Рубцов Вокруг музыки...

Собрал воедино и дополнил свои заметки о музыке в лирике Рубцова, о связи его творчества с музыкой Свиридова и Гаврилина...
Странные закономерности обнаруживаешь, размышляя о музыке в поэзии Рубцова. Не будем говорить сейчас о музыкальности её: факт неоспоримый и очевидный. Но…
Во-первых, при всём множестве касания к сфере музыки она изымается душой поэта из прошлого прежде всего! Она связана с воспоминаниями, обращена к лучшему в них:
- давно ли гармонь оглашала окрестность…
- не слыхать говорливой гармошки…
- замолкли весёлые трубы…
- плач радиолы я вспомню…
Во-вторых, если мелодия, звуки мыслятся как настоящие, сейчас, то и они развёрнуты к истории, прошедшему:
- как будто вновь поёт на поле жница…
- звон скорбный, гневный, державный…
- поёт она таинственные мифы (о реке Катунь)
В-третьих (и это третье одна из волнующих составляющих музыки Рубцова), поэт, как А. Блок, «ухо приложил к земле». Его душа резонансно рождает «звуки, которых не слышит никто». Музыка воображаемая, чудящаяся звучит в нём самом, питаясь радостными и горькими воспоминаниями, сельскими холмами, лесами, болотами и омутами, порой «осеннего распада», «снегом освещённым»… Это согласное его душе хоровое пение самой России – так кажется мне без всякого преувеличения. Поэт «вслушивается в звуки». Ловит реликтовые излучения музыки Родины, Руси, России. Слышит их; и он сам себе режиссёр и оркестр, он сам руководит светлым и печальным детским хором в сосновом бору. Это внутренние вибрации. Они не могут оформиться в нечто устойчиво-музыкальное, они – как стоны и плачи – «отражают душу России». Поэтому так хороши и уместны здесь хоры и звоны как что-то всеобщее, соборное, притягательное, пронзительное, но не различимое в отдельных звуках… Хоры-призраки, печальные русские «лакримозы», выдуваемые из пространств, где «много серой воды, много серого неба…»
Внешне, по атрибутике музыкальной, поэзия Рубцова, как и её метафорика, сильно проветрены от всего изысканного. Никакого фетовского рояля. Музыка от сохи – пение да гармонь – слышна прежде всего со страниц его сборников. Но не матрешечному, не лубочному внимаем мы. Чувственная, смысловая оркестровка рубцовских стихотворений аранжирована всякий раз по-новому. Память о «говорливой гармошке» оттеняет, углубляя, глухоту ночи, «певучие бутончики» – безлюдство северных дорог, пространств, песня «про горькую рябину» - одиночество среди людей, «одинокое пенье» – семейную драму… А из других стихотворений прольётся на нас волшебное «детское пенье в багряном лесу», обогреет теплом «певучий самовар», почудится «пение детского хора», гармонь, книги, огонь в печи согреют одиночество, ведьмы «чаруют, кружа, своим пением», «песней сладкою»… Иногда волшебство рубцовской простоты напоминает мне русскую лаковую миниатюру, в которой есть для меня что-то бесконечно красивое и глубокое, тоска по идеальному, детская чистота.
К излюбленному пению у Рубцова примыкает плач. Он даже соседствует с песней. Его девочка из «Осенних этюдов» роняет печальное: «Я не пою, я плачу». А что соединяется в стихе «плач раздавался колыбельный»? И песня из радиолы слышится плачем… Близкими фольклорному плачу мерещатся мне его слёзы героини в «Полночном пении»…
Скажу, что я был взволнован страницами книги Сергея Багрова «Россия. Родина. Рубцов», которые объясняют нам появление в лирике Рубцова пение детского хора, скачку вороного под лунным светом, чувство пронзительного, едва ли не слёзного праздника… Ещё не зная биографии поэта, я предчувствовал, что «там хор детдомовцев поёт» (И. Шкляревский). Коля Рубцов и его товарищи по праздникам на санях «мчались стрелой» от деревеньки к деревеньке, радовали деревенских жителей своим пением, игрой на гармошке, чтением стихов, наверное, и сценками какими-то… А ещё я благодарно узнал из книги Багрова, что в детском доме Николы был огромный по тем временам хор – аж сорок человек! И подыгрывал ему на гармошке Коля Рубцов. Без всякого сомнения, праздничные поездки эти, выступления остались в памяти мальчика навсегда. И вот почему «на душе не проходит волненье», вот почему «Славное время! Души моей лучшие годы». Пленительное «чудное пение детского хора»! Факт не отменил его тайны, его волшебства. Нет, только укрепил в нас понимание его как чего-то главного в судьбе и поэзии Николая Рубцова, что мыслится «лучшими годами».

