Белые снегири - 56 -2-

2. НАША ПРОЗА
(Рассказы)

Александр ВОРОНИН
(г. Дубна, Талдомского г.о., Московской обл.)
Член Союза писателей России

ПЕРВЫЕ МОЗОЛИ
    
                В 7 или 8 классе отдыхал летом в деревне один, братьев почему-то не было. Приходит  как-то вечером  дружок  брата  Лёха Тимофеев, на два года меня постарше,  и говорит: "- Давай завтра со мной на "КИР" клевер отгребать. Денег заработаем  кучу!" Я сразу согласился, чем болтаться по деревне, хоть настоящим делом займусь. Силу девать мне было некуда. У бабушки ел каждый день мясо, да сметану. Рубахи  все  на  плечах  трещали.
Дед с бабушкой  дали своё добро, но вот научить, как  работать надо, то ли забыли, то ли  не догадались. А я хоть душой был и деревенский, но жил-то в городе и к тяжёлому физическому труду был не приучен. На чём и попался в первый же день.
                Утром бабушка разбудила меня пораньше, накормила и пожелала: “С  Богом!”   Я  кинул вилы на плечо, зашёл за Лёхой и пошли в поле. Залезли в железный прицеп с высокими наращёнными из досок бортами и ждём начала. Трактор "Беларусь" тянет  косилку-измельчитель травы, а к ней уже прицеплена наша тележка. Поехали - и из изогнутой трубы "КИРа" к нам в тележку полетел мокрый измельчённый клевер. Потом тележку другим трактором отвозили к силосной яме, сваливали в неё и трамбовали гусеничным трактором. Наша задача состояла в том, чтобы разгребать силос по углам, равномерно раскидывая его по тележке. Работа мне сразу понравилась - настоящая, мужская. Правда, рубаху и трико потом пришлось выбросить, потому  что  они так обзеленились, что ничем нельзя было отстирать. Сначала нам нравилось подставлять под  мощную  струю клевера руки или ноги, но потом стало не до баловства, уставали. Пока  тележка была полупустой, травяную массу было легко откидывать, а под конец, когда труба упиралась в слой клевера и, насыпая его горкой, начинала забиваться, мы еле-еле успевали  выбивать из-под неё силосную массу. К тому же телегу так шатало на бороздах, что одной рукой приходилось держаться за борт, а под конец, держаться было уже не за что и мы, стоя на коленях, балансировали, чтобы не слететь с пятиметровой высоты на землю. А я был  ещё  и в очках и когда шатало, то мокрыми лепёшками травы могло запросто сбить очки и тут же их так завалить, что никогда не найдёшь.  До обеда время пролетело быстро  и  незаметно.
                Когда пришёл на обед, то я даже руки помыть не смог с мылом, так и ходил с зелёными ладонями. С непривычки я натёр такие кровавые мозоли, что не мог даже сжать кулаки. Бабушка всё охала и ахала, глядя на мои руки, а когда я поел, приложила к ним свежий творог и забинтовала марлей. На работу меня больше не пустили, да я и не смог бы вилы держать в руках. Лёха Тима забежал за мной с обеда, увидел мои забинтованные руки, плюнул в сердцах на землю, ругнулся своим любимым ругательством: "- Ну, бляха-муха!" и убежал в поле работать один. Почему-то он  не натёр ни одной мозоли, хотя тоже работал без перчаток. Наверно, у него руки были не такие нежные, как  у  меня  и  более  привычные к  деревенской  работе.
                Ладони  болели у меня почти неделю, пока не подсохли и не отвалились кровавые болячки. Дед каждый день шутливо посмеивался надо мной: "- Вот так, братец, кусок хлебушка-то зарабатывается! Ну, как, может, останешься у нас жить?   А?   Я   тебя  в  колхоз запишу!"  А  мне  всю  неделю было не до смеха.
                Купаться в озере я тоже не мог с забинтованными руками и сидел на берегу, завидуя  местным,  здоровым  ребятам.
Больше  я таких мозолей  в деревне не натирал. У деда все вилы и лопаты были насажены на гладкие еловые ручки и отполированы многолетней работой почти до лакового блеска. После работы мозоли у меня тоже становились как лакированные, гладкие и твёрдые. Когда я в клубе вечером брал девушек за руки, они их чувствовали, удивлялись и даже рассматривали - надо же, мол, какие у тебя твёрдые  мозоли, а  мы думали, ты лентяй, только языком работать умеешь. И разрешали себя поцеловать - заслужил, раз такие мозоли, давай дружить, парень ты работящий.  В  наше время девушки это ценили. Тогда ещё не было разных брокеров, дилеров  и  менеджеров  - худых,  бледных,  прыщавых, с худыми ручками  и  ножками. И прочей  волосатой  шушеры  с  шальными  деньгами.
                Была ещё целая эпопея с портянками  в детстве. В городе я не носил сапоги, а если и одевал, то с шерстяными носками. В деревне мы ходили в лес в дедовых резиновых сапогах, они нам были великоваты и приходилось наматывать портянки. Если плохо намотаешь, портянки собьются и обязательно натрёшь мозоли.  Первое время  бабушка  лично, нам, городским, наматывала на ноги портянки, показывая, как надо и, по привычке, ругая нас и родителей на чём свет стоит за такое неумение в жизни. Потом с грехом пополам у нас получалось, а через год, на следующее лето всё повторялось  сначала. Мы  за  зиму  забывали,  как  наворачивать  портянки.


