Милфа-война

Вчера мыла посуду и вдруг вспомнила Женьку –
густая тёмно-рыжая чёлка, яркие прорези глаз.
Я тогда тоже мыла посуду, в комнате спал маленький сын.
А Женька пришла и стояла, светясь – прямая, руки летают,
голос звонкий – о мальчике, совсем мальчике, ему 21,
а у неё сороковник на горизонте, но именно он и нужен,
именно с ним и возможно,
и – не думай, Наташка! – ему тоже хорошо,
видела б ты, как он смотрит!.. Как хочет.
Да нет, ты не поняла, - как любит!
Поначалу терзалась - уж больно юн.
Но старшая коллега сказала: Евгения, ну что вы,
он не годится для жизни – а разве вам нужна жизнь?
Он вполне созрел для любви!

Недавно в интернете я узнала слово «милфа» -
и тут же забыла, вспоминала как «мальву»,
но подпорченную, облитую дихлофосом.
Если б я знала это слово тогда,
я всё равно не сказала б его Женьке:
такая она была красивая, алая мальва.
Не букет, не куст – целое поле,
страна цветов, густо-густо.
Я жалела мальчишку, шагнувшего в это безумие красок,
но думала: может, он прав, ему нужно,
пройдёт насквозь и выйдет туда –
в настоящее, чистое, выйдет взрослым и сильным.

А потом проснулся мой годовалый мальчик,
он болел тогда,
пирамидальная недостаточность какой-то там степени,
я грела парафин – греть его.
Глазастый и ясный, как старик,
мальчик смотрел на новую тётю долго, минуту или две,
и она притихла.
Знаешь, говорит, а ведь всё хорошо – смотри, какой.

Я мыла посуду вчера, через 20 лет, и вспомнила Женьку.
И попсовая песня всплыла– про злую тётку войну.
Кто ей сказал, милфе, что он готов для этой любви.
Он так хочет. Да не тебя же, дура.
Не твоё дихлофосное поле –
а то чистое, ясное, несказанное, невыразимое,
что было в его глазах уже тогда –
и что знаешь и ты, встав на пути самых-самых,
светясь последним пламенем,
светом лампад, свечей,
сигаретных точек в ночи –
прикрой ладонью! –
подсветками куполов,
оранжевым окошком в крайней избе в три утра,
звёздами – смотри, Кассиопея!
(какой ещё дихлофос, глупости) –
и куда он выйдет после.
После этой любви.

Ему 21.