Праздник одинокого дождя

-  Поэма без героя?
- Прочтите…

П Р А З Д Н И К
О Д И Н О К О Г О
Д О Ж Д Я

Воронеж
1994


Праздник одинокого дождя –
это мой последний дождь
и праздник…
Солнце в кронах заживо погаснет,
круг очередной свой не пройдя.
Царствует сырая полутьма.
Нет в природе фальши и обмана.
В медленной мелодии тумана
мокнут молчаливые дома.
Серая размыта полутень.
В ней улыбка вперемежку с плачем,
ведь тобою жертвенно оплачен
этот грустный монотонный день.
Время заглянуть мне за межу
на пути к бездонному чертогу:
завернувшись в праздничную тогу,
я в свое НЕБЫТИЕ вхожу…
Раздарив зеленые гроши,
осень золотой чеканкой дразнит…
Приглашаю всех на тихий праздник –
Проводы беспамятной души.
Ей тесны земные берега.
Отчего ж нездешне меркнут лица?
Нет, душе не перевоплотиться
на лету прощальном во врага…
Жизнь, минутной радостью согрей!
Все покинем этот мир…
Не так ли?
Дождевые барабанят капли
по ладони ищущей моей…


ЭТО   РУССКОЕ   НЕБО

                К о л е     Р е м и з о в у

Как всегда, одинок – поделом:
выбрал сам бесприютную долю –
журавленыш с подбитым крылом,
все тоскуешь по синему полю…
С повседневностью тусклой порви.
Трудно жить и незряче, и немо…
Расплескалось знобяще в крови
это стылое русское небо.
Грустно птицам посмотришь вослед.
Полыхают прощально рябины.
Лукичевский сочится рассвет
в недоступные взгляду глубины.
Дотлевает над полем звезда –
нет роднее ее и красивей…
Под фатой облаков навсегда
ты повенчан
                с больною Россией.


МЕЛОДИИ   ЗЕМЛИ

                В и к т о р у   Б о к о в у

Стынет в поле кривой одинокий стожок,
забинтованный раннею волглою мглою.
Загундосил протяжно пастуший рожок
и нехитрый мотив вдруг завис над землею.
Не проснулись еще работяги-шмели,
но трясет стригунок золотым оселедцем.
Я мелодию каждой кровинки земли
ощущаю и слышу встревоженным сердцем.
На пороге последнем, молясь говорю,
осеняя перстом заповедные воды:
слава господу, что я родился в краю,
где тесны белостволых берез хороводы!..
Где заботливо мать пеленала меня,
и сегодня – живучие есть похоронки:
здесь упрямая и штыковая стерня
обошла стороной горловину воронки.
И в себя чистоту молодую вобрав,
черных дней я решительно рву паутину:
с перезвонами нежными стрельчатых трав
я спокойно земную обитель покину.


ОСОБЫЙ   МОТИВ

                А л л е   К у л и к о в с к о й

Осени российской росные колосья…
Горестным осинам все сполна простив,
В скорбном птичьем грае
                из многоголосья
выделишь особый песенный мотив.
В нем еще живучи перепевы лета,
отблески отмытой в Усманке зари,
добрые глазенки в купах бересклета,
дождевые в лужах полупузыри.
Доживают в дреме дряхлые деревья.
Облака дрейфуют, словно корабли.
Избы вдоль дороги – русская деревня…
Да пятеркой римской в небе журавли…
Заблудись однажды в спелом травостое,
удивись вселенской мудрой красоте:
Тяжко вызревает самое простое –
не искать спасенья –
на своем кресте…


НАШ   АВГУСТ

                Л ю б а ш е   М о р д о в ц е в о й

Пока не улетели журавли,
пока наш август светел и прозрачен,
день предосенний так неоднозначен,
что покидать не хочется земли…
Все сущее сбираю по клокам.
И, право, есть неведомая сила –
что так меня с тобой соединила –
она ломает крылья облакам.
Пока ты человек – спеши, спеши,
неси в зрачках до самоудивленья
торжественность певучего мгновенья –
момент предвоспарения Души…
Подняться в бездну – этот смысл высок,
хотя другим он кажется печален,
но он истоком новоизначален,
как пепел, как пушинка, как песок…
Мы август поделили на двоих,
как сытную пшеничную краюху –
на большее нам не хватает духу…
Есть две звезды:
не наши ль судьбы в них?


