Анна Каренина подмахивала на диване Вронскому

Это случилось в августе 1862-го.
Толстому было 34. В соседнем с Ясной Поляной имении гостило семейство врача Московской дворцовой конторы Андрея Берса. В одно из посещений Лев Николаевич оставил на ломберном столике для дочери доктора, Софьи, послание начальными буквами: «в. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.". Софья Андреевна расшифровала: "Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья". Что на самом деле хотел сказать граф этим набором букв - неизвестно, но девушке сообщил, что она права. Считается, что это первое робкое признание Толстого в любви будущей жене.
А спустя 10 лет Лев Николаевич воспроизведет эту игру в романе «Анна Каренина» - в сцене с объяснением Левина и Кити:
"— Я давно хотел спросил у вас одну вещь.
Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
— Пожалуйста, спросите.
— Вот, — сказал он и написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили: «когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?» Не было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он посмотрел на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того, поймет ли она эти слова.
Она взглянула на него серьезно, потом оперла нахмуренный лоб на руку и стала читать. Изредка она взглядывала на него, спрашивая у него взглядом: «То ли это, что я думаю?»
— Я поняла, — сказала она, покраснев.
— Какое это слово? — сказал он, указывая на н, которым означалось слово никогда.
— Это слово значит никогда, — сказала она, — но это неправда!

Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она написала: т, я, н, м, и, о.
Долли утешилась совсем от горя, причиненного ей разговором с Алексеем Александровичем, когда она увидела эти две фигуры: Кити с мелком в руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее. Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «тогда я не могла иначе ответить».
Он взглянул на нее вопросительно, робко.
— Только тогда?
— Да, — отвечала ее улыбка.
— А т... А теперь? — спросил он.
— Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала. Очень бы желала! — Она написала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть и простить, что было».
Он схватил мел напряженными, дрожащими пальцами и, сломав его, написал начальные буквы следующего: «мне нечего забывать и прощать, я не переставал любить вас».
Она взглянула на него с остановившеюся улыбкой.
— Я поняла, — шепотом сказала она.
Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не спрашивая его: так ли? взяла мел и тотчас же ответила.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастьем глазах ее он понял все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да".

Быть может это лучшие строки романа "Анна Каренина", ибо самого Толстого, в процессе написания романных вымыслов, то и дело заносило от неясных женских идеалов, которые он искал в диапазоне своего могучего художественного воображения, сдобренного изрядными дозами выплесков тестостерона и строгого морализаторства философа "Отца Сергия", рубящего топором Раскольникова, мелкую фалангу собственного "двадцать первого пальца" неуёмной похоти самца-схимника классической русской литературы!

Чтобы понять и полюбить беллетристику Толстого, возможно требуется проникнуться его текстами малых форм ("Смерть Ивана Ильича", "Хозяин и работник", "Холстомер", "Хаджи Мурат"), но и это проникновение не станет полным и правильным, ибо Толстой, при всём моём к нему читательскому раздражению, готовностью к уничижительной критике, (подобной той, которой  сам Лев Николаевич критиковал Шекспира), не станет решающим и доминантным фактором, поскольку Толстой шире любых оценочных рамок!   

Но парадокс Толстого заключается в том, что будучи писателем могучего художественного воображения и мозгового философского размаха, он всю свою жизнь оставася рабом собственной похоти и ханжества.