Полунощная Русь

Белоглазая чудь заволочская,
а средь них славословится Русь.
Здесь и речь раздаётся московская...
На Онегу я вновь соберусь.

Свечение Помория. Сиянье. Сполох свят.
А братья: "Здесь помолимся, и будем без утрат."

В семидесятых годах мы добрались до Архангельской области и наведались в Каргополь.
Так далеко от Акрополя и Севастополя, но тоже полис. Чудеса...
В мастерской встретили чернявого кузнеца: оказался он, по его словам, "северным цыганом".
Немало подивились этому, купили кованый горельеф и пошли искать знаменитые расписныя игрушки.
А потом по заброшенным монастырям потащились, забираясь в пустые приделы.
Там и увидел я овальное окно -- бойница? печура? -- наставил из него плохонький фотоаппарат "Смена" и сделал снимок стройной часовенки. Да так хорошо получилось,  что Наум Вайман запросил позволения украсить изображением обложку своей книжки "Стихотворения", изданной в 1983 году тиражом в 400 экземпляров.  Стал перелистывать "древнюю" книжицу и наткнулся на стоющее произведение.
Вот оно.

<<Стояла осень. Утром ранним,
забыв накинуть дождевик,
Как на последнее свиданье
Я выбегал на птичий крик.

Хрустела лужа у порога.
Слепая даль была светла.
Окаменевшая дорога
К забытой пристани вела.

А на погосте у дороге
Звенел фарфоровый венок.
"Лишь тот божественно свободен,
кто бесконечно одинок", -

Гласила надпись. И осока
Шепталась с ветром у реки,
И небо долго и высоко
Переплывали косяки.>>

Маленьким самолётом прибыли и к Холмогорам, где изумились деревянным тротуарам, виденным и на архангельских улицах.
Всякие были там лубяные шкатулки, кошельки и туеса.
Ну и по морошку.
Ох, хороша была ягода,  особенно на турбазе недалеко от Пинеги.
После обеда сбежал я и скрылся в лесу. Вижу, гриб высится на пригорке да такой красавец, любо-дорого.
Срезал его, но понял, что такой ладный и румяный скоро изотрётся.
Взял и съел шляпку, а ножку -- в мешок.
Вышел к речке, а там парнишка сидит и рыбу ловит.
Развели костерок и стали уху варить.
И трапезничать. Почти без водки.
Плавно настала ночь.
Пригласил рыбак меня заночевать.
Делать было нечего, хоть светло, но безлунно. В лесу темно.
Убоялся я, что может меня рыбачок пырнуть.
Тут у меня живот так схватило -- гриб этот заповедный --  что мне не до палатки стало.
Всю ночь бегал в прогалины и в реке купался.
А утром побрёл сияющим лесом к турбазе.
Меня никто и не хватился.
Вот так исчезнем из мiра и никто, кроме матери с отцом и не заметит. А жена другого найдёт.

Между тундрой и тайгой Беломорье за губой.
Да и погнали мы на Соловки.
Паромов нет. Неужто летаки?

Острова-то беззмеиные.
И, увы, бессоловьиные.
Ля-ля-ля. Оля-ля. У валунного кремля.
Лопари откочевали. И теперь скиты... Поля...

В просторной келье соловецкой
я провалился в вещий сон...
Кто я? Студент страны советской?
Нет, я монашек. И влюблён.

Грумант

Мы игралися с Нюшей в игрушечки;
Тролли били вовсю зеркала—
Враз пропали и блёстки, и рюшечки,
Исколола забвеньем игла.

Пролетели минуты столетий
Миновали столетья минут...
И в сомнамбуле маялся йети;
Восхищался, в бреду, шелапут.

Очнулся я и спрашиваю: “Где вы?”
Акупунктурны нежный снег и лёд,
Сижу в чертоге Снежной Королевы
И вспоминаю троллей и полёт.

Вдруг несётся ко мне легкой серною
Молодая красивая дщерь;
Говорит мне: “Твоя благоверная
Собирается в гости, поверь.”

Будто смотрит дворянкой осколочной,
Но по-аглицки чешет как зверь;
Я смотрю на неё, подыголочный:
Из Москвы в Петербург через Тверь.

Викки! Викочка! Имшенецкая!
А теперь просто-напросто Shane—
Пост-немецкая, досоветская,
В ней одной и камин, и глинтвейн...

...Потягушечки-выгибушечки,
Нюша хочет добраться ко мне,
Стиснуть зубы, как в сказке лягушечка,
И лететь в голубой вышине...