НЕРАЗРЫВНОЕ   РОДСТВО

                Ю р и ю   М е р е м ь я н и н у

Отгорело.
Отцвело.
Отпелось.
Спас престольный матерей не спас:
утренней порой осиротелость
беспокойно поселилась в нас.
…Горлинки гугукают за вишней.
Нам они, голубки, не видны.
Даже этой милостью всевышней
мы с тобой, мой друг, обделены.
Чаще и отчетливее мысли:
вспоминаем,
молимся,
скорбим…
С горечью полынною зависли
кисти окровавленных рябин.
И внезапно поднебесным блеском
полыхнула выцветшая высь:
это над притихшим перелеском
наши мамы вдруг отозвались.


ПОРА   ИСПОВЕДАЛЬНАЯ

                Т а м а р е   С о б о л е в о й

Дышит август негой и теплом.
В ярких красках догорает вечер.
Каждый кол в штакетнике гнилом
воробьем торжественно увенчан.
Летняя пора была строга:
горечь сонно залегла в овраги,
выжелтила блеклые луга –
дождевой им не хватило влаги.
Дремлется карасикам в прудах…
Речки голубое коромысло…
Чинно на тяжелых проводах
воронье залетное зависло.
Осень, день ушедший осеня,
прошлого доносит переклички,
и давно не радует меня
благовест углянской электрички…
Совесть перед господом чиста:
я святых заветов не порушу…
Холодок нательного креста
мне больную прогревает Душу!


ВСЕВЫШНИЙ   ПРИМЕР

                С е н е   К у л и к о в с к о м у

Лета бабьего царственный сон,
как прозрачная строчка сонета,
и в него мимолетно внесен
терпкий привкус мужицкого лета.
Вызревают для песни слова
там, где с августа дали прогреты,
где подсолнух –
                Сорви-голова –
золотые надел эполеты.
Облаков неподбитый ватин…
Никакая житейская драма
не нарушит маршрут паутин
над соборностью божьего храма.
Даже если и станет невмочь –
ты всевышнему следуй примеру:
сохраняя,
                умножь и упрочь
в каждом истинно русскую веру.


РАЗРЫВ-ТРАВА

                В а л е   О р л о в о й

За Лукичевкой такие травы!..
Поил и холил их добрый дождь.
Со смутой сердца войдешь в отавы,
раскинешь руки и упадешь…
Зарей разлучной темнеют лица.
Порвались нити давным-давно.
Всеоткровенно с лугами слиться
и вдруг забыться –
нам не дано.
Не дарит лето былого света.
Целебных ливней заждалась сушь.
Горька отрава для пестроцвета –
разъединенность двух близких душ.
Живешь ты сложно.
Я – предан лире…
Но не выходит из головы
в санкт-петербургской твоей квартире
букетик ржавый разрыв-травы…


ЖИЗНЬ   -   КОРОТКАЯ   РЕЧКА

                Л ю с е   К у н и ц ы н о й

Люся – ласковый лютик!
Память вновь ворошит:
неба синий лоскутик
к Лукичевке пришит.
Где вальяжные гуси
демонстрируют вес –
в огороде у Люси,
словно в «Поле чудес»…
Зелены, толстопузы –
нежась в каждом луче, -
как матросы, арбузы
на горячей бахче.
Жизнь – короткая речка:
где он, первый исток?
Как горящая свечка,
желтоцвета росток.
Мне нужна только малость:
осень, душу прогрей –
дней так мало осталось
до Голгофы моей!..


ЛИЦОМ   НАВСТРЕЧУ   ЛИСТОПАДУ

                В и т а л и ю   З л о т н и к о в у

Без риска даже смысла нет…
Кто временем задет и болен, -
сам по себе, увы, не волен
счастливый вытянуть билет.
В смятенье осени иду –
лицом навстречу листопаду:
вот эту малую усладу
с тревожным вызовом я жду.
Близ родниковой красоты
покамест нет еще ледышек,
но в октябре на ладан дышат
полуувядшие цветы.
Уходит беспричинный страх,
а это – ипостась иная,
поскольку держит твердь земная
избушку на семи ветрах.
В спасенье верую Христа,
в святую беспредельность солнца,
что жизнь не вдруг перечеркнется
паденьем жухлого листа…