Есть в лирике поэта и стихотворения с элементами звукозаписи, игры со словом и звуком. Обратимся к нескольким из них.
Стихотворение «Левитан» Н. Рубцова впервые у услышал в институте от моего преподавателя литературы Галины Вениаминовны Поляковой. Я почему-то запомнил на всю жизнь её тогдашнее обращение ко мне, чтение и мою растерянность, диковатость...
Стихотворение написано поэтом по мотивам картины художника Левитана «Вечерний звон». Формальные изыски были чужды Николаю Рубцову. Словами и звуками он не играл. Всего несколько примеров нарочитости, искусственного давления звукописью мы встречаем в его поэзии. Одно из них – общеизвестно: обыгрывание корня «крест» в стихотворении «Видение на холме». Кстати, известный литературовед и поклонник поэта Александр Михайлов отмечал некую чрезмерность насыщения звуками данного фрагмента:

Они несут на флагах чёрный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях России!
Кресты, кресты…

Отличный повод для щекотания в голосовых связках чтецов… И, как правило, их чтение как раз и обнаруживает избыточность звукообраза.
По-моему, совершенно тонкое, чудесное обыгрывание (не натужное!) случилось в стихотворении «Старый конь»:

Я долго ехал волоком.
И долго лес ночной
Всё слушал медный колокол,
Звеневший под дугой.

Звени, звени легонечко,
Мой колокол, трезвонь!
Шагай, шагай тихонечко,
Мой бедный старый конь!

Хоть волки есть на волоке
И волок тот полог,
Едва он сани к Вологде
По волоку волок…

Звени, звени легонечко,
Мой колокол, трезвонь,
Шагай, шагай тихонечко,
Мой добрый старый конь!

И вдруг заржал он молодо,
Гордясь без похвалы,
Когда увидел Вологду
Сквозь заволоку мглы…

В нём настроенческая волна сама, естественно, разряжается звуковым бурлеском. Редкая для поэта гармония души. Детское, игристое, как доброе вино. Прекрасный повтор, ласкающий и весёлый, чуть отвлечёт внимание от доброго жонглирования мелодией, и снова перебирание чёток: «волок», «полог», «Вологда»… Радуешься за поэта. Чувствуешь, как ему хорошо было. Видишь, как он посмеивается, улыбается…

В стихотворении «Левитан» раскачиваются звоны…

В глаза бревенчатым лачугам
Глядит алеющая мгла,
Над колокольчиковым лугом
Собор звенит в колокола!

Звон заокольный и окольный,
У окон, около колонн, -
Я слышу звон и колокольный,
И колокольчиковый звон.

И колокольцем каждым в душу
До новых радостей и сил
Твои луга звонят не глуше
Колоколов твоей Руси…

Конечно, стихотворение написано именно «по мотивам». Оно не фотографический, а звуковой образ картины Левитана, каким услышал его Рубцов. Не шедевр, но хорошее. Я перечитывал его, размышляя об интересе композитора Валерия Гаврилина к творчеству земляка, слушая его «Вечерние перезвоны». Но моё внимание привлекла вдруг последняя строфа, её содержание. В ней, по-моему, излюбленный мотив поэта: музыка самих пространств, «звуки, которых не слышит никто». Но в нём поэт уравновешивает естественное, природное и рукотворное, человеческое: «Я слышу звон и колокольный и колокольчиковый звон»… И они действуют в стихотворении на нас соборно. А чаще – по-другому: звуки от рукотворного, человеческого «печальны», как, впрочем, иногда и слышимое самим лирическим героем: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто».

