Тайга

Глеб  Светлый


                повесть



                Тайга


                1


«...нтрстройность, контрстроителство, контрсбруя... а что, кстати, это такое — контрсбруя? Как это ваще понимать? Отсутствие тягловой силы? Полный швах гужевому транспорту? Берегите лошадей! Зелёный мир!


Или, например, контрМкртчян. Что может это обозначать, кроме восьми согласных сподряд? Может быть полное отсутствие юмора?» - какие-то такие, примерно, мысли посещали его голову и это заместо того, чтобы заниматься делом.


Ну, сами посудите! - ещё перед просынанием он начинал замерзать. Да, да и не подумайте что шучу. В деревянной избе, с натопленной на ночь печкой и под пуховым одеялом. То есть, первое, опять же, что надо было сделать — это затопить печь.


Занавесочки он эдак-то откроет, глянет на то же самое, на одно и то же: на несколько, значится, приевшийся пейзаж и ну печуру-то топить! И вот, трубу он откроет, одно полешко наискось в печечку положит, остальные-т
на него так и валит.


Потом бумажки под полешки насуёть и запалит — бумажку-то. И вот зашает огонёк-то, загорит: он тут же створочку-т прикроет, да нижнюю створку — поддувало приоткроет: так, что пламя-то загудит в печке, как потянет. И вот, пойдёт полыхать: ему в дырочки-то створки — это всё видно.


Ну что, воду поставит на печь подогреться, чтобы умыться, а сам к окну, а что ещё делать? - пока водичка не согрелась. В печи, к тому времени, кроме завывания огневой тяги, прибавляется треск дров пылающих. И вот, садится он, значится, к окошечку — под треск полешков и начинает смотреть на русские просторы.


Хотя особо-то там смотреть было нечего: снегом всё, в эту зиму, позаметало так, что редко что-то где-то, из-под снега-то и торчало. Так, изба соседская: чёрная и скособоченная, забор наполовину поваленный, наполовину ещё торчащий.


Это так просто, он интуитивно знал, что под тем вот холмиком должен быть скособоченный забор; а так, ежели не знамши, да в жисть не догадаешься, что там, под этим снегом, обретается.


Ну, что дальше? Колодец — да. Колодезь — горочка приличная. Далее — сто лет назад заброшенная телега -
современница Ильи Муромца; ну, это он, опять же, всё знал по памяти, что, мол, там, де, под тем вот холмом снега, должна, де, находиться — никак не сгнивающая - 
всем наукам назло, раздолбанная телега без двух колёс.


Да вот так-то вот и обо всём другом можно было судить: последний холм к лесу — сие заржавленный «Белорус» - без одного колеса, но от него, правда, немного было видно: малёхо кабины и чёрная труба на капоте торчала незыблемо и непобедимо; так, конечно, снеговая шапка была и на ней, но ей это ничего: от неё, от этого не убывало.


Дальше за околицей, вернее за поваленными жердями и
за торчащими кое-где столбами, - небольшое поле, покрытое всякой чушью, как-то: ивняк, прутняк и прочий никчемушный кустарник — типа ракитника.


Ну, а уж дальше, за реченькой, от чего, как говорится, не уйдёшь николды и ни в какие годы — это лес. Это ельничек, березничек и кое где даже встречались сосны и немалые сосны, надо сказать, а в два обхвата.


Зимою конечно весь этот лес был занесён снегом и огромные ветви сосен, и лапы елей клонились под тяжестью оного, но так уж они были созданы, такими вот гибучими, что никакая тяжесть их и не ломала. Ледяной ли дождь их осыпал, летели снежные ли вьюги: лес-лесок-лесочек стоял плотно и крепко, и статно. Стоял и всё тут: всем невзгодам вопреки.


И вот, сядет, значится, Сила к оконцу-то и вот: смотрит в него, смотрит: заворожённо, безотрывно, безостановочно, неукоснительно, - пьёт он, глазами-то, русскую природу. Что он там не видел, за этим окошком? Как берёзки с ёлочками водят хороводы? Как они качаются на ветру: сбрасывая с себя, порой, комья снега и вот, тут же этот снег-снежок подхватывает ветерок и несёт позёмкою к деревне? Что он мог там не видеть?


Но Сила смотрел так, как-будто созерцание знакомых до боли окрестностей доставляло ему непередаваемое удовольствие, неисчислимое блаженство, непреходящую Отраду... и это так оно и было.


И даже он порой и хотел было оторваться от созерцания всем надоевших ёлок (ну, вода там в кастрюле, давно уже шипела, сипела и скоро должна была начать кипеть), но не мог и всё тут. Не мог и всё тут! Мысли тягучие и неотвязные не давали ему просто сдвинуться с места.


И вот, кстати, насчёт хоровода ельничка с березничком: не раз и не два уже замечал он, как действительно хороводили деревья в тайге. Одни поляны появлялись — незнамо откуда, другие исчезали. Причём исчезали поляны и деревья давно ему знакомые, а он, надобно здесь сказать, ходил только по старым своим тропам, которые метил, так называемыми, вязками, или просто тряпками порванными на ленты — кои он вязал на ветви дерев:


ну, потому, как заплутать в бездорожной тайге — хоть давно уже и знакомой и родной — это ж как два пальца обмочить, как пред женщиной опростоволоситься, как на старуху бывает проруха, как навалившийся форс-мажор — непреодолимая, так сказать, сила обстоятельств.


Это к тому, что никогда: ни с компасом, ни по солнцу — по одной и той же дороге, в лесу, не пройдёшь: и никогда, то есть, тебе не следует верить — если ты ходишь не по меткам. Но если ты ходишь по вязкам, тогда тебе становятся знакомыми деревья, тогда ты с ними здороваешься, как со старыми знакомыми и только тогда ты действительно ходишь по одной и той же дороге. А так чего ж? Лес и лес — он везде одинаковый.


И поэтому, когда уже Сила говорил, или думал, что в лесу деревья ходят хороводом: сами, то есть, собой перемещаются: образуются поляны — там, где раньше не было и возникает лес — там, где ранее была пустошь, или заболоченность, - этому следовало очень даже верить. А он и действительно, думал об этом и поражался, поражался и думал.


Думал он и так: «Вот взять нашу деревню... Хотя какая же эта, на фиг, деревня? Я, да соседка Матрёна Иванна — баушка божий одуванчик. Пять других изб заброшены — от слова совсем: и не живёт в них никто и не будет уже жить никогда.


Стоят, чернеют избы и завалятся скоро уже полностью. Это не деревня — это какая-то полная дичь. Ну, в лучшем случае — заимка».


До ближайшей деревни, куда он ходит получать пенсию для Матрёны Ивановны, да и вообще, где есть магаз, - ближайшая, так сказать, лавка — десять километров лесом. Это кому скажи! Он хоть и ходит туда по бывшей узкоколейке и линии электропередач, но это совсем даже не фонтанирует.


Летом ещё, так сказать, куда ни шло. Комарьё только заедает. А зимой, идёт он на лыжах вброд: и вот, в одну сторону только умаешься, упаришься, сопреешь, - пока до центра местной цивилизации доберёшься.


А надо ещё получить деньги, затариться и идти назад уже не налегке, а с полным рюкзаком. Хотя брал вроде самое необходимое: лекарства в аптеке, соль да сахар, да муку, да масло; крупу да консервы: без которых тоже никак не проживёшь, а поди ж ты подыми этот полный-то рюкзак.


И вот, пока возвращался, ну слава богу по лыжне, т.е. уже не вброд, делал не один привал. Под ёлочку заберётся, где меньше всего снега и вот, посидит, да отлежится с пол часика глядя вверх: туда, откуда летели красивейшие снежинки. Да и вообще полюбуется природой: зимний лес — это зимняя сказка — то ещё очарование.


Ёлочки и сосёночки стоят, как живые — в белых своих одеяниях; и вот, шепчутся друг с другом, переговариваются, качают головами в платках: чуть только ветерок пролетит. Всюду по сугробам разбегаются следы зверушек: все по делу, все за едой — насчёт покушать — так же, как и он. Тишина вокруг такая... Слышно только иногда ветер, да дятел настукивает: тоже согревается в работе.


Синицы пропорхнут в тишине, их взмахи крылышек очень даже слышны в этой тиши. Иногда и пискнут, прочирикают что-нибудь. Обожают синицы петь в морозы, когда минус двадцать, но солнце светит. Тогда, в лучах зимнего солнца, распинькаются они так, что Сила даже головой покачает. Сказочные чудо-птицы!


И вот, лежит, значится, он в этом очаровании; в этой зимней сказке, в этой Отраде и Благодати Божией: сил набирается. Куда не посмотрит — пейзажи непередаваемые: ни один художник этого не запечатлеет, не передаст.


Да и на кинокамеру — это всё не то. Видео скрадывает пространство, искажает действительность. Снимаешь, например, какой-нибудь удивительный обрыв, а на просмотре и нет его: так, стоит какой-то чернеющий куст, который ты и не снимал; а того, что захватывало душу и нет совсем. На видео ты не чувствуешь ни атмосферы, ни пространства, ни объёма, ни пьянящёго кислорода, ни запахов.


Да и сама энергетика земли, энергетика леса, которою человек подзаряжается на природе: её уж никак не передать кинокамерой. Если, например, чисто физически (и даже с отдыхом), человек никак не пройдёт двадцать километров по городу; ну десять вёрст от силы. То на природе он чувствует, какую-то окрылённость.


В лесу человек просто летит и не смотря на то, что дорога хуже чем в городе раз в десять и во столько же раз тяжелее, но человек на природе летает! И проходит и двадцать километров и может пройти и больше. Вот, что такое эффект присутствия и тончайшие материи.


Так что налюбовавшись вдосталь тайгой, напившись вдоволь её красотами, встаёт Сила из под ёлочки, как заново родившийся, как и не было трудного пути: взваливает на себя неподъёмный рюкзак и двигает далее — в эту очаровательную даль, в эту зимнюю сказку.


Но как рано он не выходит зимою (ещё затемно), как природа не вселяет в него новые силы, - под конец пути наступает ночь: бо рано темнеет в эти чудные времена.


И вот, уже мороз начинает крепчать, вместе с наступлением темноты и борода его покрывается инеем и волки ужо начинают завывать. И если есть луна — то воют на неё; ну, а нет — просто так воют и всё тут.


Зная, конечно, что волки никогда не нападут на человека в здравом уме, Сила всё ж таки щупает в валенке остро заточенный нож, который он для защиты и берёт. И вот, когда пальцы натыкаются на острое его жало, то Сила здесь успокаивается и далее уже идёт не так тревожась. Да мало ли, есть, например: и бешеный волк, есть и одичавшие собаки.


Но вот, съехавши со своей любимой горки пред деревней — это уже глубокой ночью: хотя всего-то шесть часов вечера: видит он огоньки избушки Матрёны Ивановны... и уж так тепло становится у него на душе: что где-то ещё в этом ледяном мире теплится живая душа. Горит огонёк!..


И не просто горит огонёк, а там ждут его: с продуктами,
с лекарствами, с его добротою. Так тепло становится у него на душе от этого огонька, что он просто тает и тает, и тает... и порою до слёз.


                2


Причалив к избушке, милой ему дамы, он втыкает в сугроб у крыльца стоймя свои лыжи, тут же втыкает и палки лыжные, и довольно таки грузно сбирается на крыльцо родной ему женщины. Стучится в дверь, подаёт свой голос:
- Я это, Матрёна Ивановна.


И вот, заходит, с мороза-то, оттаивает. Печка натоплена, в избе жарко. Ставит пред собою, заиндевевший, весь в снегу, большой рюкзак и ухается грузно в кресло.


