаянно трепыхаться, извивается в моих пальцах, пытается поцарапать меня, укусить, но эластичный бинт надежно оберегает кожу моей правой ударной кисти от его когтей. Я придавливаю его ко дну. На поверхность вырываются пузыри воздуха.  Секунд через десять Марсель затихает, пузырьки прекращают подниматься. Я разжимаю пальцы, вынимаю из воды свои мокрые руки.  Серый комок всплывает на поверхность.  Ему теперь никто не помешает вечно спать.
Я выхожу из ванной комнаты и гашу свет. По крайней мере, здесь теперь порядок.
Я вхожу в большую гостиную, сломанная дверь в которую теперь распахнута настежь. Стильная дорогая мебель.  Отделанный пестрой узорной кожей диван.  Стеллажи. В углу у окна офисный столик с компьютером на нем. Посредине помещения  полированный овальный стол -  для торжеств, видимо. Я беру с огромного плоского телевизора бронзовую фигуру Ники.  И все вокруг начинаю ею крушить. Наотмашь, с резким выдохом вколачиваю удар за ударом.  Минут через десять останавливаюсь, оглядываюсь, вытирая свободной левой рукой испарину со лба. Вокруг переломанный пластик, дерево с пробоинами от ударов, битое стекло, треснутая полировка. Что есть сил я швыряю огромный телевизор - с оглушительным грохотом он разбивается о стену.
- Чего же вы не стучите?! – кричу я соседям. – Давайте, крысы, стучите!
Но они не стучат. Они все поняли. Перепуганные крысы, они забились в свои темные грязные норы.
  На стене висит  высокое зеркало. Верно, это последняя уцелевшая вещь здесь. Я швыряю бронзовую статуэтку Ники в зеркало. Звон разбившегося стекла. Так, теперь и здесь полный порядок.
Я иду на кухню.  Нахожу там молоток для отбивания мяса, выбираю самый большой и острый тесак. Прячу все это под черную кофту «адидас». Выхожу из квартиры, понимая, что больше сюда не вернусь. Чему быть, того не миновать.