 
Для меня было необыкновенно и радостно узнать, что Николай Рубцов слушал музыку Георгия Свиридова. Я узнал об этом из воспоминаний Сергей Багрова. Значит, и великий поэт, и великий композитор, чьи произведения выражают сам дух России, как бы шли навстречу друг другу. Вообще же, самый внушительный список того, что любил Рубцов в музыке мы встречаем в книге того же Сергея Багрова «Россия. Родина. Рубцов». Нельзя обойти его вниманием и нам.
«Чулков ходил на службу в редакцию. Был свободен лишь вечерами. И. возвращаясь с работы домой, заставал Р. или за чтением книг французских поэтов, или за музыкой, которая заполняла квартиру, и вид поэта, ходившего взад-вперёд с сигаретой по комнате, стол с проигрывателем, где крутилась пластинка, и заоконная панорама морозной Вологды вызывали в нём чувство связи с чем-то возвышенным и прекрасным.
Порою Р. совершенно не замечал Чулкова, явившегося домой, настолько он глубоко уходил в тот возвышенный мир, которым жили когда-то авторы сверхшедевров. Вариации на русские песни Глинки, вальс-фантазия, испанские увертюры «Ночь в Мадриде» и «Арагонская хота» сменялись второй симфонией и «Ноктюрном» Бородина. А там сам Мусоргский с его оркестровым сочинением «Интермеццо», «Скерцо», «Рассвет над Москвой-рекой», равных которым, конечно, нет ни в одной музыке мира.
Нередко хозяин и квартирант вместе крутили пластинки. Вкусы их совпадали. «Времена года» Чайковского в фортепьянном и оркестровом изложении. Второй концерт для фортепьяно Рахманинова. «Классическая симфония» Прокофьева. Музыка к Пушкинской «Метели» Свиридова. Звучал и Стравинский с его фрагментами из «Петрушки», «оркестровым танго» и «Рэгтаймом».
Музыкальные исполины, когда их слушал Рубцов, буквально овладевали всем его существом. Сам того не замечая, поэт переселялся в неведомый для него, весь в страстях и волнениях мир. Калинникова он слушал, помаргивая глазами, из которых, казалось, вот-вот брызнут слёзы. А какой тревогой охватывало его, когда он внимал пятой симфонии Глазунова, той самой, которая грозно звучала в день нападения Германии на нашу страну.
К джазу, полагает Чулков, Р. относился прохладно. Равнодушен был и к «Апассионате» Бетховена. А нашенскую попсу, как и американскую, не переваривал, и даже советовал Ч. вообще никогда не слушать, чтобы не засорять благородный слух. Очень любил Р. «Реквием» Моцарта. Интересовался: у кого бы можно было послушать Дебюсси и Пуленка – великих французов, учившихся на музыке Мусоргского, Корсакова и Скрябина. Квартира стала для Рубцова чем-то вроде музыкальной консерватории, где тревожная музыка властно вторгалась в душу его, и он, казалось, всем своим существом прикасался к Вселенной, откуда навстречу ему шли видения и картины, каких ещё не было на земле, и он ощущал себя очень богатым и очень сильным».
Прибавим к списку и имена Баха и Грига в стихотворениях поэта. Кстати, связаны они у поэта с мыслями о жизни и смерти, предназначения человека, со смыслом его бытия.