- Господи, Силушка, я уже вся испереживалась: как ты, что ты, где ты? Времени-то посмотри сколько, а в четыре часа уже темно.
- Что да, то да, - басит Сила и чувствует, как от мороза, язык его тоже замёрз и не шевелится во рту. - Метели были, шибко уж замело. Идти убродно.
- Господи, Силушка, как бы я без тебя жила? Что бы делала?


- Да что там... - Сила топит лёд на усах пальцами, так как прирос он к бороде и мешает говорить, - как-то же жили до меня.
- И-и-и-и-и... когда же это было? Вспомнил тоже, что было тысячи лет назад, - качала она головою. - Мало ли что в моей необъятной жизни со мною ни было. И мужья у меня были и дети были.


Но всё это так давно было, Силушка, как-будто бы миллионы лет назад: в эпоху мезозоя, а то и палеозоя. Ты можешь вообще представить себе жизнь — с точностью до наоборот, которая была в этой стране?


То есть, повсюду, где сейчас стоят храмы Божии и церквушечки, которые растут как грибы, - не было вообще ничего! Поле голимое! Пустошь! Где ветер только завывал.


Вместо церквей были только древние развалины, когда-то действоваших, при царе-Горохе, храмов. В бывших церквях — из-за толстых стен — были: склады, магазины, кинотеатры; или просто руины, в которых тоже завывал ветер и больше ничего... церкви были затоплены, загажены, прокляты. И древние святые смотрели с облупленных стен с удивлением.


Ну, в лучшем случае, в какой-то из одиноких действующих церквей, батюшка стучал в КГБ: докладая органам тайны исповеди.


Страна, у которой была уничтожена духовность: она просто не могла существовать! Это, как тело без души. Кто ты? Что ты? Зомби какое-то, которому было всё позволено и всё дозволено. Когда Бога не было, есть ли какие-то препоны сатане? Да нет ему никаких препонов. Сатана проникал везде, где только было возможно — во все клеточки мозга — и могли ли быть здесь какие-то тормоза у кого либо?


Нет, ну, немного конечно, тормозил людей Уголовный кодекс УК СССР. Высшая мера наказания — расстрел и иже с ним! Но это так, ненадолго. Бес, в конечном счёте, уговаривал каждого, что это так — для дураков только.


Что умный-то человек, он ведь и не попадётся никогда! Что, мол, попадаются только дураки, которые не до конца продумывают преступление. Но если же всё досконально продумать, ежели всё скрупулёзно разложить по полочкам; растекашиться т.е. мыслию по древу, - то дуракам ментярам, в жизни тебя не споймать!


И потом алкоголь: если нет тормозов, ежели всё дозволено! и всего делов-то, если-токмо, дойти до магазина и купить пол-литру: и не будет никаких проблем! То какой же может быть ещё сдерживающий фактор?


Отсутствие денег? Но это так, фигня — перед отсутствием проблем, пред подкатывающим анабиозом, пред впадением в коматозное состояние, пред истиной в свинье! Можно и что-то из дома продать, или с себя загнать, или денег занять и естественно что никогда их не отдать.


На крайняк мона деньги: украсть, обворовать кого-то, ограбить старушку. Чёрт, в отравленном алкоголем мозгу, веером распуливает безмерное число вариантов, - 
когда нет препонов, когда всё дозволено!


Когда человек — вершина эволюции! Когда человек — Эверест мироздания: то возможны ли какие-то тормоза?! Когда сам человек — бог! Кто смеет притеснять его мысле-извержения, мысле-испражнения!? Да никто! Если сам он бог!


И вот, очередной человеко-бог: очнувшись из анабиоза, выйдя из коматозного состояния, выгребши из наркосна
и дрожа всем телом, как последняя подзаборная с-с-с-с-сука под дождём, как тварь конченная, дрожащая... как идиот, урод, даун и имбицил в последней стадии развитья: начинал лихорадочно перебирать в голове варианты добычи денег


и чёрт обласкивал его: то одним, то другим революционным видением, типа: вырвать у дамы сумочку и убежать, усмотреть в лавке: у кого водятся деньжата и раколоть ему голову в подворотне, или ограбить старушку только что получившую пенсию!


Так, иногда конечно... мучила совесть — особенно с будуна: грызла серым волцем: какое же я, мол, дерьмо...


Но что это такое было? Что это? И откуда, главное?! Когда Бога — нет! Души — нет! Причём здесь какая-то совесть? С какой вообще она стороны?! С какой стати?!


Но совесть грызла и выжигала адовым огнём: неумолимо, негасимо, неостужаемо!.. пока человеко-бог не срывался и не бежал искать денег: как собака бешеная, как зомби из могилы, как в попу стрельнутый!   
- поражаясь, так, между прочим — по ходу пьесы: с чего, вдруг, ему так тошно, так пошло, так мерзко жить?


Когда он делает, что хочет! Потому, что он — венец Вселенной! Венец Вселенскага масштабу! Когда сам он человеко-бог! Когда он свободен от всех предрассудков и условностей, и моралей придуманных кем-то. Кем-то таким же смертным, как и он сам! Каким-то трусливым стар-пёром! Не делай, мол, так и так, а то, мол, загремишь в тюрягу!


Плевал он на всех этих трусливых старпёров! Он свободный орёл! а не мерзкий ворон... Но почему же так тошно жить? Почему так хочется повеситься? Почему желание только одно — удавиться!?


И каждодневная утренняя всевыжигающая совесть! Откуда это? Откуда она? Если бога — нет. Если души — нет. Если завтра  мы все сдохнем и всё на этом!!!


«Откуда это? Откуда это? Откуда это???» - так наддавал на свои бешеные ноги — очередной человеко-бог — очередной сумасшедший: в поисках денег.


Вся страна дружно катилась в дурдом! Одни в алкогольном отравлении — это ярко выраженные сумасшедшие. Другие скрытые сумасшедшие, но которые были захвачены всеми бесами: внушившими им, что всё дозволено и что он — человеко-бог!


Сумасшедший дом — был итог, каждого советского человека. Вся страна катилась только в дурку. Тем более
после открытия гениального профессора психиатрии Снежневского о вяло-текущей шизофрении: которой вроде бы и нет, но которая наверняка присутствует и когда-нибудь да проявится!


Под эту шизофрению, под вяло-текучую, подходил абсолютно любой советский человек: знай только отправляй туда, кто не очень-то доволен тем дурдомом в котором все жили и кого уже взяли на карандаш стукачи КГБ.


Для этих целей, в восьмидесятых годах строились огромные комплексы психиатрических, сумасшедших домов: потому, как ожидался, в ближайшем будущем, огромный приток сумасшедших (а дурок на всех не хватало). А таких «сумасшедших» - в кавычках: была треть страны, которые были недовольны Плановой экономикой СССР, -


которая на поверку являлась не плановой, а экономикой: идиотов, придурков, уродов, - без всяких причём натяжек.


Но несколько приёмов таблеточек, в психиатрическом стационаре: и любой, самый умный и гениальный человек, начинал гадить под себя и истекать слюнями, и ни бэ, ни мэ, ни кукареку! И доказывать никому уже не надо, что этот бывший гений: дурак дураком — слова даже сказать не может.


К тому же психиатрические лечебницы превратились, довольно таки давно, в фабрики смерти. Ну, потому что псих-стационар, он же не резиновый! Невозможно бесконечно привозить нормальных людей! Нет, здесь не было ни газовых камер, ни печей, ни дымящихся труб. Но пропускная способность — по уменьшению поголовья; поточное, так сказать, производство: работало очень даже слажено и отточено было до доскональности.


Ну, производство было поставлено на поток!


Что вы хотите!? Ежели наука развилась до того, что от нескольких таблеточек, любой человек становился безвозвратным идиотом, - то, что вы хотите? Уж уработать-то дурака и идиота: укнокать, уходить, уконтрапупить, - это ж, как мужчине в возрасте, или просто, как дедуле — штаники обмочить.


Укольчики! Уколёчечки! Уколюсечки! Или второй дозняк «Мадам Депо» вкатать. Или «Аминазин» - не на четыре дня, а дней так на десять! Никакой ведь мозг не выдержит! Любой мозг взорвётся: от адовых видений, бесконечных, при температуре.


Кроме взрыва мозга — вполне, кстати, от узаконенных, легальных, официальных препаратов!!! а не от каких-то там подпольных! Есть и другие укольчики: для остановки сердца.


В зависимости от того, что пропишет врач: то сестрички-лисички и вкатают, впарят, введут! Главврач был в дурке фараоном и человеко-богом: он одним лишь мановением руки, отправлял в ад сколь угодно человек.


Такими же фараонами и человеко-богами, были и другие врачи: ну, как же, по одному лишь их желанию, любого человека: стирали в пыль, в порошок, в прах, уничтожали, - отправляли навечно в ад. Потому что время в аду — оно не идёт. Оно там стоит.


И всё это, заместо того, чтобы психически больному человеку, просто дать успокоительные: помогающие при белой горячке: например, такие маленькие таблеточки, как «Элениум», которые успокаивают натянутые, как струны, нервы; усыпляют, снимают любое раздражение и галлюцинации. Да мало ли тех же природных успокоительных?


Но у фараонов и человеко-богов была своя правда жизни, своя, так сказать, правда-матка, своя сермяга, - что психиатрическая лечебница — она не резиновая! - в
конце-то концов! - где дураки пребывают и прибывают -
без конца и без края.


И поэтому, кроме убийств легальными медицинскими препаратами, в дурдомах была масса других уничтожений человеческого материала, биомассы, человечка. Человечек, он же на свободе только — Человек! Человечище! Человуля!


А попади он в какую-нибудь в такую — закрытую организацию! В какое-нибудь такое закрытое заведение,
где он из Человека, моментально становится насекомым. Уж уничтожить-то насекомое — найдут способ!


И жизнь человечка-насекомого — в дурке — становится совсем уж какой-то эфемерной. Буквально от сквознячка какого-то осеннего: дохнут они, как мухи; 
дохнут, как мухи.


За советских людей, в этих заведениях, брались всерьёз и надолго. Масштабы, только начала! - этой операции — можно себе представить, если в 88 году, когда чуть только пахнуло переменами: из психиатрических лечебниц сразу же выгнали два миллиона человек!


Так что, как сейчас любят проклинать Горбачёва: мол, главный предатель страны и т.д. Что я могу сказать на это? СССР не мог больше существовать никак! - ни физически, ни метафизически, ни по совести, ни по Божески: такое явление, ведущее всю страну в сумасшедший дом, в ад, - не могло более существовать — никак!


И поэтому СССР рухнул, как страшный и жуткий сон. И причём здесь Горби? С какой стороны здесь Горби? Про этот жуткий, безбожный сон надо просто забыть: раз и навсегда. И помнить только в том смысле, что никогда больше России — ни в какие времена — не отходить от Бога и не уничтожать церкви.


Сейчас Запад, США, начав войну против России, уверен, что экономика России рухнет так же, как СССР — от одного только поднятия цен на нефть! И здесь надо понимать всё то, что я сказала ранее, что СССР рухнул не от поднятия цен на нефть, а от того, что безбожное государство, не могло больше существовать без Бога. Без Бога не могла более существовать страна и поэтому СССР развалился.


А сейчас Россия пришла к Богу! И следовательно, сейчас, наша страна непобедима! И не взять её, ни с какой даже стороны: ни нефтью, ни газом, ни санкциями, ни прямым военным столкновением, ни биологическим оружием: вот просто — ничем!


Как ранее, много сот лет назад, было  написано на зерцалах у витязей — которые крепились на кольчугах: «С нами Бог никто же на ны», что обозначало «С нами Бог, никто же на нас!»