НОЯБРЬСКАЯ   ОСТУДА

                П е т е   М о р д о в ц е в у

Праздник осени вечно трагичен.
Соткан он из печальных длиннот:
в каждом песенном выдохе птичьем
нет расхожих для времени нот.
Проморожено горло колодца.
Стал ничтожен у солнца накал,
и хрустят под ногами болотца,
как осколки разбитых зеркал.
Расстаешься с природой, как с другом:
все густеет остудная тишь –
та, в которой с внезапным испугом
черноту огорода узришь.
Угасающим сердцем постыло
принимаешь ноябрь, как беду…
Сколько радости искренней было
в непростом урожайном году!
Стало птицей заветное слово.
За холстиною серой села
к небу тянутся медноголово
поредевших берез купола…


ХЛЕБНОЕ   ЗАСТОЛЬЕ

                Ю р е   Х о р о ш и л ь ц е в у

- Ч то ж, племянник, наливай.
Встреча – не в углу медвежьем:
к доброй чарке каравай
с хрустом медленным разрежем.
Благодарны мы земле,
хлопотной селянской доле:
пусть продлится на столе
потом пахнущее поле.
Пива пенного плеснем
и со скрипом сдвинем стулья.
Где-то спит мертвецким сном
окровавленная пуля.
Рядом с ней – народ честной
за разверстой бороздою.
Под березой…
Под сосной…
Под латунною звездою…
Ты в угаре молодом
помни дедовские сохи,
кровью, потом и трудом
щедро сдобренные крохи.


СЕРДЕЧНЫЙ   РАЗГОВОР

                В а л е р е   К у н и ц ы н у

В России возродился подлый класс –
говоруны, доносчики, невежды, -
что предпочли цивильные одежды,
поодиночке истребляя нас…
Обходятся покамест без свинца.
Беды внезапной –
избежать смогу ли?
Слова всегда разят точней, чем пули,
ничем не защищенные сердца.
Тот въедчивый и не забытый страх
аорту перехватывает снова:
не надо всуе говорить ни слова
за праздничным столом о лагерях.
…Полынь, овсюг, яснотка и осот –
ни в чем не вижу доброго исхода:
ведь даже лукичевская свобода
не защитит меня и не спасет.
Как пилы беззакония крепки! –
где страшная возникнет лесосека,
легко зачислить могут человека
в обычные для чистки сорняки…


ТРАГИЧЕСКАЯ   НАУКА

                Ж е н е   Т и т а р е н к о

Все труднее живу, дорожа и поныне
восвояси ушедшим пронзительным днем:
как трагично
на сгорбленной старой рябине
дотлевают плоды предвечерним огнем!
Выжжен я изнутри
самой горькой наукой.
Жизнь моя –
как небрежный набросок вчерне:
не с того ль эмигрантской
соленой разлукой
обозначились русские веси во мне?..
Даже шага ступить
не могу без раздора –
никакой и нигде, я ничто и ничей…
На полвека, считай, не хватило простора
мне в стране Дон-Кихотов
и их палачей…


ЛЕСНОЙ   ТРОПАРИК

                В.   Пескову

И буреломное ненастье…
И надоедливый москит…
Здесь в ягодном
дурманном царстве
гадюка аспидная спит.
Чащоба все тесней и мглистей.
Она на радости скупа:
к могилам прошлогодних листьев
грибная выведет тропа.
Склонись к изножью старой ели –
наглядность истины горька:
в смоле густой окаменели
живые крылья мотылька.
А рядом – дошлые заботы:
встревожен муравьиный дом,
ведь поднебесные щедроты
сюда процежены с трудом.
Любой тропарик в этом храме
с высот услышится едва.
…Вот и стучит о землю лбами
та, желудевая, братва!


Б Е Р Е Г   П Е Ч А Л И

       Л е н е   Л а р ь к о в у

Не обрывайте медуницу.
Любите облаков полет.
Неволей не обидьте птицу:
пускай  в лесу она поет
иль на промерзшем огороде…
Во всем гармония права:
бессмертны, видимо, в природе
созвездья, люди и трава.
И лепет речки недалече.
И вечер – свечкой слюдяной.
С вершин березовое вече
вершит свой суд над тишиной.
Над млечным берегом печали
с певучей участью строки,
где зачарованно сельчане
считают в небе светляки.
Устав от бешеной погони,
на самом краешке зари
с листвою, тлеющей в ладони,
и ты доверчиво замри.
…Проснутся ветры и застонут.
Под их глухой шаманий бред
душа рванется в черный омут
осенним журавлям вослед.


