В космос в домашних тапочках

А не слетать ли на  Альфу Центавра в поисках уюта

Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 19.07.23
 в приложении  НГ EX LIBRIS.

Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая – как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола –
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век – и тяжело вздыхают…
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает – мы чужие.
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит!
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас – и даже
Всё к лучшему…
1945 г.

«Есть три эпохи у воспоминаний». Лет уже примерно сорок вспоминаю я эти слова, а за ними и все стихотворение Анны Ахматовой. Вспоминаю старую пластинку, на которой она сама читает его.
Не было у меня никакого прощального поцелуя, который бы вот так целых три эпохи лежал на сердце, ни в какой уединенный дом, задыхаясь от стыда и гнева, я никогда не бежал, ничего из того, о чем сказано в этих стихах, ни разу со мной  не случалось. Все это чужое и такое далекое, что ничего более далекого я не могу себе вообразить. Я, по правде говоря, даже не знаю: есть три эпохи у воспоминаний или тридцать три. И удивляюсь я этому стихотворению почти так же сильно, как Мандельштам когда-то удивлялся тому, что ничем таким уж значительным не связанный с его ранними годами  Петербург занимает в его душе такое огромное место:

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Я действительно не знаю, почему так люблю его.

Думаю об этом, и внезапно всплывает в моей памяти одна ее строчка. Строчка, в которой она выдала свою, может быть, главную тайну. Вот что она сказала про свои стихи:

«это голос таинственной лиры на загробном гостящей лугу».

...А что, если это правда?

Если б я поверил этому, если б воспринял  ее слова всерьез тогда, в своей глупой юности!

Теперь-то, осмысляя свой опыт, удивляясь тому, как долго это стихотворение волнует меня, я, пожалуй, готов это сделать.
Кто знает, думаю я сегодня, как эти загробные голоса действуют на человеческую душу. Может, так они навсегда приковывают ее к чему-то нездешнему, и не известно еще с какою целью. Может, лучше было по примеру Одиссея  привязать себя к мачте, чем неразумно бросаться в волны этих переливчатых образов поэтического моря.  Может, и правда это жутко и непоправимо, что по роковой случайности не оказалось тогда  рядом мачты из надежной корабельной сосны, а была только спинка кровати, не очень подходящая для этой цели.
Впрочем, я бы все равно этого не сделал, потому что не нажил еще опыта и был наивен и несмышлен. В те времена, ничего еще не подозревая, этому  голосу Сирены со старой пластинки я не в силах был противиться!
Теперь уже поздно.
 Люблю, люблю и повторяю и, наверно, буду повторять до самого своего последнего часа, пока не погубит меня окончательно стоящая за этими звуками страшная потусторонняя сила: 

«Есть три эпохи у воспоминаний»

Но как приятно бывает возвращаться иногда от этих жутких потусторонних страстей в реальный мир. Сидишь себе за столиком, читаешь газету, время от времени поглядываешь в иллюминатор. До Альфа Центавры еще лететь и лететь, но просторы космоса благосклонны и уютны – хоть в домашних тапочках ходи.  Ну вот как в этом стихотворении Владимира Соколова:

Космос, позывные

Твои одинокие ночи,
Твои одинокие ночи,
Твои одинокие очи,
Созвездья ночные мои.
Тебе, ничего не рисуя,
И снег и росу принесу я.
Твои одинокие ночи,
Созвездья земные мои.
А хочешь, и вовсе не буду.
А хочешь, совсем позабуду.
Но я позабыть не смогу.
Зачем ты большими ночами
Меня умоляешь лучами,
Чтоб я одинокие ночи
Провел на твоем берегу.
Мои одинокие ночи
Твоих, очевидно, короче,
Поскольку ни ночи, ни дня.
А знаешь, какие тропинки,
А знаешь, какие травинки,
А знаешь, какие созвездья
В России, у нас, у меня?
Твои одинокие очи,
Твои одинокие ночи,
Что вечно, вглядясь, исчезают,
Не думаю, что наугад…
Летящие в вечную вечность,
В блистательную бесконечность,
Зачем же они ускользают,
Мой чистый по разуму брат?
1977

...А правда ведь: прочитаешь такое и чудится тебе , что ты куда-то Альфа Центавру летишь.
Столько в мире поэтов хороших и разных: одна вот о земном пишет, а читаешь ее и кажется, что ты где-то на далекой Альфа Центавре, а другой на эту самую Альфа Центавру глядит и говорит о ней, как о своем благоуханном палисаднике.  Смыться что ли на нее задумал?
Впрочем, может, он и прав: по нынешним временам вряд ли отыщешь где-нибудь уютное местечко ближе, чем на Альфе Центавра.