А насчёт ностальгии по СССР — это да, это действительно есть: особенно когда смотришь старые, советские фильмы, поражающие своей чистотой, Светом и Любовью. Надобно сказать, что эти фильмы и тогда поражали — в советское время!


Эти фильмы до того были оторваны от действительности, что просто, это всё, было, как небо и земля. То есть, дома: алкоголизм, криминал, проклятия соседей, злоба от скученности людей в одной коммуналке, общий загаженный туалет — в котором не продыхнуть от вони!


Где очередь, со своими ободками для унитаза на шее, пропускает Валерия Ободзинского: вперёд, без очереди — после исполнения им в эфире «Восточной» песни. Ну, он, как интеллигентный человек, отказывается идти впереди дам и всячески противится этому:
- Да я, - говорит, - постою... чё там?..


А ему говорят:
- Валерий, идите: вы этого достойны!
- Но позвольте, - лепечет он, - я то здесь причём?
А ему:
- Позвольте вам не позволить.


И проталкивают его, таки, впереди себя.


И вот, после этого ада, смотришь советский фильм, где: чистота, Свет, Любовь!.. и поражаешься: где эти люди? Где они нашли этих людей? С такими чистыми и светлыми устремлениями!


Я к тому, что и тогда поражались, так же, всем советским фильмам, и потом вновь возвращались к своей пошлой и низкой сермяге.


                3


У меня первый муж бухал беспросыху: пока не погиб от вина; второй тоже...


Нет, начиналось всё чудесно, как и у всех: Любовь, цветы, свидания, трепетания... Я Любила всех своих мужей, всею своею душой. Сначала, это были праздники: и мы, типа того, что тоже взрослые — выпивали там... Новогодние праздники: хи-хи, ха-ха!.. Как тут не выпить! Не пригубить шампанское!


Тем более, что все фильмы — только на тему выпивки: комедийные конечно! Всё это весело, смешно там, анекдотично — когда люди бухают в комедиях!


Но жизнь — это не комедия. Совсем даже не комедия и не анекдот. Сначала, вместе со всей страной, мы пили только по праздникам, как и все. Потом, вашего мужа — рано, или поздно — кто-то проклинает: и он уже будет пить, как проклятый.


То есть, только в выпивке, он будет находить кратковременную радость, а без алкоголя будет ходить: угрюмый, злой, ненавидящий всё и вся. Такая судьба всех проклятых.


Обязательно он будет бояться какой-нибудь гадости, там: или толпы, или замкнутого пространства, или одиночества — сие не важно; тут важно, чтобы он, с этим страхом и ужасом, с этой фобией, сталкивался каждый день и чтобы вывести его, из этого страха, могла только выпивка, только алкоголь. Так действует проклятие.


И вот, ничто не может спасти человека из этого состояния, пока он не умрёт.


Нет, конечно же может — это молитва его и вода из церкви. Но это в наше время. А тут, ты не забывай, что Бога в стране не было.


Там был совершенно другой полюс, всё было перевернуто с ног на голову — ровно на сто восемьдесят градусов. В той стране жили антиподы — не в смысле на другом конце земли, а в смысле полная противоположность современным людям.


Если сейчас с алкоголизмом надо идти в церковь и церковная вода действительно помогает: то в то время, в крайнем случае, надо было идти в сумасшедший дом, который, как мы знаем, не помогал, а уничтожал человека.


Год, два — после проклятия и наша семья попала в совершеннейший ад, из которого не было: ни выхода, ни прохода. Одно и тоже било в бесконечность. Одно и тоже было до бесконечности, как во всех семьях в которых находятся: один, или два — алко, или нарко зависимых.


Ранее утро, где трясущееся и рыдающее существо ползает за тобой на коленях и вымаливает прощение: за пропитые деньги, за загубленные жизни, за то что уже в долгах, как в шелках; за избитых детей и избитую меня: чудом не убитых детей и чудом не убитую меня. Клятвы: никогда больше не пить! Никогда больше не брать в рот этой гадости!


И всё это искренне, заметь! Абсолютно искренно и честно, - без грамма лжи!


И вот, стенания, ад, начинаются с самого утра. Потому что надо кормить детей, одевать их и обувать, платить за тот же садик... а денег просто нет и всё тут! И не будет никогда!


Трясущийся муж убегает с каким-нибудь, чудом не пропитым, галстуком вешаться: и действительно вешается... и только ты, в последний момент, его спасаешь из петли — когда он уже бьётся в предсмертных конвульсиях и судорогах...
И говоришь:
- На работу лучше иди: те же вагоны разгружать! Ты понимаешь, что дети голодные, что есть нечего!


И он, клятвенно обещая и клянясь всем, что только есть на свете: прийти домой с деньгами — уходит.


А тебе надо идти на работу, но как-то, до этого, умолять, чтобы взяли детей в садик — в последний раз — без денег...


И вот, весь день, как рыба об лёд, как рыба об лёд, как рыба об лёд... займёшь у кого-нибудь денег, чтобы накормить детей. И быстрее купишь продукты: заранее, то есть, зная, что с деньгами домой лучше не приходить.


Ну, дома уже датый супруг с корефанами, бухают на кухне.
- Ой, Матрёшечка, - говорит, - извини... ну, друга встретил, сто лет не виделись, ты уж извини.
- Ты клялся, что домой придёшь с деньгами: нас из садика завтра выгоняют.
- Ну, ты пойми, душечка, любимая... ну, раз в сто лет такое бывает: друга сто лет не видел! Вот встренулись сегодня! Когда ещё судьба сведёт?!


- Ты русский язык понимаешь? Завтра наших детей, без денег, выгоняют из садика. Ты понимаешь это?
- Да я сам завтра пойду с детьми! Я им там покажу, как не брать моих детей в садик!
- Куда ты пойдёшь? Что ты говоришь? И что ты им покажешь? Его что ли?
- Могу и его, а что? - муж, когда чуток под кайфом — любил побалагурить, покуражиться. - Пойду и всё! И разгоню их всех! Но ты пойми, Матрёшечка, сегодня-то! Ну, друзей сто лет не видел! Сто лет не виделись! Это же друзья кровные!


- У тебя каждый день друзья! И со всеми ты: сто лет не виделся! Денег нам дадут твои друзья, чтобы детей из садика не выгнали?!
- Ну, это ты не сравнивай, - обижается муж, - не опошляй нашу дружбу.
- Я не опошляю. Займи у них денег, пожалуйста, займи деньги на завтра! Без них нам конец!
- Да откуда у них деньги!? - машет он руками.


- А у тебя откуда деньги? На что вы пьёте?
- Ну, это ты тихо! Не опошляй!
- Я не опошляю! Нас выгоняют завтра из садика! - твержу я одно и тоже, как дятел.


И даже игривенькое настроение мужа начинает портиться:
- Ну, ладно, хватит! - говорит он обидевшись и уходит на кухню.


В игривеньком настроении, когда он чуток под кайфом, с ним ещё можно разговаривать. Но зная по опыту, что такое приближающаяся ночь: я быстрее скармливаю детям — всё что купила на занятые деньги, ну и сама, конечно, ем — потому что живу впроголодь.


Кушаем в детской комнате, чтобы лишний раз не показываться алкашам на глаза; я уписываю батон за обе щеки, запивая водой: целый день отработать это не шутка.


Перед сном читаем какую-нибудь сказку и ложимся спать. Ходим все в горшочек, чтобы не дай бог, не увидели нас алканафты. Я ложусь с детьми, прижимаемся друг к другу, укрываемся с головой одеялом и тут же проваливаемся в небытие.


Прихожу в себя я от того, что меня кто-то щупает. Начинается ночной ад.
- Матрён, где ты? Что ты?
- Что такое? Зачем ты меня будишь? - укрываюсь я одеялом, но пьяный муж стаскивает с меня его.


- Ну, ты же знаешь, ты же понимаешь.
- Что знаешь? Что понимаешь? Мне завтра на работу с раннего утра.
- Ну, деньги, деньги — понимаешь? У тебя же были сегодня деньги.
- О чём ты говоришь? Дай мне поспать. Ты понимаешь, что такое, когда завтра на работу?


- Деньги мне нужны, деньги.
- Нет у меня никаких денег.
- Ну, врёшь ты, врёшь. Мужу врёшь.
- Дай мне поспать. Мне завтра на работу, - твержу я, понимая, что любые слова бесполезны.
- Дай мне денег. Денег дай, - долбит муж, как мантру.


- Если ты хоть что-то понимаешь, скажи: откуда у меня деньги? - пытаюсь я хоть как-то его образумить.
- Ты заняла, заняла. Ты занимала сегодня, ведь так?
- Да я занимала, - сажусь я на кровати, - чтобы самой после работы покушать и детей перед сном покормить. Рубль я заняла: купила батон и коржики. Коржики съели дети, а батон я сама: потому что я не могу, чтобы совсем уже ничего не есть.


- Ты больше заняла, больше. Где деньги? Деньги где?
- Вот обыскивай, всё здесь, - показываю я на свою одежду. - Мы в коридоре не раздеваемся. Всё здесь вот, на стуле. И одежда и сумочка.
- Сама мне деньги дай. Сама мне деньги дай!


Я вытрясаю из сумочки кошелёк, из кошелька последние десять копеек — медью.
- Вот всё.
- Рубли мне дай! Рубли! Где твои три рубля?
- У тебя хоть немного совесть есть? С кого ты деньги требуешь? До получки ещё десять дней, которую я, когда получу, всю отдам за долги. Но работать лаборантом на Химзаводе — это не просто. Надо грузить мешки с химикатами. Это одно название только: лаборант, а на деле разгрузка-погрузка мешков, как у грузчика.


Мне где силы взять? Если в лучшем случае я батон в день съедаю. Детям перед сном надо перекусить? Я уже не варю им ничего: потому, что на кухне вы вечно бухаете. Так вот, покупаю коржики — перед сном. И самое главное, что завтра нас выгоняют из садика — за неуплату. Я куда завтра с детьми пойду? На какую панель?


- Вот на что ты деньги занимала! За уплату в садик. Вот эти деньги мне и отдай.
- У тебя совсем нет ни грамма совести? - вопрошаю я.
Но получаю удар кулаком в лицо и лечу на пол, заливая его кровью.


- Деньги где? Деньги! - муж в неистовстве обыскивает мою одежду, проверяя всё подкладки. - Деньги дай с-с-с-сука!
Просыпаются дети, начинают в ужасе плакать и орать: видя сумасшедшего отца.
- Заткнитесь недоноски! - орёт он на них.


Я отползаю под свою кровать, пытаясь хоть как-то спастись.
- Стой, гадина! - свирепствует он и вытаскивает меня из под кровати за волосы. - Ты чё не понимаешь, что мне надо «добавиться»? Ты чё не въезжаешь, что мне надо «до-ба-вить-ся»?! И меня ничего уже не может остановить! Ни-че-го!


Здесь он предуготовляется меня пинать, что уже бывало не раз, но в последний момент я, вдруг, срываюсь и несусь, в ночной рубашке и вся в крови, на кухню... Утопающий хватается за соломинку: так и я пытаюсь вымолить жалость у отравленных алкоголем людей.


- Помогите, спасите, - кричу я врываясь на кухню, - он сейчас начнёт убивать детей!
Три пьяных друга дэбильно улыбаются:
- А ты чё, Игнат, скрывал-то от нас свою жену? Она ничё так! Есть за что потискать!
- Спасите! Помогите! - кричу я вся в крови.