Г О Л О С

Н а т а л ь е   К о г у т

…А он поселился на сцене –
Живой человеческий голос:
В нем выстраданно смешались
печаль и тоска, и мольба.
И так уж бывает странно:
потом от него откололось и
передоверилось чувству
все то, что зовется Судьба.
Контрастной графикой жизни
у нас зашифрован каждый…
Ты голос свой слабодушно
в помощники не зови,
когда замолотит сердце,
спекутся губы от жажды
естественной и обычной,
всегда нелогичной Любви!..
…А голос на хрип срывался,
сочился грудною болью,
слова набирали силу –
жестокость пчелиных жал! –
 и он в полумраке рампы
легко расставался с ролью,
поскольку хозяйке рабски
уже не принадлежал.
А предан был, как собака:
но есть искушенье воли,
и подлая добродетель
у времени-палача…
И ты в темноте театра
закусишь губы от боли,
отринешь и горько скинешь
чужую одежку с плеча.
Условностей всех непрочных
порушится вдруг кольчуга:
слезу не дано услышать,
а фразы, они – не те…
Магический смысл квадрата,
изменчивый ракурс круга,
и ты – молчаливо стынешь
на главной своей черте…


Ч А Ш А   Г О Р Е Ч И

На т а ш е   Х о в а н ц е в о й

Отзвучали слова городского романса.
Дозвенела свое на пределе струна.
В ожидании новых времен ренессанса
чашу горечи мы осушили до дна.
Роковых и дотошных невзгод не осиля,
я тернистому вновь изменяю венцу,
но меня, словно блудного сына,
Россия
вдруг березовой веткой хлестнет по лицу.
И замрешь отрешенно на тихом распутье –
в заполынно-глухой крестовине дорог…
В этой гулкой и глупой сегодняшней смуте
до тебя достучаться я сердцем не смог.
Что ни встреча, то сызнова – только разлука…
Я просторно руками беду разведу:
уготована мне одиночества мука
на моем православном и грешном роду.


В Е Ч Е Р Н Я Я   М О Л И Т В А

Л.   М а к с и м о в о й

Старые письма найди и порви.
Грустью не вызноби
редкие встречи.
Вечер доверчиво трогает плечи
улочке
имени Странной Любви,
метит каштана оплывшие свечи.
Гладит торопко на лис тьях ворсу.
Боль и разлука
в глухом приговоре,
Может быть,
все обустроится вскоре,
но никогда уже не принесу
я на губах волноликое Море.
Мне остается гречившная Русь
Храм на пригорке…
Землица сырая…
Если захочется грешного рая –
голосом Бога тебе отзовусь,
в сердце
святую молитву вбирая.
Выберешь ли тривиальную явь –
я подчиняюсь слепому итогу:
кланяюсь честно
судьбе и порогу.
Вырви надежду, но только оставь
путнику
                Поле, Звезду и Дорогу…


Д О С Т О Й Н Ы Й   З А П Р Е Д Е Л

А н н е   Ч.

Загостился,
хоть и думал – не надолго я:
надо мной еще грустит твоя струна,
травостойная, гречишная, медовая –
терпеливая простудная страна.
Вспоен горькими я зельями-дурманами
там, где истины истерты до трухи,
где под зыбкими текучими туманами –
слово к слову, - и рождались вдруг стихи.
Я от них уже почти отрекся, полноте –
не хочу бессонной множить маяты.
…Улыбнитесь,
если ненароком вспомните:
христианской я заждался доброты.
И тогда, мои посмертные радетели, -
бестелесен, безъязык и невесом –
я не знаю, за какие добродетели
буду в райские хоромы вознесен.
А душе, то ей нужны ли чьи-то розыски?..
Мысль моя наипоследняя проста:
все равно я жизнь свою прожил по-божески,
даже если будет только темнота!..


