Джон Дэвидсон. Баллада о монахине

                Джон Дэвидсон
                Баллада о монахине

На камне долгих десять лет
Ее колени неспроста
Смиренный оставляли след –
Невесты истинной Христа.

Богоугодные дела
Как видно, не пропали зря:
Ей аббатесса отдала
Ключ от ворот монастыря.

Тот монастырь был на горе',
Внизу, на город бросив взор,
Увидеть можно на заре
Игру теней от вечных гор.

Снега прекрасные вершин
Искрились в свете звезд ночных,
Луна всходила из глубин
Своих чертогов неземных.

Но, прежде чем сойти на нет
Луне, где ждет ее покой,
Меж гор уже вставал рассвет,
Лаская розовой рукой.

Взмывало солнце в небеса,
Дождь теплый травы омывал,
Равнинных городов краса,
Манила всех, кто там бывал.

Кто, ветер был ли виноват
Иль запах сосен? – Всё равно.
Но мысль о том, что там грешат
Ей превращала кровь в вино.

И звуки сладких серенад
К себе так сладостно влекли.
Она вздыхала: «Кто-то рад...»,
Всё грезя о большой любви.

Тогда она хватала плеть,
Хлеща себя, чтоб страсть унять,
Не согрешить, всё претерпеть,
Молясь, ворота охранять.

Смиренна в звездах ночь, тиха,
Но день – как с гор поток воды:
В нем – жажда жизни, власть греха...
Вскипала кровь как знак беды.

Равнины снежная вуаль
В преддверии поста зимой.
Она смотрела долго вдаль,
На город, улиц свет ночной.

А в воздухе как перезвон:
Издалека к себе смех звал.
И музыка со всех сторон.
Она решила: карнавал.

В голодном сердце словно бес,
«О, Боже, нет пути назад!
Коль ангел не сойдет с небес
То я сойду в манящий ад»!

Вонзила ногти в грудь тогда,
И, вскрикнув, дернула замо'к:
Птенец, вспорхнувший из гнезда,
К звезде летящий мотылек.

На ней уж парамана нет,
Струятся кудри, и при том
С руки сняла кольцо, браслет,
Что связывал ее с Христом.

«Я тайну тайн понять должна,
Почувствовать любовь, не плеть!
Прочь!» – Рясу сбросила она,
Отправив со скалы лететь.

Казалось, ветра жар в груди,
И – босиком, по льду, вперед:
«Мой Бог остался позади,
А впереди мой грешник ждет».

Ворота го'рода пред ней,
Смеется стражник: «Как я ждал,
Добро пожаловать, смелей,
Ты, маска, к нам на карнавал».

Шла полуголая она,
Кровавый оставляя след,
Среди толпы совсем одна,
В глазах лучился яркий свет.

Вдруг видит: юноша один
Стои'т у дома на крыльце.
Упала в ноги перед ним
С желаньем страстным на лице.

Монахиню привел домой:
- Вы – странная. Что надо Вам?
- Моя любовь, побудь со мной,
Тебе я девственность отдам.

Он целовал монашке грудь,
Она свой отдавала пыл
Всё бормоча: «Со мною будь,
Ты смысл жизни мне открыл.

Обет забыт мной, верь не верь,
Хотя воздастся скоро мне,
Но я сестра горам теперь,
Сестрица солнцу и луне»...

И шла она по городам,
Как королева, всё вперед,
Ей люди удивлялись там:
- Чудна'я, кто её поймёт?

Она к нам – из волшебных стран
Или русалкой рождена?
- Нет, Упырём, всё в ней – обман.
- А, может быть, с небес она?..

Но быстро пламень пеплом стал,
Лицо бедой измождено,
Для седины черед настал,
И не ласкают уж давно.

Лежанка. Ночь. Теперь одна!
Вскочила: «Жизнь познала я»,
Надела мантию она,
Пошла к стена;м монастыря.

Полуодетая, опять
Дошла до городских ворот,
Был карнавал, все шли гулять,
Не видел падшую народ.

Морщины на лице, тряпьё... –
Скучает стражник молодой,
Едва взглянув в глаза её –
Волчицы мрачной и седой.

Она боса. Вокруг лишь лёд,
Кровь на ногах ее видна,
Багровый след за ней ползёт,
И смотрит в ужасе луна.

Стучали зубы: «Мне б – покой,
Я не могу бороться, жить,
В монастыре закон такой:
Живьём всех падших хоронить!

В стене постелью – ниша мне,
Звук мастерка чтоб в вечность звал
Под одеялом из камней.
Там мне и будет карнавал!

И словно сквозь усталый сон
Донёсся с ветром чей-то смех,
Она с трудом взошла на склон,
К монастырю, чтоб смыть свой грех.

Открылась дверь, вошла она,
Молила аббатессу, пав:
«Я искупить свой грех должна,
Муруйте, как велит Устав»!

Но та монашке: «Поднимись,
Сестра, прозрей от темноты,
«Взгляни же на меня, молись,
Что пред собою видишь ты»?

Взглянув, увидела себя,
Дрожит: «Ты кто?» – Дрожь не унять.
«Святая Дева. Бог, любя,
Послал сюда тебя обнять».

Сияет над Марией свет,
Светло монахини лицо,
Вернула Дева ей браслет,
Покров и рясу, и кольцо.

- Отныне ты сестра Ему,
Ты дня, ночей и гор сестра...
В лоб поцелуй: Быть посему...
Исчезла искрой от костра.