МОЯ УЧЁБА В КЭТ

                В Конаковском энергетическом техникуме я учился с 1971 по 1974 год  по специальности “Электрические станции, сети и системы”. У нас была группа одних ребят  30 человек, впервые набранная в качестве эксперимента, по спецнабору, с условием, что нас до конца учёбы не заберут в армию.  Мы и сами себя гордо называли – спецы. На занятиях  немного скучно  было без  девчонок,  зато не отвлекали от учёбы.
                Столько нудных и ненужных  предметов   мне  никогда   изучать не приходилось.  Из газет я знал, что наше образование (школьное, среднетехническое и даже высшее)   самое лучшее в мире и вот столкнулся с ним лоб в лоб во второй раз. Чего только не пытались преподаватели вбить в наши головы – от черчения и сопромата, до релейной защиты и экономики энергетического производства.  В  основном, безуспешно, так как наши головы в 18-19 лет были заняты совсем другим. Я, например, впервые вырвавшись на свободу из-под строгого родительского надзора, научился сам готовить простенькую еду и добывать продукты не за деньги в магазине, а у девчонок в общежитии. Охмурял деревенских простушек и городских вертихвосток, своим умением говорить без перерыва и на все темы, веселил  их  так, что для меня, как для крыловской стрекозы летом, в каждой комнате  находилось что-нибудь вкусненькое. Научился  не спать по ночам, пить водку стаканами, писать слезливые письма на десяти листах  и  матерные стихи про невест, которые меня бросили. И ещё массу различных способностей я  открыл и развил в себе  по ходу  скучной  учёбы  в техникуме и  увлекательнейшей жизни  в общежитии, среди таких же молодых балбесов, каким был сам в те годы.
                Из всего, чему  три года  учили нас преподаватели, сейчас твёрдо помню только две вещи: какое бывает напряжение в проводах и автора плана ГОЭЛРО. Даже  закон Ома  никак не могу запомнить до сих пор. А когда изредка встречаемся с ребятами, и вспоминаем то время, то говорим совсем не об учёбе, не о сидении в душных кабинетах, а о том, что запомнилось на всю жизнь: о  пьянках, гулянках, драках, о красивых наших девочках, о поездках на практику в Литву, о походах  и  экскурсиях в  разные города.
                Мы никогда  при встрече не трясли друг у друга перед носом  своими дипломами: у меня 8 четвёрок и 3 пятёрки, а у меня 10 и 6… Даже значки  в последние годы  почти никто не носит, как будто стесняемся   или мода прошла на это. А  в 1974 году я и в кино и на танцы ходил  только со  значком на груди, чтобы девчата сразу видели, не какой-нибудь слесарь или токарь  им мозги канифолит, а парень хоть куда, уже с дипломом, свои 140 рублей  везде заработает.
                Кстати, электриком я быть никогда не хотел, страшно боялся тока и всегда потел, когда включал что-нибудь в розетку. Но папа был электротехником, выписывал массу  научных  журналов для нас,  детей, часами рассказывал нам о скором  светлом будущем, когда нам электричество пахать и сеять будет, как пели в песне тех лет. Папа следил за всеми техническими новинками, восторгался всем новым и необычным в мире техники. Он очень хотел, чтобы его сыновья  были   впереди всех – электриками, так  как электричеству пророчили небывалый расцвет. Сам он отучился  всего один год в институте и бросил  по семейным обстоятельствам – трое детей.
Папа нашёл единственный в  нашей  округе  техникум, откуда не брали в армию  до  конца  учёбы  и повёз меня туда сдавать документы. (Тогда все считали, что два года  в армии, это время, выброшенное на ветер.  После армии было уже не до институтов – все сразу женились, рожали детей и искали работу поденежнее, чтобы прокормить  неожиданно свалившуюся  тебе на шею ораву.) Так я очутился в Конаково, хотя  всегда мечтал быть художником или писателем, а жить в Москве или Питере. Но по  молодости  лет  полностью материально зависел от родителей и вынужден был их слушаться. К тому же я  старший ребёнок  в семье и в случае чего, намекали  родители, тебе придётся кормить ещё и младших двух. Поэтому  мечты о ресторанах, поэтических вечерах, вернисажах  и девочках  я  отложил  до лучших времён,  уселся  за  толстые  учебники, где на обложках  были нарисованы трансформаторы и линии  электропередач.