В Е Т Е Р   П А М Я Т И

Е. И.   С и к о р с к о й

Что ни говори, судьба – двояка:
В летний полдень мне чудак-Урал
нежную озерность Тургояка
подарил…
И тут же отобрал.
Мы привыкли к болям и потерям.
Так уж на Руси заведено.
И опять воронежский мой терем
распахнул восточное окно.
Пусть взамен почтового конверта
(ждать и верить –
разве это грех?!)
на крылах измученного ветра
долетит серебряный твой смех.
Не было саднящего разлада,
любомудрых и случайных слов –
потревожит сладкая отрада
под пасхальный звон колоколов…


П О З Д Н Я Я   Л Ю Б О В Ь

Э л.   З а й ц е в о й

До сих пор я в плену
недосказанных слов,
что скрывают
особое предназначенье:
старомодная улочка
в десять домов,
полноликой звезды
голубое свеченье…
У ольховой зари
в потускневшем кольце
поздно встретились мы,
чудаки-разнолюбы:
не с того ль я все чаще
меняюсь в лице,
и утрата осенняя
сушит мне губы.
И в трехмерном пространстве
увы, не дано
нам сыскать пустяка –
чудодейственной чаши;
чтоб магически в ней
были слиты в одно
два дыханья
и судьбы нескладные наши.
Ты, гадалка,
мне тайную карту открой:
в чем она,
эта вечная грустная драма,
почему же в расклад,
где червонный король,
рядом с ним выпадает
червонная дама?
Мало верю
в крапленое это вранье,
но зачем же опять
черноправедным хором
отпевает крикливо меня воронье
над святым и осветлым
Покровским собором?

,
З О Л О Т Ы Е   З В О Н Ы

В е р о ч к е   Ч е р н о л и х о в о й

Рядом с самой непрочной чертой
не тасуй мне, цыганка, колоду:
я под звоны листвы золотой
к неминучему выйду исходу.
Голубые подтают лучи
и застынут во взгляде сыновьем
две звезды,
две слезы,
две свечи
над просторным земным изголовьем.
Канет день навсегда в забытье –
не успеет обняться с зарницей,
и последнее слово мое
кувыркнется подстреленной птицей.
Что обряда летучий озноб,
если осень уже невесома:
бросьте в белый березовый гроб
по-российски
комок чернозема…


О Ч И   Я Р О С Л А В Н Ы

Н е з н а к о м к е

Чадит, потрескивает свечка –
все ждет сердечного толчка,
тугой упругости колечка
крахмального воротничка.
В немногословьи встреч беседних
тебя безвременье спасет,
как фиолетовый бессмертник
в краю волошинских красот…
Крылами осторожной птицы,
вслед за цветаевской строкой
вспорхнут пугливые ресницы,
дрему нарушат и покой.
Штрихом прочеркнуты, пунктиром
секунды гаснущего дня:
глаза, парящие над миром,
волнуют грешного меня.
В игре подобной – равноправны;
но мне до той поры светло,
пока
очами Ярославны
ты ищешь встречное тепло…


Б Е Л А Я   М А Г И Я

Л ю д м и л е

Нет, надежды не рухнут,
если душу обжег
этот солнечны Тунху –
колумбийский божок.
С изумрудом без фальши,
излучающим свет, -
на цепочке тончайшей
золотой амулет.
Только не за караты
нынче дорог он мне.
Тает белый кораблик
на далекой волне…
Обойдут стороною
и тщета, и обман:
снова рядом со мною
странный мой талисман.
Слепо верю в приметы,
в святость светлого дня…
Глаз твоих самоцветы
охраняют меня.


В О Л О Ш И Н С К А Я   Ш Х У Н А

В а д и м у   И в а н о в у

Служит мессу высотную
ветер-бродяга.
Что ему, полуночнику,
хляби мирские?
На загадочных
лунных хребтах Карадага
по ночам
здесь безумствуют
души людские…
Вы к мятежному часу
однажды поспейте.
Дом поэта
надтронет зари позолотца.
И, как шхуна,
на звездном
студеном рассвете
вдруг с тугих якорей
он внезапно сорвется.
Взрежет пенную гриву
Летучим Голландцем
на почти позабытом
фарватере Грина…
Рында с темнозеленым
тускнеющим глянцем
склянок счет поведет
буйству ультрамарина.
День звезды голубой
над волной полудикой.
Иероглифы чаек
в светящемся створе.
Гороскоп посулил
быть рабом и владыкой:
Капитаном и Юнгой
считай меня, Море!..