***
На улице погожий августовский полдень.  Неярко, но тепло. Самый раз. Я нахожу на смартфоне концерт Led Zeppelin. Легендарный, 69-ого года.  Одеваю наушники. Включаю проигрывание на самой мощной громкости, и струя ритм-энд-блюза бьет живительно в мозг.   Я отправляюсь спокойной, раскачивающейся походкой в «Пятёрочку». Ну кто скажет со стороны, что идёт калека? Нет, идет спортивный, уверенный в себе мужчина. Любимец местных дам. Да. Это я так пошутил про себя по пути.
Большинство этих насекомых, думаю я, сейчас на работе. Там не должно быть много покупателей. Ну что же? Это облегчает мне дело.
И вот я захожу туда через автоматически открывающуюся дверь из толстого стекла, о котором думаю тут же, что оно слабо проводит звуки.  Это тоже хорошо, отмечаю.  Странно, но Господь мне сегодня не мешает.
Круглолицая на месте – за своей кассой. Я спокойно прохожу в торговый зал. Там пара посетительниц, чего-то выбирают, переговариваясь тихо. Молодой азиат в зелёной робе раскладывает по полкам продукты.  Больше никого. Я решаю вынуть на время наушники из ушей. Выбираю не спеша бутылку тархуна и хачапури в упаковке. Моё любимое здесь лакомство.  Подхожу к кассе. Она начинает  считать мне покупки. Я протягиваю ей карту «Выручайку» для скидки и думаю, глядя на нее: «Я даю тебе самой решить свою судьбу».
Она берёт карточку, но сумму называет без скидки. Всё, как и прежде, думаю я, всё, как всегда, но дам ей еще один шанс. Ведь жизнь человеческая не игрушка.
- Вы не посчитали скидку, -  говорю ей. – Посчитайте, пожалуйста.
- Я сделала вам скидку.
Глубоко вздохнув, я достаю из кофты молоток. Кассирша смотрит на меня непонимающими, но внимательными и круглыми глазами. Круглые, хотя она косоглазая, думаю я и, улыбаясь этому нелепому противоречию, бью ее по этим глазам пять раз.
Видите, как хорошо я все замечал, как точно я всё запомнил. Это говорит о том, что я был абсолютно в своем уме – так же, как и теперь.  И вот помню отчетливо: что-то трещит под ударами в ее лице. Кровь брызжет на кассу. Она что-то бормочет и, заслоняя пальцами в золотых кольцах с дорогими камнями лицо, валится на кассу. Сквозь пальцы и кольца сочится кровь. Я достаю тесак и бью сверху вниз ей между лопаток. Она охает, напрягается всей огромной тушей, по которой тут же пробегает судорога. И после этого она вся обмякает, успокаивается навсегда.
«Нокаут», - констатирую я.
Ко мне бежит через зал косоглазый молодец в рабочей робе. Он яростно мычит и в руках сжимает какую-то длинную железяку. Он бьет ею меня, но я делаю техничный уклон вправо и справа тут же врезаю ему хук в челюсть. Нож у меня в левой руке, а молоток я положил на прилавок, чтобы не мешал пока. Пока, подумал я, разберёмся и без молотка.  Коренастого азиата шатает от удара, он делает шаг назад. Но железяку по-прежнему сжимает. Тогда я перекладываю тесак из левой в правую и коротко бью его снизу острием в горло. Он хрипит, кровь заливает его зелёную  робу, наверное,  заливает  пол перед ним и попадает на меня. Изогнувшись назад, он обрушивается на пол.
«Второй нокаут», - констатирую не без удовлетворения я.
Женщины-покупательницы истошно визжат, пытаются выскочить из магазина. Но я преграждаю им путь. В правой руке у меня опять молоток. На лицах их ужас, они не в состоянии выговорить и слова. Только визжат. Скорее, пищат, как перепуганные мыши.  Это русские женщины средних лет, одна даже, по-моему, очень недурна. «Русские, так русские. Я не расист», - думаю я и загоняю женщин в угол. Они пятятся, опрокидывая продукты с полок. Я включаю помощней блюз-рок, вставляя наушники.  В ушах моих раздаётся Whole Lotta Love.
- Насекомые, - говорю я и бью молотком по их мельтешащим головам. Как по пневматической груше. Пять, десять, пятнадцать, двадцать ударов. Пожалуй, хватит. Я полностью выдохся. Все же не молод, вспомнил я, глядя, как дрожащие тела женщин прижимаются друг к другу - там, на полу, залитом их кровью. Они, наверное, искали друг у друга последней помощи, последнего человеческого тепла. Мне стало их жалко. Надо бы закончить эти мучения, подумал я, нагнулся и каждой аккуратно перерезал горло. Конечно, они захрипели, но вскоре затихли.  Так-то. Теперь, как невинно убиенные, они обретут вечное блаженство, с усмешкой подумал я и отбросил липкий, на славу поработавший молоток. Да, мое деяние пойдет, как ни странно, Господу в копилку.
Я выпрямился и оглянулся на стеклянную дверь.  За ней, на улице, бегали и махали руками люди. Слышны были   приглушенные их крики. Я взял с окровавленного прилавка, отодвинув руку кассирши, свой тархун и хачапури и вышел на улицу.  Я присел на пороге у «Пятёрочки» и принялся не спеша кушать, прихлёбывая из бутылки. Люди куда-то все убежали. Но крики их по-прежнему были слышны. И так я сидел на ступенях, на коленях у меня лежал тесак, рядом стояла открытая бутылка. Я ел свой хачапури и запивал холодной сладенькой газировкой и  только  сейчас  ощутил, что смертельно устал.
Никто не подходил ко мне. Ведь каждый знает, что, кому суждено погибнуть, погибнет и от насморка.
И кого бы, вы думали, я тут вижу?  Проходит мимо та наркоманочка  конопатая, что капли свои  у меня  колола, а потом мамой мне приснилась.  Останавливается в отдаленье, смотрит на меня, спокойно, без страха, без осуждения. Я делаю тише звук и говорю ей:
- Привет.
Она мне:
- Привет.
- Как у тебя дела? – спрашиваю.
- Нормально. А у тебя?
- И у меня нормально.
- Мелочи не будет? – спрашивает она.
Я даю ей все, что у меня есть.
- Спасибо, - говорит. – Планта слушаешь?
- Да. Альбом 69-ого.
- Плант добрый, - говорит она.
- Просто у него были спокойные родители, - говорю я.
- Ты тоже добрый, только не знаешь этого.
- Тебя послушать, все добрые, - говорю ей.
- Так оно и есть.
Постояла с минуту и пошла дальше.
А потом приехали и ваши люди.  И дальше вы все знаете сами.