...Восстав из облачных перин,
Всходило солнце между скал,
Рассвет, взглянув из-за вершин,
Ей руки бережно ласкал...

                John Davidson
                A Ballad of a Nun

From Eastertide to Eastertide
For ten long years her patient knees
Engraved the stones--the fittest bride
Of Christ in all the diocese.

She conquered every earthly lust;
The abbess loved her more and more;
And, as mark of perfect trust,
Made her the keeper of the door.

High on a hill the convent hung,
Across a duchy looking down,
Where everlasting mountains flung
Their shadows over tower and town.

The jewels of their lofty snows
In constellations flashed at night;
Above their crests the moon arose;
The deep earth shuddered with delight.

Long ere she left her cloudy bed,
Still dreaming in the orient land,
On many a mountain's happy head
Dawn lightly laid her rosy hand.

The adventurous sun took Heaven by storm;
Clouds scattered largesses of rain;
The sounding cities, rich and warm,
Smouldered and glittered in the plain.

Sometimes it was a wandering wind,
Sometimes the fragrance of the pine,
Sometimes the thought how others sinned,
That turned her sweet blood into wine.

Sometimes she heard a serenade
Complaining sweetly far away:
She said, "A young man woos a maid";
And dreamt of love till break of day.

Then would she ply her knotted scourge
Until she swooned; but evermore
She had the same red sin to purge,
Poor, passionate keeper of the door!

For still night's starry scroll unfurled,
And still the day came like a flood:
It was the greatness of the world
That made her long to use her blood.

In winter-time when Lent drew nigh,
And hill and plain were wrapped in snow,
She watched beneath the frosty sky
The nearest city nightly glow.

Like peals of airy bells outworn
Faint laughter died above her head
In gusts of broken music borne:
"They keep the Carnival," she said.

Her hungry heart devoured the town:
"Heaven save me by a miracle!
Unless God sends an angel down,
Thither I go though it were Hell."

She dug her nails deep in her breast,
Sobbed, shrieked, and straight withdrew the bar:
A fledgling flying from the nest,
A pale moth rushing to a star.

Fillet and veil in strips she tore;
Her golden tresses floated wide;
The ring and bracelet that she wore
As Christ's betrothed, she cast aside.

"Life's dearest meaning I shall probe;
Lo! I shall taste of love at last!
Away!" She doffed her outer robe,
And sent it sailing down the blast.

Her body seemed to warm the wind;
With bleeding feet o'er ice she ran:
"I leave the righteous God behind;
I go to worship sinful man."

She reached the sounding city's gate;
No question did the warder ask:
He passed her in: "Welcome, wild mate!"
He thought her some fantastic mask.

Half-naked through the town she went;
Each footstep left a bloody mark;
Crowds followed her with looks intent;
Her bright eyes made the torches dark.

Alone and watching in the street
There stood a grave youth nobly dressed;
To him she knelt and kissed his feet;
Her face her great desire confessed.

Straight to his house the nun he led:
"Strange lady, what would you with me?"
"Your love, your love, sweet lord," she said;
"I bring you my virginity."

He healed her bosom with a kiss;
She gave him all her passion's hoard;
And sobbed and murmured ever, "This
Is life's great meaning, dear, my lord.

"I care not for my broken vow;
Though God should come in thunder soon,
I am sister to the mountains now,
And sister to the sun and moon."

Through all the towns of Belmarie
She made a progress like a queen.
"She is," they said, "whate'er she be,
The strangest woman ever seen.

From fairyland she must have come,
Or else she is a mermaiden."
Some said she was a ghoul, and some
A heathen goddess born again.

But soon her fire to ashes burned;
Her beauty changed to haggardness;
Her golden hair to silver turned;
The hour came of her last caress.

At midnight from her lonely bed
She rose, and said, "I have had my will."
The old ragged robe she donned, and fled
Back to the convent on the hill.

Half-naked as she went before,
She hurried to the city wall,
Unnoticed in the rush and roar
And splendour of the carnival.

No question did the warder ask:
Her ragged robe, her shrunken limb,
Her dreadful eyes! "It is no mask;
It is a she-wolf, gaunt and grim!"

She ran across the icy plain;
Her worn blood curdled in the blast;
Each footstep left a crimson stain;
The white-faced moon looked on aghast.

She said between her chattering jaws,
"Deep peace is mine, I cease to strive;
Oh, comfortable convent laws,
That bury foolish nuns alive!

"A trowel for my passing-bell,
A little bed within the wall,
A coverlet of stones; how well
I there shall keep the Carnival!"

Like tired bells chiming in their sleep,
The wind faint peals of laughter bore;
She stopped her ears and climbed the steep,
And thundered at the convent door.

It opened straight; she entered in,
And at the wardress' feet fell prone:
"I come to purge away my sin;
Bury me, close me up in stone."

The wardress raised her tenderly;
She touched her wet and fast-shut eyes:
"Look, sister; sister, look at me;
Look, can you see through my disguise?"

She looked and saw her own sad face,
And trembled, wondering, "Who art thou?"
"God sent me down to fill your place:
I am the Virgin Mary now."

And with the word, God's mother shone:
The wanderer whispered, "Mary, hail!"
The vision helped her to put on
Bracelet and fillet, ring and veil.

"You are sister to the mountains now,
And sister to the day and night;
Sister to God." And on the brow
She kissed her thrice, and left her sight.

While dreaming in her cloudy bed,
Far in the crimson orient land,
On many a mountain's happy head
Dawn lightly laid her rosy hand.