Таланты и посредственности

 Поэзию – узнают, воспринимают и пишут – таланты.
Посредственности – узнают, воспринимают и пишут стишки.


Диалог, точнее говоря, взаимополезное общение между талантом и посредственностью – невозможен. По той причине, что то, что, например, известно или ясно как день, или постулируется талантом здесь и сейчас – будет, или даже предположительно будет понятно, будет известно и признано посредственностью, как минимум, лет так через десять. То есть, лишь спустя десять-пятнадцать, а то и все двадцать лет, посредственный в постижении искусства (поэзии) человек сможет настолько преодолеть своё сопротивление факту собственной посредственности, что окажется в состоянии увидеть суть или сущность искусства, в том числе искусства поэзии, глазами или на уровне глаз таланта, то есть человека от бога одарённого даром слова и укрепившего дар каторжным трудом оттачивания мастерства.


Вот почему в народе говорят: «Большое видится на расстоянии». Большой поэт и большая поэзия видятся «на расстоянии», зачастую, на расстоянии длиною в десятилетия или даже в целую жизнь – именно посредственным в творческом плане людям. Это им требуется «расстояние» или «расстояние во времени». Таланты, как правило, видят и ценят, и понимают друг друга практически сходу, с первого прикосновения, несмотря на любой ворох разногласий по каким-то вопросам.
Так, например, Блок, с первого контакта со стихами Есенина, согласно записи в личном дневнике, оценил (с подчёркиванием) Язык, то есть, по сути, необыкновенность взаимоотношений Есенина с главным пространством реализации поэзии – с языком, с божественным доступом к сокровищнице языка.
Будучи совершенно разными в подходах, в свойствах характеров, в обстоятельствах попыток преодоления гибели от рук посредственностей, в поэтике, во взглядах на жизнь, например, на политику, таланты, за редким исключением, по достоинству оценивали творчество и творческий потенциал друг друга, ни малейшим образом не сомневаясь в своих первичных оценках. «Враждуют низы, горы – сходятся» – так определила Марина Цветаева положение дел во взаимоотношениях творческих людей.


Посредственности всех времён и поколений, в том числе нашего, богатого на посредственность времени, подглядывая в узкие щели дощатого общественного «сундука», в котором современники всегда запирают широкий, неохватный простор или «безмерность в мире мер» каждого таланта, с удовольствием отыскивают любые размолвки, расхождения между великими избранниками Бездны языка, пропуская мимо ушей высокие оценки талантов друг другу, смакуют их разногласия и пикировки словесные, тем самым решая свою пожизненную главную задачу: вместо подтягивания «маленького» на уровень «большого», сводить «большое» или объёмное на уровень плоскости посредственного, мол, всё талантливое относительно, «все мы не красавцы», все равны, не застрахованы от ошибок и в потенциале, дескать, все мы, ети о мать, таланты...
К процессу развенчания талантов и их единственного права и способности на пребывание, создание и продолжение поэзии, прикладывают руки все люди со стишками, поскольку, каждый стишок, как итог принципиального непонимания поэтичности и соответственно дела поэзии на земле, так или иначе, забалтывает, захламляет, размывает кровь поэзии водою приблизительно или внешне похожих на неё словечек, а значит, убивает, снижает высоты поэзии до пригорков и холмов стихослогательства.
Огромное количество «волевых» или разумных, или морально полезных, или сочинённых стихов, в диапазоне от бессмыслицы в столбик до железобетонных хорошо видимых смыслов – годами городят посредственные люди, любящие, но так и не постигшие поэзию.


«Воля же без наития – в творчестве – просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шёл в солдаты» – пишет Марина Цветаева.


Посредственности и таланты... Соотношение явно не в пользу последних. По моим наблюдениям, например, на каждый талант приходится примерно сто тысяч посредственностей всех мастей, рангов, возрастов, всех оттенков любви к поэзии.
Основная масса посредственности сосредоточена, конечно, в потоках что-то пишущих в столбик и в рифму. Именно этой категории «пишущих посредственностей» приходится крайне тяжело на пути, они всегда на дальних подступах к поэзии. Они отдают, порою, столько жизненных сил, всю душу вкладывают в собственные строчки, в переводы чужих строчек, в рассказы о том, как они любят поэзию, они создают себе кумиров из среды себе подобных, они получают пусть и поверхностные, но всё же непрерывные одобрения своему творчеству от товарищей по досугу – пишущих, редактирующих – братьев по разуму, и, безусловно,  спустя годы такого творческого хождения вокруг да около искусства, у них складывается впечатление о поэзии, как всеобщей стране возможностей, как о лоскутном одеяле, на котором каждый кусочек, каждая пришитая кое-как заплатка составляет некий общий прекрасный орнамент под именем «поэзия для всех тружеников пера, для всех и каждого, кто добросовестен в помыслах, искренен в чувствах и устойчив в привычке наращивать количество написанного».