Свиридов… В книге «Музыка как судьба» (Москва, «Юность», 2002) Г. Свиридов около 10 раз упоминает имя Николая Рубцова. И всегда упоминание имени поэта как непреложная истина, как доказательство самого заветного для композитора, как подтверждение его излюбленным мыслям, как – опора, плечо единоверца. Например, рассуждая о двух типах художников, Г. Свиридов пишет: «Первый тип – А. Блок, С. Есенин, Н. Рубцов, Мусоргский, Рахманинов – поэты национальные (народные). Они никому не служат, но выражают дух нации, дух народа, на него же опираясь. Подобного типа художники могут быть, разумеется, в любом народе, если есть предпосылки к их появлению, время как бы само рождает их. Второй тип художника – прислуга. Такой поэт или художник служит силе, стоящей над народом, и, как правило, чужеродной силе. Под видом национального беспристрастия, «интернационализма», в его, главным образом, американском понимании, он служит интересам обычно чужой нации, стремящейся установить своё господство над коренным народом. Примеров этого много».
В списках современных поэтов Рубцов, как правило, идёт первым в записках Свиридова.И только после него – Прасолов, Передреев, Чухонцев…
Но – повторюсь – Николай Рубцов, его поэзия, как лампа, освещающая и укрепляющая размышления композитора, снимающая сомнения, указывающая путь.
Или вот это: «В чём сила Русского искусства, русской литературы (кроме таланта самого по себе)? Я думаю, она в чувстве совести. Николай Рубцов – тихий голос великого народа, потаённый, глубокий, скрытый».
И в единственной звуковой записи, где он рассуждает о Рубцове и его поэзии, Свиридов, словно вторя этим строчкам, восклицает: «Есть слова, которые ему дано было сказать, например: «Поверьте мне, я чист душою!». И ему веришь, и ему веришь! Большинство современных поэтов сказать таких слов не могли. Ибо им не поверишь, а ему веришь!»
Это ведь тоже вопрос «чувства совести».
Ну и, конечно, самое важное: дважды мы видим в книге наброски возможного музыкального цикла по произведениям Рубцова. Композиционно они разнятся, но стихотворения, их составляющие, неизменны: «Старая дорога», «Я буду скакать…», «Чудный месяц плывёт над рекою», «Листья осенние» (композитор обозначает эту часть «Сон золотой», а какое из этих стихов он хотел выбрать, сказать трудно), «Пасха», «Огороды русские…». Хотя нет: рубцовский всадник из редакции 1987 года исчезает, зато «Сон золотой» в ней окольцовывает музыкальную композицию.
Когда читаешь некоторые примечания, данные Свиридовым, то невольно печалишься о том, какое мыслящееся гением произведение мы «потеряли»! К «Лесной дороге» он добавляет: «С разворотом леса». К «Пасхе» – «Большой разворот в оркестре «Воскресе из мёртвых»…


Гаврилин и Свиридов, мне кажется, совпали в оценке возможности музыкального воплощения поэзии Рубцова. Свиридов думал, что для решения задачи «в музыке нужен примитив, который донесёт красоту этих слов». А Гаврилин… как бы забыв о самом тексте, о слове, проговорился в задумчивости о симфоническом языке, который бы передал дух поэзии Рубцова. Для него поэзия Рубцова настолько сама была духом Родины, что вроде и слова тут стали не нужны. Ни «примитив», ни слова Гаврилина о возможности бессловесной передачи сути поэзии Рубцова языком симфонии нас не должны смущать и, тем более, вводить в заблуждение. Они – свидетельство уникальности поэтического мира Николая Рубцова, перед которым встали в некоей растерянности музыкальные титаны эпохи – Свиридов и Гаврилин.
Как передать то, что само – музыка! Как написать музыку к этой божественной простоте, безыскусственности!
Первым понял это «смущение» и расшифровал его критик и литературовед Александр Михайлов. Он очень точно определил «примитив» как «магию простых слов». Он писал об уникальном соединении в текстах поэта самых простых, наирядовых слов, собранных так, что они и сами по себе музыка, что простота их обманчива, что они вызывают необыкновенно глубокие чувства. Собранные вместе, они становятся соборными и внятными всем, кому ведомо чувство родины. Последнее чрезвычайно важно именно в наши дни. Сейчас. Здесь.
Свиридов пишет, что для создания музыки на стихотворения Рубцова не нужны никакие украшательства, побрякушки, ухищрения. Зато нужно сопереживание её в высочайшей степени. И только такое соитие может дать толчок вдохновению. Даже откровению, «которое посещает только великие души».
Об обманчивый «примитив» поэзии Рубцова сломали зубы многие. Не понимая и не принимая его, некоторые (Д. Быков, например) раздражаются, впадают в оскорбительный тон. Рубцов – лакмусовая бумажка к самой принадлежности русскому духу. А русский дух – это тот же «примитив», что, собственно, не может быть подвержен окончательному анализу: он в тебе есть или его нет – никакой середины. У быковых ведь нет «мучительной связи с долгой осенью нашей земли, с деревцом у сырой коновязи, с журавлями в холодной дали».
Свиридов почти воскликнул о Рубцове: «Это настоящий народный поэт по строю чувств, по непридуманности. Именно русский, по непридуманности, по не изобретательности самой поэзии. Какие-то живые куски, оторванные от сердца! Есть слова, которые ему дано было сказать, например, «Поверьте мне, я чист душою!» И ему веришь, и ему веришь!»
А во мне звучит бессмертная музыка «Журавлей» Яна Френкеля на стихи Расула Гамзатова… Мне именно сейчас кажется, что в ней есть та простота, тот «примитив», что гениально довоплощает в ней голос Бернеса – магическое говорение, магическая музыка, магические слова, уносящие душу к горнему. Слёзы и высота торжества. Печаль и память.
И завораживающие, магические слова поэта – «примитив»:

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
***
Топ да топ от кустика до кустика –
Неплохая в жизни полоса.
***
Лошадь белая в поле тёмном.
Воет ветер, бурлит овраг…
***
Филя любит скотину,
Ест любую еду…

Да, нечего тут делать умникам – сердце нужно иметь большое. И Родину свою любить в радости и горе. Жгуче. Смертно.





