Вольному воля 3 - 4

3

Щей я прошу, мамынька:
                плошку, до края полную.
Плетки, прошу, папынька:
                чтобы спина твой урок запомнила.

Папынька, ты со мной не любезен
поделом:
Я пред тобою, как зверь из бездны
той,
что зовут
               суетой сует
                и всяческой суетой.
Вдруг да порушу наш старый дом!
или
заселю его пустотой...
- всем, чем ереси душеньку задарили.

Ярым оком глядишь ты, папынька!
Папынька, это значит,
шкалик недоброй памяти
ты для встречи со мной заначил
в темной кладовке своей бессонницы.
Водкою шкалик полнится:
той, на тоске на твоей настоенной
на назойливой.

А огурчик крепко соленой самости
для закусочки уставнОй
у меня, похоже, найдется свой.
– Дрябловатый, однако, малость.

От ремня было мало прОку мне.
– Батогами бей меня, папынька,
батогами учи – и дО крови!
С кровью дурь моя вытекает!
Ее будет порча искать с собаками.
– Как сыскать
то, что в море-стыд увлекла река…
в океан, покаяниями наплаканный?

А навел эту порчу в дни оны рок,
когда понял: не будет прока
от того, кто нагло спустил с порога
самого себя же… - И тем обрек,
на пожизненный, на безутешный срок
наитягчайшей доли:
безысходнейше вольной воли.

Папынька, хорошо, коль сдерешь всю кожу:
пусть предстанет совесть моя нагая:
без одежки своей расхожей:
оговорок да отговорок,
и других – сороков их сорок! –
пышных или ветошных вздоров.

Чуда хочу я, папынька,
                чуда:
чтоб Иисус в помертвевший лоб поцеловал Иуду
в час, когда напрочь сомкнутся вежды.
– Все же
и Иуда – из тварей Божьих.
– Пусть с надеждой в аду страдается
христопродавцу!
Вечно, мучительно, но с надеждой!
– Непостигаемой и немыслимой,
как абсолютная истина.


4

Я считал, что большой.
Я из дома ушел.
"Уходя, - рек мне голос свыше  –
или в спину швырнул свое слово папынька? –
уходи".
А у меня не вышло:
загляделся на марево позади.
Жил я большим, мамынька.
– Мамынька, я не выжил.

Я ходил по миру. Он так огромен!
Я живал в хоромах
с злаченой кровлей.
Но хоромы не ровня родному крову
под грошовою серой дранкой…
Все отыщет сметливый странник:
самогуды и самобранку…
Все отыщется в мире, кроме
тени от зыбки давнишней скромной.
Ох, не хлипкой
была та зыбка
под намоленным мамынькою покровом!

Что я в родных хоромах?
 – Рана. Нарыв. Увечье.
Если скроюсь в углу укромном,
вдруг залижет меня огонек из печки?
Или Жучка своим язычком навязчивым
перемену участи предназначит мне?

Вдруг простит лиходею все беды прошлое:
сокровенное время, что мной не прожито
здесь…
То стоячее, неизбывное, что в этих стенах святых и днесь
обретается…
Бытие наших небылей – таинств таинство.

Не сберегла ли, мамынька,
в дальней укладке старенькую,
латанную рубаху, -
ту, из которой вырос я,
чтобы пойти на хер?
Может, как-то в нее да втиснусь, -
в самую азбучную из истин:
"Чти отца своего и мать свою…"
и тогда в смертном сне они молодыми
и живыми тебе приснятся…
Будешь тогда ты с ними
по шелк;вым травам бродить босыми
и над собой над большим смеяться…
"Рай" у этого сна потайное имя.


          (продолжение следует)