Муж врывается следом и с размаху бьёт меня в ухо. Я охаю и сажусь. И уж здесь он зачинает меня пинать от души.
- Да стой ты, Игнат, стой! - резонит его один из алкашей
и даже останавливает его рукой. - Дай лучше мне барсика своего покупать, а то давно у меня в штанах без ласки.


- Мне то чё? - орёт Игнат. - Денег вот у неё нет. Денег нет!
- Да, погоди ты с деньгами. Дай нам нужду справить, а денег мы потом найдём!
- Да мне-то чё? Справляйте коли надо! Мне то чё?


Тут я вновь подрываюсь и как лягушка, на четырёх конечностях, несусь в свою комнату; и тут мы, вместе с детишками, начинаем быстро баррикадировать дверь. Счёт идёт на секунды. Мы хватаем кровать, сдвигаем её к двери и в противоположную стену упираемся ногами (по опыту многих лет);


спинами же держим железную кровать: борта которой от каждого удара ноги вонзаются в наши слабые спины: в рёбра, в позвонки, в лопатки. Но нет у нас другого спасения от ада. Нет другого спасения. Только всем вместе, держать спинами кровать: упираясь ногами в противоположную стену.


И вот, я и мои трое детей, держим изо всех сил, не взирая на жуткие крики из ада, которые просят: пока добром, открыть нам двери — потому что после — они повесят нас на собственных кишках.
- Ничё себе, друзей детства встретил! - пробую даже юморить я.


В прошлую ночь, он избивал в кровь, при мне, детишек — требуя от меня деньги: мол, материнское сердце не выдержит и я найду ему деньги на «добавку» - «добавиться» - так сказать. И поэтому мои детишечки знают, что делают, когда держат трясущимися ножками — от страха и от напряжения — когда сдерживают эти буйные атаки из ада.


Это хорошо ещё, что топор я спрятала заранее: точнее выбросила на помойку: зная, то есть, заранее лихие закидоны моего мужа. Старую дверь он изрубил топором и я заказала в ЖКО новую попрочнее. Тогда мы с детьми оделись и выпрыгивали со второго этажа, когда он рубил дверь топором.


Благо, что двери в СССР никогда не закрывались в подъезд и можно было зимой, ну, хоть где-то согреться. Так вот и слонялись мы по подъездам и грелись там: согреваясь у батареи.


Время в аду, оно просто останавливается. Оно не идёт и всё тут. Наступает полная противоположность тому времени, когда «Счастливые минут не наблюдают»; когда в счастье и в Любви, время летит так, что не угнаться: ни на каком коне, ни на самолёте — вот как оно улепётывает от счастливых людей.


А здесь не важно где ты: в тюрьме ли, в армии, или в семье родимой: в семье самых дорогих тебе сродственников. Наступает ад и время встаёт, как и не было его никогда.


Как долго тянулось время, когда мы ночами жались к батарее в подъездах: пережидая ночь. Но тогда нам ещё было куда пойти. Можно было отвезти детей в садик и самой брести на работу. Сейчас же наступил полный тупик. Идти было просто некуда.


В садике сказали, чтобы завтра, мы уже не являлись. На работу детей не пустят. Родственников у меня никаких в этом городе не было. Ехать в другой город — нет денег. И не будет этих денег уже никогда.


Да и потом, ехать, пускай к родне. Ну, к дальней конечно родне... но кому я там нужна с тремя детьми? Родственники, они хороши, когда на несколько дней; а так... Никому и нигде не нужны: чужие заботы, чужое горе. Нет, вроде бы по документам и родные люди. Но толку-то что? Толку-то что? Толку-то что?


У всех своих забот полон рот; каждый из родственников целыми днями: как рыба об лёд, как рыба об лёд, как рыба об лёд... В каждой семье, есть свои собственные алкаши, которые и сами живут в аду, и сами не вылезают из ада: и всех других, и всю родню, за собой в ад тащат. Именно от этого и получают, какой-то неимоверный восторг, когда и всех других за собою в ад тащат.


И это в каждой семье, в каждой семье, в каждой семье: по крайней мере так было в СССР, когда Бога вообще не было. И даже на горизонте.


И тут я, вдруг, ещё объявляюсь со своими тремя детьми:
«Здравствуйте, я ваша тётя!» - так вот меня, право, кто-то там и ждал. Нет, приехать на два-три дня: повозиться с детишками, потютюнькаться, - это, как говорится, отчего бы не поиграться?! Это, как говорится, сам бог велел. Но жить вместе?! Да вы что? Совсем что ли ополоумели?


И вот, когда я тряслась со своими детишками: от страха, от боли, от дикого стресса, - сдерживая пьяные удары в дверь озверевших подонков: я просто не знала: куда пойти, куда податься, кому за три рубля отдаться? И вот, время остановилось полностью.


В такие вот моменты, человек и переживает миллионолетия за одну ночь... а то и больше. Проходит Мезозой, Кайнозой, а у тебя всё: одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже. «Куда пойти? Куда податься?» - твердила я одно и тоже, но не было выхода, для меня, в этой ситуации. Вот не было и всё.


В милицию? (Так раньше называлась полиция). Но что толку? Что толку? Что толку? Они только посмеются, мол: милые дерутся только тешатся. Возьми от вас это заявление о побоях, а завтра вы придёте его забирать. Ну и что толку, брать это заявление? Что толку?


И ничего ты им не объяснишь, ничем не проймёшь, ничем не разжалобишь. «Ну, - скажут, - давайте детей ваших в интернат заберём: раз вы уже совсем не знаете, куда их девать! А что делать?»


Но интернат — это ещё один ад, существующий в мирное время: ни в тюрьме, ни в колонии, ни в армии. Вот существует ад и всё тут! Где старшие и значит более сильные, издеваются над тобой, как только хотят и трясут с тебя деньги до бесконечности: потому, что ты им должен по гроб жизни.


И после каждого избиения и унижения, обещают на следующий день, коль не принесёшь им долг, или дань, чтобы быть точнее: измордовать уже до смерти. Старших больше и они всегда правы, а ты полное ничтожество: нуль и дрянь, - ветошка, что валяется у них под ногами. И поэтому я заранее знала, что детей лучше убить, чем сдавать в интернат, или в детдом, - для вечного измывательства и избиения.


                4


Конечно, кто я была на работе? В СССР, где незаменимых людей не было в принципе! Каждый винтик и клёпка, а тем более гаечка! - в таком Молохе — коим являлась страна СССР, - в безжалостном механизме стирающим личность до полнейшего ноля и ничтожества: заменяемость этих самых винтиков и гаечек была многократной, абсолютной и приближающейся к бесконечности.


Все механизмы были миллионы раз проверены и отточены в самых разных областях. И если, например, такому монструозу, коим был СССР, молвить, что: «У каждого винтика и клёпочки, а тем более гаечки (хоть она и дырка!) есть своё индивидуальное сердце, которое бьётся и рвётся... рвётся и бьётся: от каких-то бесконечных стрессов, которые отовсюду наваливаются на такую маленькую, хоть и задорную, мышцу.


Плюс к этому, бесконечный какой-то грипп, атакующий всю зиму, опять же эту задорную мышцу. И вот, всё это вместе, делает из сердца (рваные раны которого кальцинируются): гипертонию, стенокардию, ишемию, инфаркты миокарда, - и годам так к сорока — это, практически, у всех!!!»


То этот механизм, монструоз СССР только удивился бы:
«Ну, для этого и существует быстрая взаимозаменяемость отработанных винтиков и клёпок, чтобы никакая задорная мышца, так сказать, никакое, так сказать, сердчишко: никак уж не могло — не то, что властвовать над идеями электронного разума, - механической, так сказать, тяги!.. а даже чтобы и писка мышиного от этой дуранутой мышцы: слышно чтобы не было!»


И вот, то есть, зная, кем она являлась на работе, какой, то есть, дыркой от гайки! Ведь кто такой: лаборант на Химкомбинате? Грузчик! который разгружает, перегружает и загружает различные химикаты. И пусть она при этом находится в респираторе и в очках, но ценность её от этого ить не увеличивается, а токмо уменьшается:


что, мол, кто же ещё-то, из нормальных людей, пойдёт на эту низкооплачиваемую работу, которая в прямом смысле этого слова, является пыльной. Да ещё какой пыльной. От пыли, от которой, мухи и те дохли.


И вот, зная — кем она являлась на работе, каким, то есть, ничтожеством: никчемной, пустой и сто лет никому не нужной. На чём, кстати, постоянно настаивал бригадир: обещая набрать алкашей вместо нас, которые будут глохнуть в тряпочку, за время трудового стажа - в один месяц, как это у них принято. Я всё таки решилась прийти в профком нашего Химзавода и попросить семейное общежитие.


И вот, выждав момент, когда алканафты тронулись искать очередную порцайку молочка от бешеной коровки: мы быстро собрались — благо нищему собраться — только подпоясаться! Детишки собрали все свои скромные и немногочисленные игрушки в авоську; ну, ещё с кухни я взяла кастрюлю для супа и так по мелочам: суп да второе похлебать чем... и вот, тронулись — опасаясь, как-бы где-нибудь, не напороться на алканафтов.


Благо была ночь, зима и далеко мы не пошли, а провели остаток ночи в ближайшем подъезде. А утром явилась в профком, вместе с детьми и сказала: так мол и так, жить мне с ними просто негде.


В профкоме мне очень даже посочувствовали, посмотрели в стаж работы: пять лет я уже работала у них лаборантом; техспирт не глушила, как это делала половина завода; в пьянке замечена не была.


И вот, дали мне семейное общежитие. После того ада, из которого мы вырвались: мы нарадоваться не могли тому — куда попали. Во-первых мы могли спать — столько — сколько хотели. Никто нас, среди ночи, не хватал и не начинал избивать. И пусть мы жили вчетвером, в маленькой комнатке, но тому кто вышел из ада — это были райские кущи.


Потом мы стали кушать супчик по вечерам и по утрам; новые мои подруги и старые с завода, точнее с нашего цеха, поделились со мной: кто картошкой, кто крупой. Дети мои, конечно, в садик не ходили, питались, как могли, дома и пускай в долг... но что делать?


Зажили, короче говоря, практически как нормальные люди. Стали даже немного жизни радоваться: бегу, помнится, домой и радуюсь, соображаю, что сейчас вот, прибегу и буду готовить детишкам, какой супчик варить.


Но, как говорится: «Не долго мучилась старушка: в бандитских, опытных руках». Как он узнал, где я живу? До сих пор не могу понять. Но открываю на стук дверь — он стоит. У меня сердце — бух в пятки. Он сразу — бух на колени:


- Прости, - говорит, - Матрён, прости меня.
- Зачем ты пришёл? Не надо этого ничего.
- Повинную, - говорит, - голову — меч не сечёт. Хочешь бей меня, хочешь убей. Но даже бог, кающегося грешника спасает.
- Зачем ты это всё говоришь? За десять лет твоего пьянства, я давно уже не верю ни одному твоему слову. Я одно только у тебя прошу: оставь нас в покое.


Он всё на коленях стоит перед дверью, чтобы это весь этаж видел — все мои подруги.
- Ну, нет, Матрёнушка, ну я же ни все эти десять лет пил. Ни все десять лет, - цепляется он к словам, забрасывает крючочки.
- Любому другому человеку хватит и одной ночки такой, что ты устраиваешь... а я десять лет это всё терпела.


А он ладит своё:
- Не десять лет, Матрёнушка, ни десять лет. Были у нас, с тобой, и медовые годы — ты только вспомни: цветы, поездки, походы!..
- Всё это ты выжег, вытоптал и оплевал, что если и было у нас хорошего. Последний раз уже двери к нам ломал, чтобы и дружки твои со мной переспали и мною попользовались. Чтобы и дружки твои, меня поимели, и на мне отметились.