                Директором  техникума был Кравченко, тихий незаметный мужичок, которого никто не боялся и ни во что не ставил. Реально все боялись его зама по воспитательной работе Рязанцева. Он проводил все разборки и отчислял  за прогулы, неуспеваемость и хулиганство. Вид у него был самый бандитский, он  как две капли  воды был похож на артиста Вацлава Дворжецкого в фильме “Бег”. Тот играл страшного белого генерала, с наглой рожей и  бешеными  выпученными  глазами. И ещё  у Рязанцева была  красная  лысина, на которую он зачёсывал сбоку  длинную жидкую прядь волос. Нам, молодым и густокудрявым, это казалось очень смешным. В сентябре почти все  приезжали  с каникул с длинными волосами до плеч  и бегали по техникуму, прячась  от Рязанцева, который  заставлял нас коротко стричься, угрожая лишением стипендии и даже отчислением из техникума. И такие перегибы в нашей тогдашней  системе  образования были на каждом шагу. По утрам  маленький худой физрук  Медведев будил всех, выгонял в коридор и заставлял делать зарядку. В 23-00  закрывали двери  общежития,  и нам приходилось или лезть по водосточной трубе,  или  идти   ночевать  на  железнодорожный  вокзал.
                На выпускном вечере в ресторане все дружно договорились попинать ногами ненавистного Рязанцева. Но он что-то почувствовал и убежал с середины вечера, а вместо него крепко досталось безобидному и тихому Баннику. Просто подвернулся под руку и получил  ни  за  что.
                Весёлую  студенческую жизнь  я описал во многих других рассказах, поэтому не буду здесь повторяться. Есть рассказы о практике в Литве - “Раки”,  “Сын Ильича”,  “Бочконис”, о первой любви - “Шаганэ”, о друзьях  - “Батя”,  “Бандиты”, “Боякин”, “Сервиз” и многие  другие. Про выпускной  вечер в техникуме  я  написал  в рассказах “Выпускные вечера” и “Рестораны”.
Несмотря на все идеологические запреты и  железный занавес, мы  были всегда  в курсе всех музыкальных и литературных новинок. Несколько человек  из нашей группы неплохо играли и пели под гитару. Я  писал стихи и частушки. Все мы вечерами  слушали по западным радиостанциям новости и музыку. Жили в своём, придуманном  мире, который сильно отличался от официального и очень этим гордились. Почти у всех были вторые имена – клички, которые соответствовали  сути и внутреннему миру человека. Вот  как звали  моих  друзей: Грузин, Боксёр,  Цыган, Бармалей, Доцент,  Большой, Хохол, Бригадир, Мурлик, Молодой. У меня была самая почётная кличка – Батя. Хотя я не  стал старостой и комсоргом, но был одним из  неформальных лидеров группы, вокруг меня всегда бурлила жизнь и  ни  одно  мероприятие (поход, поездка, пьянка или драка)  не обходилось без моего участия. Официально (как и в школе) в группе я отвечал за политинформации по субботам  и рисовал газеты   к праздникам. Уже тогда я много читал газет и журналов, умел неплохо говорить,  любил всех поучать и наставлять на путь истинный. Были у меня  и  задатки лидера – меня почти все слушались и часто советовались по разным вопросам (особенно, если это касалось девочек).
                Всего  один пример: молодой парень из Запрудни, поступивший после восьми классов, вечером нечаянно ошпарился кипятком на кухне   и побежал за помощью не к своим старшим землякам  (их много училось  с нами), не к вахтёру, не к преподавателям, жившим  на первом этаже, а прибежал в мою комнату с криком: “- Батя, помоги!”  Мы были едва знакомы, но он видел, как я ходил по общаге, как смело заходил во все комнаты, как меня слушались  ребята и сделал правильный  выбор – Батей не будут звать  кого попало. Пришлось мне оказать ему  первую помощь  и  везти  в старый  город  в  больницу.
                По-другому и быть не могло. Иначе  бы меня так  не звали.



