всего лишь начало

Память - генералиссимус на лобовом
и наколки отцовские - знак от него же,
от вождя, воплотившего всем существом
те идеи, которыми хвастать негоже.
Ну, подумаешь, лагерный быт во дворах
постепенно сменился, и оттепель, вроде,
только страхи отнюдь не рассыпались в прах,
а ущербная память противна природе.
Вот и ладно, культ личности канул во тьму,
кукурузой засеять Сибирь не успели.
Что же снится в могиле отцу моему?
Вряд ли то, что младенцу в церковной купели.
Да и мне, осознавшему поздно свой крест
и свою невозможность исправить хоть что-то,
апеллировать глупо к тому, кто воскрес,
легче просто не верить ни в бога, ни в чёрта.
Но из памяти - лучшие годы мои,
посиделки, парады, рассказы бывалых,
никому не известные тайны семьи,
погребённые заживо в тёмных подвалах.
Керогазы и примусы, бюсты вождей,
пионерские галстуки, выходы строем,
и сосед-участковый - большой прохиндей,
обещающий - что не пропьём, то утроим.
Вечно синий, с пустой кобурой - берегись!,
мотоцикл с бесконечным бензиновым шлейфом.
А мальчишки менялись цилиндрами гильз -
их носили в карманах, кто в правом, кто в левом.
Всё прошло, только помнится мне до сих пор
и змея, и кинжал на отцовском предплечье,
до сих пор продолжается начатый спор,
но копаться в прошедшем нисколько не легче.
Всё переврано, память предстала слепой,
как Фемида - другой никогда не имели,
очевидно, поэтому длится запой,
никому не оставив рубля на похмелье.
И портреты везде, и наколки опять,
не закручены гайки, всего лишь начало.
Спит отец мой, ему полагается спать,
память вскрикнула, совесть, увы, промолчала.
Потому-то и хочется крепкой руки,
а какой - наплевать, не одна, так другая.
И не чуя беды, мы живём вопреки,
постепенно к портретам вождей привыкая.