- Такого не может быть! - челюсть у него отвисла. - Такого не может быть никогда!
- Пошёл вон, - говорю, - ублюдок, ничтожество, тварь из ада.
И захлопнула перед его мордой дверь. Откуда я эти слова «Тварь из ада» - взяла — сама не знаю. В Бога я тогда не верила, да и никто из окружающих не верил. Так, видимо, что-то из литературы взяла: фигура, так сказать, речи...


Он долго ещё скрёбся под дверью, причитал, плакал и говорил, что удавится. Я затыкала уши, чтобы не слышать эти причитания; а детишечки гладили меня по волосам и умоляли, чтобы я не открывала двери.
- Я не открою, не открою, - обнимала я их, так и рыдали все вместе.


А потом, на следующую ночь, заявился уже пьяный. Двери уже ломал ногой, пинал и орал проклятия на весь этаж. Мы с детишками не знали, чем уже припереть дверь, припёрли кухонным столом и держали стол: упираясь в противоположную стену прихожей ногами, чтобы не выломал он наш хлипкинький замочек.


Вроде сдержали, но ночь опять не спали.


На следующий день. Старшенький мой сыночек нашёл где-то прочную доску — его соседские ребята надоумили: что если доску подставить под дверную ручку, а противоположный конец упереть в стену прихожей, - то двери никто и никогда не выломает. И замок не надо будет чинить и менять каждый день.


Ну, с опытом были ребятушки-то. Нам этот совет был, как манна небесная.


Чуть только вечер, мы досочку-то, под ручечку под дверную, второй кончик-та еёный в стеночку прихожей (тамбура, так сказать, нашего) и вот, хоть взвод солдат трезвых: ломай дверь ногами, - никогда уже её не вышибить.


Так, я иногда подходила к доске и контролировала её, чтобы не выскочила она из под ручечки. Но доска была широкая и держала плотно и железно: как он там, за дверью, не изгалялся.


Сначала все соседи молчали, как-будто вымерли все — честное слово. Но потом, то одна соседка начнёт визжать и верещать, что будит её детишек, то другая. То глядишь и сосед придёт, какой-нибудь амбал, рыло ему начистит.


На следующий день уже муж идёт с ватагой алканафтов: отомстить за избиение кореша. Ну, корефаны, то есть, идут отмщать за яго начищенное рыло. Ну и т.д., потом амбал этот шоблу собирает и идёт отмщать за себя. Длилось это мурлобитие до бесконечности.


Потом соседки стали просто милицию вызывать: ну, то есть, как дверь ломает мой благоверный, так приезжает милиция и тащит придурошного в «канарейку». Там ему, конечно, вламливают по первое число, но отпускают: потому как милиция в СССР была не карательная организация, а воспитательная.


И то есть, так вот, всё это длилось до бесконечности.


Ночи опять стали тянуться адовые: в ожидании, когда явится вновь благоверный и начнёт барзить в двери — один, или с корешами; оглашая всю общагу дикими криками и проклятиями.


Что делать? Человек, когда трезвел, он действительно бежал вешаться: от того, что вытворял в пьяном виде: хотя он, конечно, далеко и не всё помнил, но из того, что помнил — было до того жутко, мерзко и отвратительно, что оставалось только повеситься от того дикого ужаса.


Ведь были же у человека и стыд, и совесть; и грызла эта совесть его с будуна, так, как-будто стая волков, или стая одичавших собак на него набрасывалась и раздирала его на части. Такие боли, такие муки духовные он испытывал с похмелья, когда трезвел, что даже если бы и действительно стая собак рвала его в клочочки: ему было бы легче от этого... легче от этого.


И он, да, действительно трясущимися руками, которые ни на мгновение не могли остановиться в треморе: искал, как проклятый, как проклятый, хоть какую-нибудь верёвочку, хоть какую-нибудь верёвочку, чтобы удавиться... чтобы прекратить эти душевые муки.


Но с похмелюги, на другой-то бок, чтобы повернуться — для этого надо целый подвиг совершать и действительно, за это, выдавать медаль героя советского союза — без всяких даже натяжек; не то что удавочку там найти: в этом шурум-буруме, который в голове.


Ну, иногда, бывало конечно, что и находил он акой-нибудь кушачок подходящий и с лихорадочно-трясущимися руками, сооружал  себе петелечку и вот, быстрее приспосабливал эту удавочку куда-нибудь.


Но всё время было так, или кто-то мешал ему в этом занятии — в основном, конечно же, я — сколько раз вытаскивала его из петли. Или он как-то неудачно удавку приспосабливал, а другой раз подряд, прыгать в пучину, в бездну неизвестности, как-то не получалось.


Ну, или просто не мог верёвку найти с бодуна, что в этом расхристанном состоянии вовсе даже не мудрено.


Я что, то есть, хочу здесь сказать, что человек действительно страдал от алкоголизма. Не наслаждался, то есть, алкоголизмом — как юморит наша прославленная Валерия Гай Германика — по поводу своего бывшего супруга... а страдал и дико мучился. И не вылезал из ада, так же как и мы, его окружающие.


И вот, наркотик этот, алкоголь, он так действует на весь организм, поражённый им, что завязать самому человеку, страдающему алкоголизмом — без Божией помощи — практически невозможно.


Человек будет клясться — от чистого сердца, что не будет больше пить никогда и он будет говорить истинную правду! Но абстиненция, абстиненция, абстиненция. Так называемая абстиненция, или попросту отходняк. Отходняк будет взрывать мозг до полного сумасшествия: пока больной человек, вновь не вольёт в себя молочко от бешеной коровки.


Сие есть доказательство дьявола, или сатаны, который  и есть самоё это сумасшествие. Когда абсолютно нормальный человек, опрокидывает в себя стакан водки и становится сумасшедшим. То есть, только что был: вменяемым, адекватным, тонко-чувствующим... стакан водки и у человека шизофрения: полное раздвоение, то есть, личности.


Или даже, пусть он не совсем нормальный — больной алкоголизмом, но искренне желающий бросить навсегда эту гадость... но просто вот: тремор, отходняк со своими галлюцинациями, которые загонят, за Можай, любого... когда ты абсолютно наяву: разговариваешь, размовляешь, общаешься с разнообразнейшими тварями из ада...


и понимаешь, вдруг, что никакие это не галлюцинации, вызванные отравленным алкоголем мозгом, а вполне себе даже разумные сущности, которые знают о тебе всё наперёд: и все твои страхи, и переживания, и ужасы, - и пользуются этим! И живут этим — твоим, то есть, ужасом! И питаются этим! Это  их, то есть, прямая даже пища: вся твоя жуть, страх и ужас.


И когда, в общении с ними, ты узнаёшь такое, что и не знал никогда и не ведал, что и не укладывалось в твоей голове никогда: например целые концерты и песни, которые ты нигде и никогда не слышал, которые они тебе начинают казать во время абстиненции кажинную-то ночь: и на стене перед тобой и в голограммах.


Или когда ты сталкиваешься с такой свирепостью (с их стороны), с таким неистовством, с такой кровожадностью: которой, среди людей, даже у самых последних садистов не бывает...


Когда, то есть, ты начинаешь понимать, что никакие это, совсем даже и не галлюцинации, а просто твари из ада: о котором во всех религиях нам и во всех тысячелетиях сообщалось, и что твари эти, очень даже разумные, и намного даже умнее тебя; и что с тобою они вот эдак просто забавляются, издеваются, как со слепым котёнком, чтобы питаться твоим ужасом.


И вот, то есть, когда ты это всё узнаёшь и понимаешь: то тебе просто надо водки, хотя бы сто грамм, чтобы окончательно не сойти с ума, чтобы уже бесповоротно не взорвался мозг. Чтобы потом уже, дожив до утра, пойти уже куда-нибудь лечиться!..


Но когда ты опрокидываешь в себя сто грамм, то этого просто мало: от этого не легчает. А когда ты засаживаешь в себя стакан, то начинается шизофрения: раздвоение, то есть, личности.


Ты меняешься даже физически: у тебя изменяется лицо. Лицо становится какое-то перекошенное — в озверелую сторону. И главное конечно морально, человек меняется на 180 градусов: становится, то есть, полной своей противоположностью.


Главенствующее положение в человеке занимает его теневая сторона, обратная сторона луны: всё мерзкое и гадкое, которое присутствует конечно в каждом человеке, но в трезвом состоянии, которое сдерживается всеми фибрами Светлой стороны души, Светлой половиной человека.


В пьяном состоянии — в состоянии шизофрении (которая у каждого человека наступает от разной дозы алкоголя: у кого-то от стакана водки, у кого-то от трёх стаканов (но главное здесь то, что стадии «Льва» не избежать тут никому: потому она и называется «стадия Льва»), но в основном от стакана (т.е. от 250 грамм водки)); так вот, в пьяном состоянии — в состоянии шизофрении — все цепи разрываются: все срасти отвязываются;


все оковы от дряни и мерзости в человеке, все преграды
для мрака, тьмы - спадают и он предстаёт, то есть, полной своей противоположностью: что опять же, является ещё одним доказательством Бога и дьявола; тёмного и Светлого в человеке; ангела и бесов в нём.


Здесь уже человек себя не контролирует совершенно; он открывает ворота в своём сердце и в разуме сонмищам бесов... и вот, они уже полностью контролируют его.


И вот, после стакана водки (в основном), водки оказывается уже мало абсолютно. Т.е. водки становится не хватать катастрофически! И разум, который хотел только поправиться, чтобы не сойти с ума: полностью отключается, вернее переключается: со Светлой своей стороны на тёмную.


И человек оказывается готов на всё (в состоянии шизофрении), на любое, то есть, преступление, чтобы добыть себе вновь и вновь водки. И человек становится не тупым (о нет!), он становится просто гениальным в изобретении, где и как достать ещё водки!


Когда моральные преграды перестают существовать: пред человеком предстаёт целый мир, в котором всё абсолютно дозволено! Делай что хочешь! Твори что хочешь!


Состояния шизофрении человек на следующий день практически не помнит — т.е. до ста процентов; хотя в этом состоянии он находится до пяти часов и более; и очень даже активен в этом своём сумасшествии: он ходит помногу километров, выясняет отношения, дерётся, снова пьёт, кого-то убивает, кого-то грабит, кого-то насилует, над кем-то издевается...


(ну, человек отдаёт своё тело, свой замок, крепость, - в полное владение бесам! Во все их, так сказать, фантазии, которых у них очень даже не мало!) и на следующий день — ничего! - из своих пятичасовых подвигов, он практически не помнит.


Так, иногда, какие-то вспышки воспоминаний вспыхивают, от которых хочется только повеситься и больше ничего. И больше ничего.


Я к чему это всё? Что человек-то, супруг-то мой, не наслаждался этим образом своей жизни, а совсем даже наоборот. Он страдал от этого незнамо как. Но что мог он сделать: один, против целого ада; один, против легионов бесов.


Конечно, он зашивался, конечно он кодировался, гипнотизировался...  То есть, лечился как мог, как умел... Но что толку? Что толку? Что толку?


Тут, как говорится: Зарекалась курочка дерьмо не клевать.


Если выходит после лечения, а его уже встречают, те же 
корефаны, которые сами друг-другу эти ампулы зашитые вырезали, чтобы оторваться в Новогодние праздники; ну, то есть, с опытом был народец-то, с опытом.


Бесы, то есть, не дремлют нигде и никогда. Упускать такую добычу из лап — живого человечка — это ж, где они будут харчеваться? Где забавляться? Где наслаждаться муками глупого существа?