Посредственности, действительно, тратят чуть ли не всю свою жизнь на добросовестный, от всего сердца труд приобщения к поэзии: дело доходит до болезни, раж писательства захватывает, никто уже не встречает никаких преград на творческом пути, рано или поздно находится болото для творческого отдохновения, в коем все, в паузах между грызнёй, поддерживают и подбадривают всех, самореализация на поприще писательства становится образом жизни, морфием для поддержания иллюзий, сопровождается, зачастую, запойным чтением классиков, изучением тонкостей ремесла, посредственный человек с определённого момента начинает лихо разбираться в технике стихосложения, у него возникают устойчивые антагонизмы и предпочтения, поэзия представляется такому человеку общедоступной копилкой для «купеческих вкладов в основание, если не храма небесного, то храма под небом».


Подспудно, не исключаю, что каждая посредственность, например, знает о себе самой в плане своих возможностей гораздо больше, чем надо для пожизненного творческого благоденствия. Но внешне, как правило, всё выглядит вполне спокойно, мол. пишу, как могу, самореализуюсь, никому не мешаю, кому-то нравится, кому-то нет, время всех рассудит и тому подобное. Почти каждая посредственность, если не знает, то хотя бы догадывается, что талантом обделена. Но инерция, привычка, желание писать, писать, писать... как выпивка для алкоголика, побеждает совесть или даже здравый смысл.
Тысячи посредственных людей стареют и умирают (буквально и творчески) ежегодно, оставив после себя миллионы опубликованных творческих потуг в столбик и построчно. Привычка писать, не обращая внимание на посредственный уровень написанного вкупе с привычкой поверхностно хвалить себе подобное, надёжно отлучает людей от искусства, от искусства поэзии – его сути, миссии, высот и вершин.
Посредственность, как система уравниловки, как система самообмана, в итоге, или под занавес жизни предстаёт уже не просто как безобидное развлечение, не просто в виде душевного увлечения, но, прежде всего, как пожизненное угнетение собственных возможностей для развития сознания или души, угнетения талантов.

NB!
Посредственное в слове начинается или основывается на посредственном восприятии и на отсутствии чётко сформулированных выстраданных представлений о поэзии, о поэтичности как таковой.
Посредственность, при всей, казалось бы, любви её к поэтичности, при всей дотошности в технике исполнения текстов, почти пожизненно остаётся на практически нулевом уровне способности к заворожённости. Для посредственного восприятия мира характерна творческая жизнь по средствам, творчество "по плечу", но творческая жизнь таланта или жизнь в искусстве – это совершенно иная жизнь и судьба, это мятеж, так сказать, дерзновенной неустойчивости над пропастью» над «деревянной или железобетонной надёжностью опор», это бунт «лучшего» или высшего в требовании к себе против успокоенности и однотипности «хорошего»!
Посредственные люди – это обладатели простецкого или плоского представления о прекрасном в искусстве. Но что значит «плоское» представление о прекрасном?
Это значит, на мой взгляд, прежде всего, полноценное незнание или полное игнорирование принципов сотворения и существования Искусства, в том числе Искусства словесности.
В искусстве нет «золотой середины». Искусство – это искусство талантов. Любая, даже малейшая примесь не допускается.В искусстве нет даже «второго» места, есть, скажем, Серебряный век, но нет «серебряной» и «бронзовой» части пьедестала. И «пьедестал» похож на «эшафот». Всё что ниже «золота» – не просто не друг, но недруг или враг искусства, потому что, под предлогом разнообразия размывается святость, уникальность пути, обесценивается провидческое, божественное происхождение и весь дерзновенный вызов самой человеческой жизни. Искусство поэзии, в частности, искусство русской поэзии – это язык Неба, переведённый с помощью «божьих дудок» талантов на русский язык. Такая "скоропись духа" или перевод с небесного на русский нужен для перехода сознания на новый уровень, фактически, для выхода ввысь из человеческого существования.
Искусство поэзии – это озвученный смысл или маршрут побега из человеческого выживания любой ценой, из мира посредственного понимания прекрасного или Искусства и Человека – в мир Неба, превышающее небо всех наук и религий!


Имеющий уши да услышит – о чём я говорю.


 Посредственное – посредственно в отношении к Языку, в отношении к Слову. Посредственное – это результат не того взгляда, не того оборота головы, не того рождения, взросления, зрелости и старости, не той судьбы, – это несовершённый переход от писателя с маленькой буквы к читателю с большой!. Посредственное в писательстве – может стать талантливым в восприятии или в читательстве, ТОЛЬКО ЕСЛИ перестанет: писать и читать, и нахваливать и принимать как должное – разнообразие ничтожного. И никак иначе.
Посредственные люди напропалую лезут в составление из кубиков слов караванов фраз, строчек стихов и переводов, не понимая происходящего – не осознавая, что до прихода в «слова», свои и чужие, надо соотнести собственные возможности с УЖЕ ЯВЛЕННЫМИ ДОСТИЖЕНИЯМИ В ЯЗЫКЕ ЛУЧШИХ ИЛИ ТАЛАНТЛИВЫХ ПОЭТОВ В СВОИХ ЛУЧШИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ.