С е р д ц е к р у ш е н и е

Л а р и с е   К о л о с

Внезапной стужей
лист до срока сбит.
Сырой зюйд-вест
срывает ставни с петель.
На дне морском
покоится бушприт –
еще одной трагедии свидетель.
И немота глубинная вполне
сродни моей
внутрисердечной тайне.
А россыпь
блеклых писем на окне,
как судовой дневник
при капитане.
Стремлюсь
к давно знакомым берегам:
на кромке развороченного пляжа
я связан по рукам и по ногам
обрывками былого такелажа.
Неотвратимо встретит купина
ветров осадных многокрылый вымет,
и Моря закипевшая волна
меня
в крутое побратимство примет.
По циферблату черному летя –
вот высшая на свете
чрезвычайка! –
в урочный час, как малое дитя,
заплачет
в небе коктебельском Чайка…


Т Я Ж Е Л А Я   Н О Ш А

                А н д р ю ш е   К о м о в с к о м у

Словно лезвие бритвы,
в полете остра.
А на горле у бухты –
холмов обечайка…
Ты с волной заодно,
ты разлуке сестра,
ты мгновенье и вечность –
прибрежная Чайка.
Век проносится рядом,
по душам скорбя:
сколь надежды еще
в нашей призрачной вере?
Кто к излому ветров
припечатал тебя
над зияющей пропастью
каждой потери?
Я бы тоже хотел
со стихией вдвоем
над ребристым вальком
вулканической сажи
в аритмичном и глупом
полете своем
оценить свысока
горечь новой пропажи.
Но упруг под холодной звездой
небоскат…
Снова ветры судьбу
разрубают на части.
Словно вросший в торосы
безмолвный фрегат,
я держу на себе
все былые напасти.


Д В Е   С У Д Ь Б Ы

                Ю л и и   Д р у н и н о й

И любовь, и надежду, и веру –
в недоступный вместила сосуд:
приняла ты, как высшую меру,
неподвластный хуле самосуд.
За последним обрывистым кругом
разделила обдуманно ты
с легендарным и преданным другом
тяжесть скорбной
посмертной плиты.
И теперь…
в полусказочной сини,
где вбирает отечества дым,
отчужденный от близкой России –
сквозняковый
глухой
Старый Крым.
Где поземка бредет чернотропом
в пустоту, в никуда, в забытье
все звучит над оплывшим окопом
сладкопевное имя твое.
Где, взгрустнув, разве что –
старожилы
вспомнят в час ветровой ворожбы
две еще не забытых могилы,
две трагично несхожих судьбы…
Автору известно, что Ю. В. Друнина захоронена в Москве на Ваганьковском кладбище.


Р О З А   В Е Т Р О В
Б. А. Г а в р и л о в у,   д и р е к т о р у
В о л о ш и н с к о г о   Д о м а – м у з е я

На кабаньих набродах
грибной урожай.
И уже далеко
журавлиные клики.
В заповедное место
ко мне приезжай,
где дождями омыты
сосновые лики.
Осень будет шаманить
листвой над тобой
и закружится
в ритмах загадочных танца…
Вместе вспомним страну,
где бунтует прибой
у черты голубой
моего капитанства.
Где шторма над волной
обнажают мечи,
где природа не любит
шаблона и лоска.
… От тускнеющей быстро
короткой свечи
вдруг потянется запах
оплывшего воска.
Станет тесным
любой устоявшийся кров.
И не зря на рассвете
в затекшие руки
мир вложил нам
шипастую розу Ветров –
розу звездных дорог,
розу встреч и разлуки…


Я В Л Е Н И Е   Ч У Д А

Б. А.   Ч и ч и б а б и н у

В круговерти степной износили
ветровеи, метели, пурга
подвенечное платье России –
лебединые эти снега.
Утвердила декабрьская мода
крой, который ни с чем не сравним,
но грустна почему-то природа –
не гордится нарядом своим…
Ну, зима! – начудила, стряпуха:
сколь еще россиянам страдать?
Вместе с манною белого пуха
к нам с небес не сошла благодать.
Не явилось надменное диво:
выйдет время - тогда призови.
Сам, как инок, пишу незлобиво
о страдании и о любви.
Удивлюсь ли подобно схоласту
я, когда – неухожен и бос –
по морозному хрусткому насту
проскользнет и предстанет Христос?!