И поэтому здесь обязательно, после лечения, надо менять местожительства: уезжать, то есть, туда, где никто тебя не знает и не ведает о твоём прошлом. Нет, по крайней мере, этих неугомонных корефанов.


Но легко сказать, легко сказать, легко сказать это всё, да трудно сделать. Когда ты один против ада. И в Бога ты не веруешь. А везде праздники, кругом веселья!


Киношку включишь, или пойдёшь на фильму, а везде пьют и веселятся, и счастливы от этого! Во всех комедиях бухают и как-то всё радостно, и в кайф происходит: без всякого ада, чертей, ужасов и шизофрении.


«Может ты один только такой человек? - так талдычат ему без конца и края черти, но правда он думает, что сам с собой это он разговаривает. - Ошибочно как-то это вышло. Вот ведь другие бухают и ничего: и даже всё это весело так выходит и комедийно! Может ещё раз попробовать? И тогда точно всё получится!


И я буду такой же, как матрос Железняк, который пьёт литрами и не пьянеет!


(Где, какой матрос Железняк пил литрами и не пьянел?   Об этом он как-то не думал. Да ещё из анекдотов черпал, когда комсомольцы спрашивают у батюшки, который бутылку за бутылкой охаживает: «Сколько ж вы, - говорят, - святой отче, можете выпить?» - А он им глагол несёт: «С хорошей до закусью — до бесконечности». Где был этот пресловутый батюшка? И был ли он вообще? Но черти-то, сочинители этих анекдотов, своё дело знают! И своё дело делают!)


И я не буду пьянеть! Надо просто научиться контролировать себя. Ну, как-то научиться контролировать. Ну, другие же контролируют!


(Тут имеются в виду те, которым для достижения состояния шизофрении, требуется полторы бутылки водки. И то есть, тому кто становится сумасшедшим с пол бутылки — никак ужо не состыковаться, в ощущениях и в миропонимании, с тем, кто становится таким же — ещё через пол-литру огненной водички).


И я буду таким же, как и все!» - кодируют черти.


А ещё во сне, где ты снова пьяный и вновь плаваешь под кайфом - в первых стадиях опьянения «Гуся» и «Шимпанзе». В стадиях, которые ты помнишь на следующий дён: в стадиях, где всем ещё весело: хи-хи, ха-ха. Где ты ещё почти нормальный человек, ещё можешь урезонить себя, ещё не сумасшедший; ещё крепость твоя не захвачена бесовской ордой.


И вот, просынаешься на следующий день и вспоминаешь: как же хорошо было под кайфом, как же всё удачно складывалось...


«Да и вообще! - добивают своим любимым бесы, - живём один раз! «Есть только миг, между прошлым и будущим! Именно он называется жизнь!», «Жизнь даётся человеку один раз  и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно: за бесцельно прожитые (на трезвую голову) годы!»


Ты здесь ещё топоршишься, мол: «А как же ад, в который я попадаю? Ужас в котором я потом живу?», «Ну, это просто отравленный алкоголем мозг, «Похмелье — дело-т тонкое!», «Любишь кататься, люби и саночки возить с бодуна», - тащат в ад бесы, - чего уж тут? За всё в этой жизни надо-т платить. «Любишь медок, люби и холодок»».


Но самое главное: «Жизнь коротка! Так, вспышка света и небытие навеки и почему же не балдануть, не кайфануть, не оторваться напоследок: перед вечной тьмой, пред вечной бездной! Почему не устроить пир во время чумы?! Размалахатить повседневный, пошлый быт, повседневную обрыдлость! 


Не клевать, как ворон всю жизнь падаль, а напиться хоть раз крови, как орёл! А там... а что там? Сдохнут все! Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт! Ну и что толку? Что толку? Что толку? - если ты всю жизнь будешь поститься и сохранять девственность».


Нет, когда нет Бога, когда ты не веруешь в ад и рай. Когда ты не веришь, что есть дьявол и бесы: губящие тебя и затаскивающие тебя в ад; и есть ангелы-спасители, спасающие тебя без конца и без края, как глупого несмышлёныша...


Когда ты не веришь в это всё, тогда с бесами лучше и не берись спорить, тогда твоё дело: швах, кирдык, пёс Писец, зе энд, крышка и т.д. Переспорить гениев зла — без Божией помощи — невозможно, немыслимо. На то они и гении зла называются.


И поэтому страна СССР, просто, вся дружно: шла в ад, в сумасшедший дом, в шизофрению. Потому, что когда у человека нет Бога: он никто, ничто и звать его никак.


Таким вот Макаром и сгинули все мои мужья: и этот, и воспоследующие... но перед полным, жутким забвением, мучились все бесконечно и ни счесть даже сколько миллионолетий всё это происходило.


Мы каждую ночь тряслись и ждали, когда к нам опять придут и будут ломать двери и в общем-то постоянно находились в шоковом и стрессовом состоянии, - потому как он мог прийти и днём: один, или с дружками и начать ломать двери.


Мы, после одной из выломанных дверей — средь бела дня... и избиения нас всех ногами... когда нас только чудом спасли от смерти соседи...


стали уже круглосуточно доской подпирать двери. Лишь только кто-то из нас придёт в дом, сразу же подставлял доску под дверную ручку и ни на какие стуки не реагировал, пока мы голос не подадим.


Так секунды растягивались в века, минуты в тысячелетия, часы в миллионолетия и кто ж сейчас сосчитает сколько лет мы тогда прожили. Я так скажу, что до бесконечности.


И вот, сказала ли всё это Матрёна Ивановна, подумала ли только об этом, но всё это, как-то пронеслось в голове его, проскочило в течении секунды: глядючи в глаза её, на морщины и слушая её голос.


                5


- Не знаю, Матрёна Ивановна, чтобы я делал если бы вас не было. О ком бы заботился? Мне, самому себе, право же ничего не надо: вода есть, ну, за крупой разве что сходить, да за солью. А так... Если бы вас не было, я бы тут просто сгинул.


- «Человеку много ль надо, - молвила она, - у него на сердце радость, он смеётся снегопаду, солнцу, небу и ветрам!» - песня раньше была такая, как сейчас помню, Эдуард Хиль пел.
- Это да, что да — то да. Живи мы где-нибудь на экваторе, вообще бы ничего не надо было. Это нам зима только какую-то движуху и создаёт. Движ, так сказать.


- Да ты давай, Силушка, разболакайся да садись за стол, 
чай будем пить — тебе для согревания просто необходимо.
У Матрёны Ивановны было много лесных трав, которые она сама и собирала по лесу: ароматные, вкусные, полезные.


Хлебнули настоя зверобоя рубинового, с другими травами и вот, разговор-то их и потёк, и потёк. Матрёна Ивановна потчевала его сушечками и вареньем.


- Что там, у тебя, как дела-то движутся?
- Да какие у меня дела, - мотнул головой Сила, - так... пишу...
- Ну, раз деньги тебе за это переводят, значит, что-то нужное пишешь.
- Ну, как сказать? Наверное. Деньгами, конечно, мало что измеряется... но раз платят — то ладно. Я ведь начал писать задолго до каких-то моих сношений с редактором. С детства пишу. Так вот оно... само-собой льётся.


- Ну, уж само-собой.
- Да, действительно. Сажусь ведь за стол: право не знаю что писать: слова одного в голове не держится, предложение ни одно не загадывается, не формулируется. А пишу я обычно перед окном, в комнатке своей. Лес из него виден.


И вот, смотрю я, значит, на лес, смотрю. И вот, как-то само-собой, беру ручку и вот: пошло, поехало. У древних это называлось Муза. Вот Муза она и есть.
- Мир вообще намного более сложный, чем это кажется юному нигилисту-максималисту.


- Что да, то да. Я вот хожу по лесу. Ну, так, для вдохновения. Годами хожу по одним и тем же местам. То есть, каждое дерево практически знаю в лицо. И что вы думаете? Хороводят наши деревья-то. Ещё как хороводят. Откуда ни возьмись поляны образуются, озёра; а там, где была пустошь — лес густой, вековой — и это за год, за два произрастает. Просто чудеса.


- Чудес здесь много, - кивала Матрёна Ивановна прихлёбывая чаёк. - Собираю раз траву, где была раньше деревенька Мутня.
- Далеко ходите.
- Что да — то да. Я ведь местная уроженка. С детства тут. Собираю травы, да. Дедок откуда ни возьмись, борода по пояс: «Здравствуй, - говорит, - девица, здравствуй, красавица». «Какая же я, - говорю, - дедуля, девица? У меня уж внуки» - а сама даже почему-то и не думаю: откуда же здесь дедку-то взяться — в нашей-то глухомани.


«А я, - говорит, - на душу твою смотрю, а не на тело. А душа твоя, - говорит, - девицы-красы». «Ой уж выскажете, дедушка» - улыбаюсь я. «А ты слушай меня, 
я дело говорю».


«У меня, - говорю, - трое мужей от водки сгинуло, какая же я, - говорю, - девица-краса». «Ну, ты, - говорит, - на них злишься всё ещё? Серчаешь?» - «Да что, - говорю, - на них злиться. Они же сами страдали от пьянства незнамо как. Они же не рады были своей болезни. Как с похмелья, так и лезли в петлю от ужаса.


Один так и удавился. Разве не жалко его? Разве не жалко их всех? Не сами же они, от радости какой великой, или от нечего делать стали пить. Они пили, как проклятые и значит, кто-то ведь их проклял. А когда человек проклят, он не хочет да пьёт».


«Сие есть верно, девица-краса. Сие есть верно, - радовался чему-то дедушка. - Ну, ладно, а тех кто проклял твоих мужей. Тех, кто проклинал их. Уж их-то, я надеюсь, ты ненавидишь всеми фибрами души?» - «Они больные люди, что об этом и говорить... Одну даже я знала: бабушка она была моему мужу.


И жизнь её, до Гражданской войны, до двадцатого, то есть, года — была одной. Она была красивенькой девочкой и ходила молиться в церковь, и пела в церковном хоре. Певчая, то есть, она была. А когда была уничтожена Российская империя и Бога не стало: закрыли и церковь — склад из неё сделали; постреляли и священников.


И как можно её судить? Для этого надо попасть в то время, прожить её жизнь. Вырасти в безбожной стране. Окончить ШРМ (школу рабочий молодёжи): где всей молодёжи на пальцах растолковали, на блюдечке разложили, разжевали и в рот положили, - что «Религия - есмь опий для народа» - как говорил великий Ленин.


Что священники — это мироеды, которые дурили народ, чтобы жить за его счёт! Чтобы не трогали и не уничтожали богатых-кровососов — таких, как Салтычиха. Потому что одна из заповедей гласит: «Не убий, прости врага своего!»


Так вот, благодаря священникам и господствовал веками класс: воров, казнокрадов и бандитов, - потому что иначе, капитал не наживёшь и богатым не станешь — коли не будешь грабить своего ближнего.


Так образовался класс феодалов: богатых землевладельцев, которые с помощью церкви, дурили без конца и без края тэмный народ, мол: Не убий! Богатого не тронь! А и дальше ему служи верно и преданно — за то, что он тебя грабит!


И только Великий Ленин сказал: Хватит быть тёмными!
Все в ШРМ — в школу рабочей молодёжи! Мы не рабы! Рабы не мы! Что, когда гром гремит — это не Николай угодник на колеснице едет, а небесное электричество! Плюс, так сказать, с минусом!


И коммунисты осветят небесным электричеством все деревни! Зажгут везде, в каждой избе, лампочку Ильича! И если всех богатых и мироедов-священников -
всех на вилы и вон из страны поганой мятлой: то наступит царствие рабочих и крестьян, где каждому по труду, и от каждого по способностям! 