ИЗГОРОДИ

               
                Сколько себя помню, в детстве в деревне всегда приходилось перелезать через изгороди и проходить сквозь заборы  и  загородки. Заборы были сделаны из тына   или готовых пролётов-решёток, где тын был прибит гвоздями. Обычный тын, держащийся на трёх горизонтальных жердях в распорку, мы раздвигали в стороны и пролезали. Готовые сбитые пролёты закрывали  временные  проходы.   Их  привязывали к столбам и убирали, когда в огород въезжала лошадь или трактор. На зиму тоже разгораживали два пролёта для сквозного проезда через огород - для вывоза навоза на грядки и подвоза дров из леса. Чтобы не откапывать каждый  раз из снега низ забора.
                Изгороди делали из трёх-четырёх горизонтальных жердей, которые ивовыми прутьями привязывали между двух вкопанных или вбитых в землю кольев-стоек. И такие изгороди в шестидесятые годы в нашей деревне были везде. Все леса по краю были огорожены изгородями, чтобы коровы и овцы не потравили поля. В каждом лесу тоже были выгорожены участки, где пасся скот, чтобы он не ушёл вглубь леса или в чужой лес. Да и пастухам было удобно - в самую жару они загоняли коров и овец в лес, те там бродили в холодке в огороженном пространстве и не могли никуда пропасть. А пастухи спали или собирали грибы. Один лес от другого тоже был отгорожен изгородями.
                Чтобы коровы  и овцы стройной  колонной  дошли до пастбищ  у леса и не  разбрелись  по  полям, сразу от деревни до леса были сделаны специальные огороженные изгородями проходы-коридоры. Их было несколько в разных направлениях. В конце лета, когда урожай с полей убирали, то проходами не пользовались, гоняли скот напрямик по полям, заодно их и удобряя. Такой же коровий коридор был сделан и от деревни Прокино до железнодорожной станции Дор.
                Все фермы в окрестных деревнях тоже были отгорожены от дорог, огородов и полей.  Когда мы были маленькими, то изгороди в лесу не позволяли нам заблудиться - куда ни пойдёшь, всегда упрёшься в изгородь и если её не перелезать, то никогда не заблудишься. Обычно мы оставляли корзины с нашей стороны, перелезали, обегали грибные места чужого леса, не  теряя изгородь из вида, и возвращались в свой лес. Даже когда ходили за грибами за железную дорогу в леса другого колхоза, то и там везде были изгороди - в полях и в лесу. Вдоль  железной  дороги  с обеих сторон тоже  шли  изгороди,  чтобы  коровы  не  вышли  на рельсы.
                Один  раз я даже видел, как делают новую изгородь. Старший брат  служил тогда в армии и я гостил в деревне  один. Выхожу из Лисьего Носа с полной  корзиной грибов, вижу, какой-то мужик изгородь городит. Рядом пасётся  запряжённая в телегу лошадь. Может, думаю, подвезёт до дома. Мужик заступом роет ямки под  столбы для изгороди. Подхожу ближе, а это  дядя Лёня Матвеев из Грудино, двоюродный  брат  моей  мамы.   Обнялись мы с ним, сели на травку в тенёк и целый час проболтали. Я тогда только закончил художественную школу, привёз  акварельные  краски в деревню и хотел за лето написать портреты всех родственников. Дядя Лёня долго меня учил и советовал, как и что рисовать. Самое главное, говорит, запомни, Саша, что художник не должен делать никакую тяжёлую работу - иначе руки дрожать будут  и   ничего путного не нарисуешь. И показывает мне свои руки. А они у него изуродованы ещё с войны были, перебиты сухожилия осколками  и  пальцы  в  кулаки не сжимались. Но он и негнущимися пальцами лихо орудовал.