И Н О П Л А Н Е Т Я Н И Н   А Ш Е Л О К

Я н е

Он – всезнайка, а не чудотворец…
Нереально прозвучит рассказ,
но солнцеволосый незнакомец
завернул с неведомых нам трасс.
Азбуку с большим трудом осиля,
адресуясь к выжженным лугам –
слово незнакомое
                «Рос-си-я»
сладко произносит по слогам.
Жизни родниковой нет в кринице.
Рядом сохнет жесткая лоза.
…И дрожит, качаясь на реснице,
близкого сочувствия слеза.
Для него наш мир устроен сложно…
Огненный растаял в небе сноп.
Гость наш из других глубин,
возможно,
в доброглазый смотрит космоскоп.
Мы, земляне - на его примете,
и вдали от бед людских и склок
рвется сердцем к голубой планете
инопланетянин Ашелок.


«С В Е Т Е   Т И Х И Й»…

       К о л е   Н е ч а е в у

«Свете Тихий»…
Вечерние смутные дали.
Половецкие песни
слетают с ольхи.
Не они ль напророчили нам,
нагадали
вместе с хлебом насущным
любовь и стихи?
Серебрист этот сумрак
и праведно сочен…
Мы с природой доверчивой
слитно живем:
устоявшийся лад –
гармоничен и прочен,
добронравен
в любом проявленьи своем.
Не испросит
квасной меценатской подмоги,
кто себя раздарил
откровенным словам:
грязь и слякоть
сползают с раскисшей дороги
к задичалым кустарникам
и деревам.
Высота
внеземными расчерчена снами –
целомудрен и благостен
душам приют:
то ли звезды вечерние
тают над нами,
то ли ангелы в небе
неслышно поют…
«Свете Тихий… -
плывет над укладным простором.
Все мы космоса дети:
гордимся родством –
с бесконечным для света
пространством,
в котором
млечный выплеск сольется
с живым естеством.


С Ы Г Р А Й   М Н Е   Ш О П Е Н А

     П. А.   С м и р н о в у

Тяжело расстаться поутру.
Если дома – то куда больней:
В комнате средь белых простыней
ни за что, пожалуй, не умру.
Я уйду под резкий птичий грай.
Если вдруг окажется не так, -
милый мой, доверчивый простак,
ты Шопена ночью мне сыграй…
Соткан мир из весен и седин.
Настежь распахни свое окно.
Знаешь ты уже давным-давно:
годы – это только день один.
Что хранить в заветном туеске
эти непрожитые года?!
Жизнь легко сотрется - навсегда,
словно имя на сыром песке.
Солнце, как шлифованный агат:
в нем своя, особая игра.
- Дай мне руку,
разве не пора?
Облака поплыли на закат…


С Т Р А Д А   В О С Х О Ж Д Е Н И Я

                С е с т р а м   В а г и н ы м

На подломившейся ладони
держу соломы желтый жгут.
Мне кажется:
вот-вот заржут
тумана вспененные кони…
И не удержишься от слез:
вокруг тебя такая нега!..
И втиснутся в багет берез
свинцовые гравюры неба.
Лишь только при отходе мглы
на пряном ворохе накоса
дождешься вылета пчелы
в святую пору медоноса.
Подспудный не отступит страх:
прощанье станет ли спасеньем?
Лазейку в рваных облаках
зря не ищи ослабшим зреньем.
Пусть время ниспошлет страду,
когда в небесные глубины,
как по ступеням,
я взойду
по гроздьям и ветвям рябины…


О Б О Р В А Н Н А Я   С Т Р У Н А

        Е г о р у   П о л я н с к о м у

Опочила ночная равнина,
и в изломах исчахлых ветвей,
как свеча,
дочадила рябина
черноплодною кистью своей.
Не знавал и не жаловал зависть:
выжил в годы сплошной лебеды,
но другие сильней оказались
на краю вседержавной беды.
И когда мир качнется багрово, -
человека в себе сохраня;
я уйду, но поэзии слово
в Судный день не согреет меня.
Не похоже перо на рапиру:
распотешу я тем сатану,
что возьму непутевую лиру
и в окошко ему садану…
Я горазд на такую отвагу.
Душу требует черный гонец.
С отвращеньем гляжу на бумагу.
Пустота.
Одинокость.
          К О Н Е Ц