А в будущем будет коммунизм! Братство всех народов и трудящихся всех стран! И т.д. и т.п. до бесконечности!


Ты ж только открой этот фонтан, эту бездну блудословия: её ж ничем и никогда потом не остановишь! Не заткнёшь сей фонтан! Не удушишь, не убьёшь!


И вот, когда вся страна высмеивает церковь и любую религию, как культ первобытных и тэмных людей: то рано, или поздно и ты начнёшь высмеивать церковь, как
опиум для народа. Тем более, если ты растёшь и возрастаешь, и учишься в ШРМ.


Это старшие поколения — это, так сказать, потерянные поколения: оболваненные навсегда! так и будут поклоняться первобытным культам! А юные-то Ленинцы — это ж совсем-совсем другие, новые поколения, которые будут жить при коммунизме! И т.д., 
и т.п. блудословие в угаре!


И вот, так же смеялась, вместе со всеми, над религией... 
а потом, когда чуток возросла, пришло время и подтверждать своё юное и новое мировоззрение: преклонить, так сказать, пред ним свои колени! Когда, то есть, Бога нет! Заповедей нет! И ты комсомолка!


Тогда вызывают тебя по повестке в НКВД и говорят просто: «Вы нам подходите». И вот, ваши действия в то время, на её месте — в тридцатые годы. «Будете, - говорят, - писать и сообщать нам, через нашего человека: кто, что говорит и кто, что делает.


Причём раз в неделю! вы обязаны, просто, что-то написать: потому, что враг не дремлет и враг повсюду! Враг трудового народа! И если вы раз в неделю не напишите на кого либо информацию! Не возьмёте, так сказать, на карандаш! значит вы просто попустительствуете врагам народа! Значит вы согласны с врагами народа! И в том уже случае, мы будем с вами разговаривать несколько по другому».


Ну, как, господа, ваши действия? Это я сейчас к тем, кто называл, или называет страну СССР — страной стукачей. А вы бы сами, что бы сделали на месте вербуемых людей?!


И вот, хочешь-не хочешь, но стала писать и раз в неделю передавать на скамеечке, в парке, донесения на очередного глупыша, который имел неосторожность, чтой-то сболтнуть о стране СССР, о партии и её руководителях.


Донесение было заложено в газетку и она положив её рядом с собой, около сотрудника внутренних дел, посидев немного для конспирации, спокойно после удалялась.


И постепенно, со временем, пришёл и азарт, как у любого охотника: тем более, когда видела, что после её очередного донесения человечек этот, глупыш, исчезал навсегда, навеки, как корова языком его слизывала и больше не появлялся уже никогда.


Аппетит приходит во время еды: так и у неё, от постоянного слушания, от вечного прислушивания: кто, что говорит — стал вырабатываться охотничий азарт, во вкус, то есть, стала входить, в зависимость. Тем более, когда ей посоветовали не просто слушать и ждать у моря погоды, а самой забрасывать удочки, провоцировать на негативный ответ к Партии Коммунистов.


Здесь ведь уже целый простор образовывался для творчества! Можно было уже самой выбирать на вкус, кто тебе больше не нравится: с тем и вести задушевные беседы... импровизировать, так сказать, по ходу пьесы.


Например, не нравились ей евреи — тогда вообще во всей Европе была эта негативная тема к евреям. Ну вот, кого сильно ненавидит и заводит с ней, или с ним, значит, эти разговорчики: «Хи-хи, ха-ха, как тебе эти новые коммунистические идеалы?


Если писять против ветра — то обязательно штаники обмочишь. За что не возьмутся: всё сикось-накось. Всё вокруг колхозное: всё вокруг ничьё. Всё вокруг колхозное: всё вокруг моё. У себя же самого ты не будешь воровать. А когда всё вокруг ничьё! воруй сколько хочешь!»


Мало кто из евреев поддавался на провокации: люди тогда были шибко напуганы ночным подъездом воронка 
к дому. Другие вообще с ней не общались и она даже близко не знала, как с ними заговорить; третьи занимали высокий пост, как тут к ним подойдёшь, подступишься?


Но ненависть-то надо было как-то удовлетворять! Ежели смерть уже взяла их след! Кто она, в конце-то концов: ком с горы, или тайный сотрудник НКВД — наших прославленных Внутренних органов.


И вот, облизнув химический карандаш: брала, так сказать, их всех на карандаш; строчила, так сказать, импровизировала по ходу пьесы! И на кого бы ни накатала, всех их забирали поголовно! невзирая на чины и звания, и награды!


Тут ведь можно и совсем крышей поехать от счастья, что ты какой-то богоизбранный человек! что дланью твоей сам бог строчит, карая врагов рабочего класса! Карая врагов народа! Что собственно с ней и было, да: ехала крыша, текла фляга, падала планка! Что тут ещё скажешь?..


А насчёт чёрной магии... Ну, это как-то с рождения, там,
всё было — по деревням: сочельник там, гадания... крещенская неделя. Девушки бегали по одной, в самое, что ни на есть, заброшенное строение, на краю деревни — в тёмную-претёмную ночь и подняв там юбку (а ни трусов, ни порток раньше не было) ждали.


И вот, какая рука проведёт по заду — тот и будет муж: и ежели шаршавая — значит рабочий, а ежели гладкая — сие обозначало — интеллигент. И вот, визгу было столько во всех этих гаданиях, что не приведи господь.


С этим как-то возрастали, с чёрной магией: «Суженый мой, ряженый, приходи ко мне ужинать» - свечи, зеркала - одно в другое: образовывали коридор в который надо было смотреть.


Нет, все ходили в церковь, все молились, все в Пасху целовались, но как-то само-собой разумеющееся было:
выколоть у кого-нибудь на фотографии глаза, собрать земельку со следом ненавидимого человека и развеять её поветру и т.д., и т.п. до бесконечности.


Да и потом, когда Бога не стало и из церквей сделали туалеты и кинотеатры, у тех же комсомольцев чёрная магия осталась. Так же, как и веками до этого, в Православной и религиозной империи: бегали ночами к свежевырытой могиле, собирали земельку и подбрасывали на коврик ненавидимому человеку, или семье.


Ну, потому что, как-то видели действенность этих гаданий, этих проклятий: бесы же всегда рады услужить, чтобы заманить к себе желторотиков. Так и был проклят один из моих мужей — своей родной бабушкой: и он стал пить, как проклятый».


«Ну, уж её-то, я надеюсь, ты ненавидишь всеми фибрами души?!» - ладит своё дедок.
«Да нет, - говорю, - совсем даже нет. Их только жалко и больше ничего. Прожить такую жуткую жизнь.


Во-первых, как бы я себя повела, когда бы меня вызвали повесткой в НКВД? Я сомневаюсь, что я бы встала и плюнула сотруднику внутренних дел в лицо, или отказалась бы, как-нибудь по интеллигентному со смехоточками: и соответственно записала бы и себя, и всю свою семью, во враги Народа!


Скорей всего, тоже бы работала стукачом... но это же такой грех, такая отрицательная карма: за которую, впоследствии, надо отвечать.


Сколько она впоследствии болела, боже мой... Начнёт помню вставать, с утреца так, к часам, чтобы подтянуть гирьки у кукушки (ну, у часов с боем — с кукушкой) и рухнет на пол, и лежит невменяемая вся в дерьме. Вернее ползёт к этим часам со скоростью: полметра в сутки. Если меня нет три-четыре дня: то она и ползёт эти три-четыре дня к часам.


Прихожу, бывалочи, а она на пол дороги к часам, вся в дерьме лежит: до часов-то было метра четыре. То есть, ни ест, ни пьёт, а только ползёт в невменяемом состоянии. Ну, я оттащу её обратно до дивана, кое как взволохну обратно, но она же ничего не соображает и говорить-то не может. Микроинсульты это какие-то были.


Потом вроде начнёт отходить... через недельку, глядишь, снова ходит, снова что-то делает. Только немного так жизнь наладится, только начнёт разговаривать, общаться: снова бух — упала, снова к часам с кукушкой ползёт по три-четыре дня, - пока, то есть, я не приду.


Вот такая вот чёрная магия.


А что в голове у неё в это время творилось, я и представить себе даже не могу. И так-то вот, последние пять лет жизни».
Тут мне дедок и говорит: «Знаешь ли ты, что Бог никого не наказывает? Что люди сами себя наказывают». «Да, - говорю, - догадываюсь».


«Бог, как только может, смягчает грехи людей; как только может закрывает любого человека, от Эвереста обрушивающегося на каждого — его же грехов. Когда человек минуты не может прожить, чтобы не согрешить: то и получается Эверест на каждого.


Но благодаря Богу, до человека долетают только мелкие
камни, да булыжники покрупней: смотря от веса грехов.
Благодаря Богу, человек наказывается только на одну миллионную того, что он сотворил. В основном конечно болезнями — смотря в какой орган бьют эти булыжники: обратка, так сказать, ответка, как говорится, - те органы и зачинают болеть.

Посему болезням сим, надо токмо радоваться: сие есть Благодать от Бога — закрывающая нас от того, чтобы нас: вдрызг раздавило, по стеклу размазало, на атомы расплющило, - собственными нашими грехами».


«Я надеюсь, что за последние пять лет жизни, она перечеркнула свои грехи, чтобы попасть после смерти в рай, - говорю. - И так ведь сколько она страдала, сколько мучилась в своей жизни. Помню только и говорила: «Жизнь прожить, не поле перейти»».


«Сие так, - кивает дедок. - У Бога одна забота, чтобы смягчить нашу греховную задолженность, чтобы никто не страдал, не мучился. Если бы люди отвечали на сто процентов за каждый свой грех, если бы Бог не смягчал
задолженность до одной миллионной доли: то и живых-то бы никого не было в нашем мире, и в других бы мирах никто не жил.


Чего стоит один только разбойник, распятый одесную от Христа, который первый попал в рай. Ты думаешь он мало напакостил за свою жизнь: мало убил, мало ограбил, мало изнасиловал? Да нет, ни мало. Как раз достаточно для того, чтобы вечно мучиться в аду.


Но он уверовал в Христа, он пожалел Его распятого ни за что, он попросил Христа: хоть иногда помянуть его в Царствии Небесном, чтоб облегчить в аду ему страдания. И вот, за это за всё... за то, что была в разбойнике хоть капля Любви, жалость: Иисус Христос и поднял его на небо.


То есть, буквально: только руку к Богу протяни и имей хоть какую-то Любовь к кому-нибудь. Вот за эту ниточку, за этот волосок и потянет тебя Бог из ада». «Но
она-то все 74 года и прожила в СССР — сколько он существовал. Из неё выбили, вытравили, выжгли, - любые упоминания о религии, о церкви, о Христе», - так сказала я.


«Но Любовь-то в ней была к кому-нибудь, или к чему-нибудь?» - спросил дедуля. «О, это да: к тому же проклятому внуку, к правнукам своим; а какова была Любовь её к природе, к прекрасному!.. это была Любовь заразительная.


Она всех только и делала, что продвигала Любить природу, Любить всё прекрасное: живопись, культуру, искусство». «Ну, вот видишь, как много всего, - возрадовался дедок, - да это ни волосок, а цельный канат, чтобы тянуть из ада». «Но она же так и не верила в Бога до конца. Все эти росточки, которые были у неё в детстве к Богу — вытравили», - возразила было я.


«Исходить надо всегда из того, что Бог — это Любовь, -
так молвил он,- а всё остальное — это уже не существенно. Подобное к подобному! Любовь идёт к Любви — это основа. Даже капля Любви очищает бочку яда. В других мирах, совсем другие физические законы: Любовь всегда побеждает.


