Ранне-апрельское

А я говорил тебе твёрдо, до Охрипа спорил – не трогай Кафку.
Пиши себе – светлое, доброе, проще б... «Give me a hug», «Do you love me?»
Да будет и день тебе светел, и плед шерстяной – в сто узлов теплее –
в ещё не ужившимся, ломкой мозаикой трещинок-льдов, апреле.

А я повторял: «Никого-никого, никогда, нипочём не слушай...
шипящие голоса» – Забывай, завывай, затыкай же уши!
Покуда "Венки орхидейные" – венчано-чИсты, безгрешно, бесценно-бЕлы,
покуда летят мимо цели, мишени – хапуги – ненастья дурные стрелы

надоблачной знАменной конницы: вкривь, наугад-то и вкось, да
едва не пробит над Антарктикой, движимой тайно, несомый холод.
Ещё не стремятся Якуты сменить унты, тОрбаса, прочую старь, ли пимы.
И луны прибрежные – гордые в лике девИчьем: «Крест – неумолимы».

Все жаждут любви и свободы, подчас одноврЕменно.
– ЗАчерпом можно ль?
Я, ты, души странников – вечно кочующих, ищущих сокровенное, верно, тоже.
Вот только последние в оном солгут, промолчат: на прострел – не ёкнет
в них жаром горящее, лавой кипящей, вулканами. Ночи – знобяще стонут,

промёрзшие степи ветрами напевными, хлада буграми – бессонные волны.
Не стОит о море. Воды в нашей драме отсель неуместно пОлно,
как соли с малиной в едином стакане – искУс, фокус, микс! Но привкус...
Мы слишком мгновенны в желаньях, решеньях, порывах – в том минус.

Мы слишком раскаяны после, незряче-рассеяны – в этом горечь.
Зачем ты даруешь свободу в столь шаткую, мстительно-вдовью полночь?
Зачем не звонишь уже три с половиной-четыре, а может, и боле... марта?
Затем, чтоб я чувства, безвинно ослабшие, жертвенно ставил нА кон?

Затем, чтобы после, рыдая, молились, наивно, иные, в обманном, девы
о том, что нет милости в малом, коль держит порочный их, чёрствый демон?
Того ли хотел, как ВальмОн, чтоб и ты, как они, от безумств и страстей страдала?
Была бы ты рядом/не рядом – знать, истин-идиллий – не в том оправа.

А знаешь, настанет ведь чёрный субботник, как явь, как венОм, настанет.
Представь, что тебя иль меня вдруг не станет однажды... совсем не станет?
Представь, будут рядом, хорОмно и тесно, да крУгом ютиться чужие души,
и мне, иль тебе – знай, придётся в сей век наболевший – их волей слушать:

как пылко и сонно гнусавит один – в клок подушки, другая дыханьем ловит
волну сновидений, где мачта и ярусный, алым сияющий, парус – в воде не тонут.
И вроде они ни при чём здесь, не суть – плод мечты...
Сквозняки, паруса и мачты.
Я чувствую, юность ли в белом? Нет, мальчик седеющий... тихо плачет.

Двойник мой, моя половина – вторая, забытого Богом и миром, тобою, сердца.
Впредь дверь в мою пристань открыта – назло – но в ней некому, нечем греться.
Я помню, ты – кошкою, тихо, послушно сидела (почти) у меня на коленях...
и знала, шаг ближе, на чуть – шаг этот же станет последним, посмертным пленом.

Но не оттого, что с Одною – порою бывало мне жутко, до муторной мути, скучно,
и не потому, что других, тех – душИ откровенья живее, острей, децибелом – звУчней.
И, верь, не с того, что с тобой мне пришлось бы – до гадостной, правдою, кромки ада.
Я знаю.
– Не нужно. Боялась! Я верю. Поэтому и не надо...

Жаль, только теперь меня ревностно, вкравшись поджильно, подкожно, гложет
всё то – повернулось иначе б со временем: сквозь время "Иначе" – может!
Я видел, я понял, пора б! Когда ранними, в стрелках, вёснами – хлопает дверь в прихожей.
А ты...

Ну, а ты – никогда не предав, не придёшь...
в час "назначенный", неотложный?..


© Кайгородова Светлана
/ iiijiii В Конце Тоннеля. 2023 /