                Курил  дядя  Лёня  всегда только свой самосад, который сам выращивал в огороде, сушил в  бане в тени и  измельчал  в  специальном  деревянном  корытце.  Все стадии выращивания и приготовления табака  я  ежегодно наблюдал  лично, так  как  любил,  приходя  в  гости,  поесть  ягоды  в  чужом  огороде.  А там как раз дядя Лёня и готовил свою отраву. Так вот, доставал он листок заранее нарезанной газеты, из кисета или железной банки из-под леденцов насыпал в газету табак, скручивал в трубочку, языком мочил край газеты и приклеивал его. Самокрутка готова.  Потом он умудрялся достать негнущимися  пальцами спичку из коробка и прикурить. Меня он любил и всегда с радостью угощал своей махоркой, но я от неё    начинал  кашлять - очень горькая была. Кстати, умер дядя Лёня от рака горла, а несколько лет перед этим жил с искусственной трубкой в горле, говорить ничего не мог, только писал ручкой на бумаге. Вот так ему аукнулась многолетняя любовь к самосаду и газеткам со свинцовой краской. Прожил он 80 лет 10 месяцев и 3 дня.
                Мой дед  для разнообразия тоже любил иногда покурить махорочки. Когда  я  ходил  в  магазин  в другую деревню,  дед  частенько  наказывал  мне:   “- Зайди-ка, Саня, по пути на Грудино  к Лёне Матвееву, попроси самосаду для меня. Скажи, Иван Кузьмич  просил  немножко твоего  ядрёного, чтоб  прокашляться”.
Особенно хорошо  видны изгороди зимой на фоне белого снега. А ещё в снежную метель, когда в двух метрах ничего не видно,  они помогают не заблудиться в поле.  Упрёшься  в изгородь и по ней выйдешь к жилью. Многие  художники  любили  и любят   рисовать  изгороди в  картинах  на деревенскую тему. Это не ровный однообразный забор. Изгородь в каждом пролёте разная: по длине, толщине и количеству жердей, по кольям, по перевязкам ивовыми прутьями. В последние годы,  вместо сломанных и сгнивших  жердей привязывали стальную или алюминиевую проволоку.   Так было проще и быстрее ремонтировать изгороди.
                Прошло  больше пятидесяти  лет с тех пор.  Я  каждое лето  бываю  в деревне и с удивлением замечаю, что изгородей почти не осталось. Вокруг деревни их пустили на дрова, а в полях  и  в лесу они просто сгнили. Новые  делать некому и незачем. Коров и овец в деревне не осталось, колхозные  фермы лежат  в  развалинах.  Козы пасутся или в загороде или   их  привязывают на усадьбах. Некоторые дороги  в полях так летом зарастают, что из  некошеной  годами  травы  ноги  не  выдернешь.  Вязнешь,  как  в  болоте.
Если так пойдёт и дальше, то скоро исчезнут последние изгороди, а потом и слово   это   забудем. А  в  словарях  рядом  с  ним  поставим  в  скобках – “устаревшее”.