Оставил же нам композитор (и пропел сам) стихотворение Рубцова «Привет, Россия…»
Чувство очень личное, интимное в нём Свиридов вынес на всеобщее обозрение, причастив к нему всех. Имел право. Из дружеского рукопожатия поэта, из его камерного обращения к Родине, он вылепил в музыке одическое, возносящее лирическое к горним вершинам.
Итак, Свиридов написал всего одно музыкальное переложение Николая Рубцова и выбрал для него именно это стихотворение. Конечно, не случайно. Композитор-гений «видел то, что видеть не дано» другим.
Во-первых, думаю я, он абсолютным слухом ухватил ключевое «незримых певчих пенье хоровое». Сам преданный хорам, вокалу, он зорко выцепил щемящие душу рубцовские хоры, как в этом, так и в другом стихотворении. Кроме того, в чудящихся поэту хорах таилась та степень простоты, глубины и тайны, перед которыми он сам остановился в некотором смущении.
Во-вторых, предполагаю я, он не мог пройти мимо музыкальной стихии ветра в творчестве Николая Рубцова. «Я сильный был, но ветер был сильней…». Это уже ветер пространств России необозримых, «сёл и столиц», нечто характеризующее родину и объединяющее, цементирующее её. Символическое, что-то блоковское, в стихии ветра у Рубцова остро почувствовал и Свиридов.
И вот это смыкание движением, ветром, героем (уподобленному «гонимому ветром страннику») великого пространства России и взял за основу композитор, возвысив «миротворное» чувство до торжественного.
И конечно, он прекрасно передал в музыке силу любви поэта к Родине, что «сильнее бурь, сильнее всякой воли»!
Тем самым, музыка Свиридова открыла нам нечто ранее не замечаемое в шедевре поэта. Открыла глаза на большее. Так мне думается сейчас…

Привет, Россия — родина моя!
Как под твоей мне радостно листвою!
И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое…

Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле — по селам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться.

Привет, Россия — родина моя!
Сильнее бурь, сильнее всякой воли
Любовь к твоим овинам у жнивья,
Любовь к тебе, изба в лазурном поле.

За все хоромы я не отдаю
Свой низкий дом с крапивой под оконцем.
Как миротворно в горницу мою
По вечерам закатывалось солнце!

Как весь простор, небесный и земной,
Дышал в оконце счастьем и покоем,
И достославной веял стариной,
И ликовал под ливнями и зноем!..

Остаётся пожалеть только, что нам нельзя здесь послушать свиридовский музыкальный вариант шедевра…
Хочу завершить работу удивительным фактом «оговорки» композитора Валерия Гаврилина из книги Николая Коняева:
«Лирическая стихия Рубцова - это особая стихия, которая живёт по другим, недоступным для живого человека законам. Эта самостоятельная сущность, сливаясь с которой и получает поэт возможность ощущать запредельные миры, получая ту информацию (вспомните: "Я умру в крещенские морозы..."), которая недоступна обыкновенному человеку.
А способ сообщения поэта с читателем - говорение из души в душу. Говорение из души в душу - и музыка Гаврилина. Она действительно сразу находит отклик в душе каждого человека, она для людей, которые понимают музыку сердцем.
И тут, как это ни парадоксально, при абсолютном полном проникновении в суть поэзии Рубцова не так уж и важны становились сами его тексты.
Может быть, об этом и думал Валерий Гаврилин, когда спросил, а что если написать "Рубцовскую тетрадь" только для симфонического оркестра.
- Как же можно без хора? - спросила тогда Наталья Евгеньевна.
- Ведь это на стихи Рубцова... Как же будет музыка без текстов?
- Да-да... - торопливо согласился Валерий Александрович. - Конечно, ты права...».
Удивительная и глубокая, неслучайная оговорка. Только не будем приплетать к ней Фрейда…