NB!
Искусству и самой жизни не нужны даже самые лучшие строки от посредственных в поэтическом восприятии людей. Не нужны и вредны, поскольку посредственное так или иначе, с той или иной степенью успеха, пытается облагородить – ТО ЧТО ЕСТЬ, например, нынешнего человека и человеческую действительность, а талантливое, например, в своём главном содержании и преходящей теме, всегда стремится явить на свет сознания ТО, ЧЕГО НЕТ ещё в человеке, или ТО, ЧТО ЗА ГРАНЬЮ всей человеческой жизни. И это вовсе не условный словесный «спиритический сеанс», нет, это вполне земное, НО О НЕБЕСНОМ, или как бы с учётом постигнутых интуитивно интересов и принципов существования Неба. Иными словами, посредственное облагораживает человека, такого какой он есть и будет, а талантливое облагораживает отказ от человека, даже такого-растакого, от того, какой он есть и будет.

 Талантливое облагораживает или углубляет или даже усугубляет ЯЗЫК, создавая коридор побега – прочь из мира. в котором «еле-еле душа в теле», «Бог терпел и нам велел», «каждый пишет, как он слышит», прочь от «каждых», «всяких», то есть остановившихся в дерзновениях, приравнявших подвиг Слова к подвижке кубиков из слов!
Если кому-то не слишком-то понятно что я говорю, вернитесь к этим мыслям через десять-пятнадцать лет жизни в стишках, возможно, что-то станет гораздо понятнее и яснее.
Здесь обычно у обычных людей возникают ослиные мысли о «гордыне», мол эти, «избранные», эти «моцарты» признают только себя любимых, а мы, труженики миллионов строк им побоку...
Напомню притчу об осле и альпинисте, рассказанную Михаилом Пришвиным.


«Альпинист поднимается в гору, и с каждым шагом вперёд под ним раскрывается новая картина, каждое усилие вперёд тут же и вознаграждается. И рядом же по другой тропе поднимается осёл, навьюченный палаткой со съестными припасами альпиниста. Альпинист учится у осла, как надо ступать, как экономить свои силы. И это именно осёл освободил его, осёл несёт его бремя, а альпинист восхищается видами и создаёт поэтические образы гор. Конечно, благодаря ослу альпинист может сочинять стихи, но в то же время альпинист знает ещё, что ослу стихов не сочинить, он же сам, если возьмётся за ослиное дело, то, может быть, не так много, как теперь, а что-нибудь и сочинит. И это передаётся ослу, несущему бремя: так-то, конечно, так, благодаря ослиному труду поэт легко и приятно поднимается в гору, но всё-таки есть задняя мысль у осла за ушами, что, сколько ни нагружай на него, осла, тяжестей, хоть до смерти перегрузи, стихов он никогда не напишет.
Эта очень злая мысль у осла за ушами, и не может у него расширится душа навстречу красоте, и никакие стихи, никакие пейзажи не обрадуют его так, чтобы он забыл свою заднюю мысль.
Осёл презрительно называется ослом не за ум: у него довольно ума, вообще — осёл умное животное. Нет, того человека называют ослом, кто несёт своё жизненное бремя не свободно, а имеет за своими ослиными ушами какую-то злую, заднюю мысль с непременной претензией за свой ослиный труд получить признание, как за творчество.
Без ослиного труда не обойтись и Моцарту, но Моцарт прячет свой ослиный труд, как ничтожный, в сравнении с тем благом, которое получено им даром. Возможно, что в этом «даром» скрывается труд миллионов, но не миллионы, а Моцарт остаётся в истории.»

Труд посредственностей - это ослиный труд, при всём понимании и уважении к тяжестям, которые тащит осёл в гору. Труд посредственностей - это труд осла, который, вроде бы поднимается на высоту параллельно и почти так же как альпинист, но не чувствует разницы между поднятием тяжестей в гору и даром восхождения. Осёл тащит чужую готовность и способность к восхождению, чужой, не понятный ему смысл восхождения, воспринимая, обижаясь на альпиниста за отсутствие у него уважения к тяжестям осла. Альпинист восходят к вершинам. Осёл - тащит к вершине чужую поклажу, не понимая смысла восхождения альпиниста, озлобляясь на него за то, что "поклажа" альпиниста легка и весома, вроде бы как за счёт поклажи осла. И несмотря на всю нужность ослиной поклажи, она тяжела даже в самом лёгком варианте, тяжела земным притяжением. Даже отдав альпинисту поклажу, осёл не станет легче взбираться на гору, не станет восходить, не испытает радостей восхождения. Осёл, даже поднимаясь к вершине, остаётся у подножия - это его "плоская вершина" может быть и надоела ему, но другой для него не предвидится, пока он ощущает восхождение как подъём тяжестей на вершину горы, и даже на вершине горы осёл почувствует то же самое подножие горы. Труд всей трудовой жизни осла не перевешивает весомой лёгкости взгляда альпиниста и в этом смысле такой труд напрасен, бесполезен.