***

Что я еще хочу сказать напоследок? Что я понял за эти дни? Да, бог есть, но у каждого из нас свой бог и свой дьявол – одно незримое, но реальное существо, которое вертит человеком, как тряпичной марионеткой.
Я чувствую, как его жесткая рука продета в моё искалеченное тело, как его голос звучит в моей искалеченной голове. Это существо, бог, оно очень хитрое и коварное. Оно прячется в моем катетере, и он перестает пропускать мочу, и боль от этого спазмом сжимает мне низ живота.  Оно всегда прячет от меня то, что я хочу найти, то, что для меня насущно необходимо.  Оно разбивает всё, что я пытаюсь склеить. Оно потешается надо мной. Как я с ним только ни ругался? Кем я его только ни обзывал? Как я его ни умолял? Оно неумолимо. Оно ни на что не реагирует. Ни на брань, ни на мольбы, ни на доводы, ни на самые искрометные шутки. Ни на какие уловки не идет. Это нечто. Это бог.
Конечно, он дает нам порой что-то прекрасное, подает надежду, возможность создать Тадж-Махал и Нотр Дам, написать «Мону Лизу», сыграть на флейте Яна Андерсона или на гитаре Хендрикса, снять фильмы, такие, как «Обыкновенное чудо» и «На последнем дыхании». Бог дает всё это, чтобы потом отнять. Так нам больней, а ему интересней.
Более всего, он  любит мучать людей умных – тех, кто способен его раскусить, кто способен понять, что он создает всех нас, только чтобы поиздеваться над нами.  Нас, людей незаурядных, он изводит с особенной жестокостью, с особенной изобретательностью.  И за что я, не будучи мазохистом и шизофреником, должен этого бога благодарить? За что его чтить? Нет, спасибо, я не сумасшедший.
Он потешается над каждым, даже над баловнями судьбы, над своими любимчиками, над теми, кто до глубокой старости здоров и доволен всем, потому что бог знает: каждый умрет. Каждый приговорён к высшей мере, поскольку каждый смертен. И  самый  величайший из нас станет  ничем. Ничем! Но…   Возможно, возможно, это и хорошо? Возможно, это и есть желанный вечный покой? Полное освобождение от несносного бога, достигаемое выходом за пределы его несовершенного, несправедливого мира.
Сейчас только я понял, к кому меня можно отнести, - да-да, я сатанист, и это звучит гордо. Я враг всяческого миропорядка, а значит, я сам есть бог. Да, я великий чемпион - великий бог. Беспрекословный.  Но как же это хлопотно, как же это непосильно быть богом! Где моя былая милая мизерность?!
И вот на что я надеюсь: пока суть да дело, может быть, вернут всё-таки смертную казнь  у нас в стране и сделают то, чего сам я сделать не смог, хотя я и бог.  Других избавил от всей этой никчемной мучительной грязи под громким названием «жизнь», а себя вот  не могу. Но может, все-таки вернут. Всё к этому у нас, кажется, идёт. Всё вернётся на круги своя.  Дай-то бог.

Примечание.

Иван Сумасбродов по настоящее время находится в психиатрической больнице №14, куда он поступил в конце июля с диагнозом обострение маниакально-депрессивного психоза после того, как бросился под колеса электро-самоката и учинил скандал в районной поликлинике. В больнице Сумасбродова навещает дочь. Сам он ведет себя довольно спокойно, но не идет на контакт с окружающими. Врачи считают, что его психическое нарушение есть следствие давней травмы головного мозга. Больной постоянно твердит, прохаживаясь по коридору отделения, о каких-то убиенных, о возмездии, о том, что Бог сошел с ума. Его бредовые признания никто не мог понять, пока санитары не нашли у него под матрасом данную рукопись, которую лечащий врач и передал дочери Сумасбродова. Прогнозы медиков таковы, что больной должен находиться под больничным присмотром еще пару месяцев, а потом его отпустят домой. Социальной опасности Иван Сумасбродов не представляет – так считают, по крайней мере, специалисты.