УЖАС СМЕРТИ

   

За  вторником  является  среда,
Субботу  вытесняет  воскресенье.
От  боли,  что  уходим  навсегда,
Придумано  небесное  спасенье.
                Игорь  Губерман

                Мысли о смерти всегда приходят ко мне, когда я один: обычно  ночью. Лежишь в кровати, не спишь, вот и  лезет вся эта жуть в голову. В последнее время даже в ванной мыться стало страшно. Может из-за того, что там маленькое замкнутое пространство чем-то похожее на склеп или гроб, особенно если закрыть глаза. Да ещё вода журчит и напоминает библейские истины: мол, всё проходит и нельзя дважды ступить в одну реку. В такие минуты вдруг накатывает волна какого-то холодного ужаса, ввергая меня в   состояние, когда кажешься себе маленьким и никому не нужным комочком, который некому защитить от этой безжалостной черноты со всех сторон. Одна мысль  только и бьётся в голове – а ведь скоро меня просто не будет.  Совсем. Все будут, а меня среди них не будет. Другие будут ходить летом по лугу с цветами, купаться в реке, есть, пить, любить красивых девушек, ездить отдыхать на море, ходить в гости друг к другу. Но  всё это уже без меня. Так же,  как я сейчас живу за своих дедушек, бабушек и родителей. Их давно уже нет, но во мне как бы продолжается их жизнь. До тех пор, пока я буду их всех помнить.
                И так станет обидно – почему только один раз и так недолго. Почему нельзя жить вечно? Пусть бы все умирали, а я жил бы и жил. Почему-то  нельзя. Всё уже кто-то за меня решил. Пожил – дай другому походить босиком по траве, погреться на солнце, попить родниковой воды, пособирать грибы и ягоды… А ещё обидно, когда видишь наркоманов, пьяниц, бездельников – они живут и живут, а хорошие люди  раньше  времени  уходят.
                И дочь с внуками жалко. Они тоже когда-то уйдут. Зачем тогда всё это, если конец у всех один. Сейчас каждый день с ними нянчимся, гуляем, кормим, учим всему, теряем массу времени на это. Вместо этого можно бы загорать с любимой девушкой, гулять с ней, держась за ручку, целоваться, дарить ей подарки… Так коротка жизнь, так мало в ней радостей, так обидно будет в старости  жалеть о том, сколько мог бы сделать, но не успел. А время, силы и деньги – всё уходит на какие-то пустяки и ежеминутные радости.
Пока был молодой и здоровый  - некогда было задумываться  о конце жизни. Да и не понимал толком тогда, как это будет – ну, умру и умру, все когда-нибудь умирают. Всё это было очень далеко и как будто не в моей жизни.
                И только после сорока, когда выросли дети,  и появилось больше времени для себя, стали всё чаще посещать мысли, от которых холодело в груди – а ведь такого, как я больше никогда на Земле не будет. Через сто лет и не вспомнит никто, что я тут жил. Что останется после меня людям? И как назло  это прозрение пришлось на 1990-е годы, когда  о вечном, о душе никто не думал, не до этого было в  российском беспределе. Вокруг одни воровали, пили, гуляли, сводили счёты, убивали – настоящий пир во время чумы. А другие пытались хоть как-то прокормить семью и не умереть с голоду.
                Свою человеческую ничтожность и безграничность окружающей вселенной я с тоской ощущал ещё в юности, когда ездил в деревню. Особенно зимой. Поздно вечером ждёшь поезд в Вербилках на перроне – снег, тишина, людей не видно, над тобой бескрайнее небо с  мириадами ярких звёзд, вокруг бесконечная Россия, а здесь  ты –  маленький и беспомощный на фоне всей этой природы. И понимаешь, что  ничего  в  жизни изменить не сможешь, что так и останешься  простым смертным до конца жизни, которая,  по меркам  вечности  ужасно коротка.      
                Или в деревне выйдешь перед сном на улицу – тишина такая, что слышно, как в хлеву корова дышит и куры на насесте возятся, а на другом конце деревни ведро брякает или собака лает. Не считая трёх жёлтых пятен от фонарей на улице, всё вокруг тонет в чёрном беспросветном мраке. Особенно, если на небе ни Луны, ни звёзд не видно. И  опять мысли грустные лезут – вот три ночи моей и так короткой жизни пройдут здесь зря, буду спать  один, под лоскутным ватным одеялом, а вся интересная жизнь где-то там,  в больших городах. Там театры, кино, танцы, красивые девушки, книги. А здесь  днём  дрова в лесу рубим или навоз из хлева вывозим. Вроде добрые дела делаем, помогаем деду с бабушкой, а жизнь как вода утекает сквозь пальцы. Обидное чувство гложет, что не на то её тратим. Жизнь пройдёт в борьбе за кусок хлеба с маслом, а ничего великого сделать не успеем.
                Похожее чувство бывает, когда просыпаешься на следующий день после гулянки с друзьями – жить не хочется, голова болит, всё тело хнычет и просит отдыха. И с обидой сам на себя думаешь:  зачем  я на эту ерунду свою единственную и бесценную жизнь трачу? Хотя накануне в компании казался себе самым умным, смелым  и  неотразимым.
                Вывод из всего этого прост и давно известен: всему своё время. Разница только в том, что одному этого времени отпущено с избытком, а другому всего чуть-чуть. Очень хотелось бы попасть в первую компанию долгожителей, чтобы успеть оправдать своё появление на этой земле. Недаром  есть у нас поговорка, что в России надо  жить долго. Иначе ничего не поймёшь в этой жизни и не успеешь сделать. А ведь мы, русские, богоизбранный народ, со своей собственной судьбой и предназначением.
                Поэтому со смирением и принимаем предназначенное свыше. Верующие тешат себя тем, что когда-нибудь воскреснут, атеисты стараются при жизни успеть побольше  урвать, а  оптимисты верят в реинкарнацию душ. Пусть мне сейчас плохо, но вот если ещё раз вернусь, вот тогда уже…  Блажен, кто верует.