Даже в этом мире, капля святой воды — если её капнуть в стакан с простой водой — делает из всего стакана святую воду. Это можно заметить при заморозке этой воды и при рассматривании её через микроскоп. В святой воде замерзают очень всегда красивые снежинки, тогда как в простой воде, никаких снежинок нет.


А если ещё, при простой воде, рядом со стаканом, материться: то при замораживании этой воды будут видеться не снежинки, а волдыри, морды и хари.


Не следит никогда Бог: кто сколько раз бьёт челом в церкви, кто бухается на колени и стукается лбом в пол — во время молитвы, кто сколько свечек ставит и по какой цене и т.д. и т.п. Богу нужна только Любовь: сколько её в вас?! Хоть капельку её имейте к кому-нибудь, или к чему-нибудь, - это основа.


Ну и скромность конечно, никогда не повредит, хотя и этим злоупотреблять не надо, как это принято у православных священников, мол: «И не уговаривайте меня и не надо! Я разбойник и моё место только в самом нижнем аду».


Ну, господа! Ну, так тоже нельзя, когда скромность зашкаливает. Скромным, конечно, надо быть, но это уже перебор.


Надо открыто уповать на Спасение Божие, что Господь всех нас и меня Спасёт... потому что, ну, больше и уповать-то не на что! А на что ещё уповать, если не на это?!


А то, что притча о «Богаче и мытаре», где богач заранее уверен, что место его в раю — за щедрые его подаяния бедным, а мытарь просто говорит: «Прости меня грешного». Ну, это просто о наглости и скромности. Конечно наглеть не надо до таких пределов... но это не значит, что нищим не надо помогать и людей лечить.


Конечно, надо быть скромным и помнить о своих бесконечных грехах, но добрые поступки мытарю — тоже совершать надо: Любовь в себе надо культивировать. Хоть Любовь и великое чудо, но Любовь в себе надо лелеять и взращивать.


Ну, а уж, как Бог тебя будет Спасать, когда ты попадёшь в ад, но в тебе есть хоть капля Любви: об этом заботиться не надо. Когда душа увидит в каком аду она оказалась — без Бога — тогда сама она взмолится: «Спаси и сохрани», - вот тебе и протянутая твоя рука к Богу — чего Он только и ждёт от тебя. А присутствие в тебе хоть капли Любви, даёт Ему тот волосок, за который тебя вытаскивать из ада».


«Послушайте, дедушка, - так вдруг умилилась я, - вы хотите, то есть, сказать, что спасутся все? Потому что в самом, что ни на есть, распоследнем маньяке-убийце и в самом последнем фашисте и нацисте, к кому-нибудь, да безусловно, любовь присутствует: там, к маме ли, к сестрёнке горбатой, к собаке, - всего и не перечислить; кто-то из фашистов любит и обожает искусство. И вы хотите сказать, что поэтому они и Спасутся все?»


«Да, когда взмолятся в аду: «Господи, Спаси и Сохрани». Ну, потому, что все они дети Божии и Бог не может, чтобы не Любить своих детей. Бог не может, чтобы не вытаскивать из ада, когда видит протянутую руку».


Говорит всё это диду, а сам улыбается в усы.


«Послушайте, дедушка, - таю я, - вы ж вселяете в меня уверенность, обнадёживаете, радуете. С вами мне жить хочется!»


А дедок бороду свою седую поглаживает и всё улыбается.


«А ты как думала? Если Бог это Любовь, то принимай это, как говорится, безо всяких там экивоков, натяжек и двусмысленностей. Как сказано апостолами — так и принимай».


Потом и говорит: «Смотри сколько полыни-то понаросло, а ведь был тут раньше клуб». Я оглянулась и действительно — одна полынь: шепчется, переговаривается, лепечет... повернулась к дедуле, а его уж и след простыл. О как! Так, понедоумевала, понедоумевала, - да домой пошла.


Вот и долго они так ещё беседовали за чашкой чаю; от Матрёны Ивановны и уходить-то не хотелось.


Но надо было ещё топить печку на ночь, чтобы к утру не примёрзнуть и Сила именно по этому поводу и отпросился, а то ведь гостеприимству её не было предела.


                6


Доковылял он, еле разогнув спину, до своей избы, до своей халабуды и тут же затопил печь.


Сразу же: от треска дров и от завывания поддувала, потянуло его к столу. Тянуло его к нему, как к наркотику и он весь содрогаясь, и чувствуя внутреннюю дрожь ажни в животике, - сунулся к ручечке, да к тетрадочке. Печатать сразу на ноутбук, переводить, то есть, свою Музу на ноут, - для него было, как заниматься сексом с резиновой женщиной.


Ну, нет, господа: нужно понюхать чистые листы у тетради, необходимо услышать шуршание листов, ручки по бумаге, - это как морской, или речной прибой... обязательно надо чувствовать чернильную пасту ноздрями: вдыхать её, как высший аромат... и вот тогда Муза и окажется  рядом и тронет тебя за плечо.


А потом уж, после написания очередной повести, он перепечатывал её на ноут; как говорится, много позже.


Так и на этот раз получилось, только он ручечкой-то зашуршал, зашуршал, так и увидел сразу истину, - в речной долине Зимбурук; на одном из таёжных склонов которого была заимка Гаврилина.


И только Гаврила в тайгу-то сунется, ну там силки проверить, да новые расставить, так рядом с ним уже и лесная дева:
- Ты, - говорит, - пошто, Гаврила, моих зверушек забижаешь?
Ну, он ей:
- Милая, Зербуйко, что ж я кушать-то буду? Чем же питаться? Где я шкурки возьму, чтобы в деревню дойти, да соли купить? Да той же муки, опять же, хлебушка-то испечь. Всё же только за счёт шкурок и питаюсь. Да и порох, и патроны мне никто не даст. За всё нужно отдать денюжки. А денюжки только за шкурки.


- Зачем тебе порох и патроны? - подходит к нему всё ближе и ближе Зербуйко.
- Ну, зачем-зачем? Страшновато, по лесу-то, без ружья. А шатун нападёт?
- Шатун, просто так, ни на кого не нападает. Заслужил значит. Да и не отобьёшься ты от него ружьём.
- А волки нападут? - ладит он своё.
- Волки на человека не нападают. Я им запрещаю.


- А бешеный? Бешеный волк и в деревне ни одного человека погрызёт — пока не отобьются.
- Значит заслужили, - так молвит лесная дева.
- Людей, то есть, тебе не жалко?
- А за что их жалеть? Не мы ведь к вам пришли, а вы к нам. А убить животное — это всё равно, что убить ребёнка. Зверушка, она же, как дитя: такая же наивная и глупая.


- То есть, ты предлагаешь мне: умереть с голоду?
- Не мы к тебе пришли, а ты к нам, - совсем уже вплотную подошла она к нему. - Что тебе от нас надо?
- Ну, знаешь, милая, всех нас создал Бог. И кто здесь к кому пришёл, кто ж это ведает?
- Людей создали, там, где тепло. Там, где жарко, - молвила она ему. - Зачем вы к нам пришли?


- Там, где жарко, там Бог создал негров. А белых людей, европейцев, Он создал там, где холодно. То есть, здесь,
ну и зачем об этом говорить?
- Вы сначала все были негры, а потом, когда пришли, здесь, из-за холода стали рождаться белыми: потому, что нет здесь солнца и белый цвет кожи, он может долго
без света находиться, а чёрный не может.


- О милая Зербуйко, книжки нужно читать. В них ясно прописано, что никогда белые не превратятся в негров: хоть сколько столетий живи в Африке, - как современные буры. И негры никогда не утратят свои негроидные черты: хоть сколько живи они на севере. Они могут только ассимилироваться, но это несколько другое.


Никто, иными словами, ни в кого не превращается — даже через много поколений, а всех создал Бог.


И вот, жалко тебе зверушек, или не жалко, но не я создал этот мир, а Бог создал меня здесь — на Севере.
- А если тебя в силки? лапы тебе переломать и чтобы ты
издох от голода, от боли и тоски?! От того, что глупый! - наседала на него Зербуйко.
- Но послушай, милая дева, не я этот мир создал.
- Я тебе не милая, - спокойно сказала лесная дева и так толканула его в грудь, что он от боли аж сознание потерял.


Но перед тем, как погрузиться во мрак, увидел её лицо совсем рядом с собой:
- Чтобы я тебя больше здесь не видела, - прошептала она.


Когда Гаврила очнулся, была уже ночь: ярко светили звёзды и было уже совсем не до силков. Он так промёрз, что думал, что отморозил ноги.
- Ах Зербуйко, Зербуйко, - прохрипел он еле-еле поднимаясь на колени... так на четвереньках и пополз обратно по лыжне, волоча за собой в руках лыжи.


Но где-то через пару сотен метров попробовал встать на ноги. И вроде удалось, и вроде встал, и вот одев лыжи, и опираясь на ружьё — двинул потихоньку к заимке.


Кое как, но всё-таки добрался он до избы и прислонив лыжи к стене, - рухнул, едва зашедши, на топчан.


Ночью бредил. Опять пришла Зербуйко:
- Ну, что сладко тебе теперь? - плотоядно улыбалась она.
- Что я тебе могу сказать? - так молвил Гаврила. - Человек так создан. Самое главное здесь — заметь: не сам человек так создал, а человек так создан, что он не может жить без животной пищи — в которой содержится витамин В-12; человек, не сразу конечно, но просто отупеет и сгинет от разных болезней — без этого витамина. Понимаешь ты это?


- Питайся молоком, творогом, сыром, - как все вегетарианцы в Индии питаются.
- Где я тебе в тайге найду это вышеперечисленное?
- А что ты здесь делаешь? - недоумевала Зербуйко. - Едь в город, займись общественнополезным делом и покупай там в лавке всё что вздумается, - ну молочку конечно. Сколько можно над зверушками издеваться?


- Ты такая интересная, - усмехнулся Гаврила, несмотря на то, что у него был жар и вся голова гудела, как чугунёвый казан, - ты думаешь, что можно добыть молочную продукцию не издеваясь над животными?


Чтобы доить корову, нужно чтобы существовала молочная ферма. Чтобы существовала молочная ферма, нужно холить коров, а быков: одних уничтожать, а других оставлять на осеменение коров; на племя, так сказать; а откуда ты думаешь молоко добывают? Из сухого молока что ли?


Это сухое молоко получают из коровьего, чтобы детишечки-искусственники, которых половина из родившихся, на нём возрастали. Вот ведь, как дело-то обстоит. А для этого надо уничтожать всех бычков: не выпускать же их на волю, чтобы стада быков по городам бродили, или по лесам: они тогда всех людей позатопчут.


И это не мы так создали, не люди. Мир таков, что половина людей возрастает на коровьем молоке; а вторая половина, живёт на нём же и никуда от этого не деться — даже индийским вегетарианцам. А веганы... а что веганы (это которые вообще — даже молочку не едят), они приходят, в конце-концов, к тому, что витамин В-12 им начинают колоть уколами: потому что организм просто погибает без этого витамина — от различных болезней.


- Ты мне зубы-то здесь не заговаривай, - стоит на своём Зербуйко, - едь в свой город, в свою деревню и пей там молоко, - раз ты без него жить не можешь. Займись в конце-концов общественно-полезным делом.
- Экая ты какая, - сетует Гаврила, - значит: лис, куниц и белок тебе жалко, а быков ты не жалеешь? Ведь для того, чтобы пить молоко, надо убивать быков. Мир такой, ты понимаешь? Человек не может без витамина В-12.


- Я за тайгу отвечаю, - толмит своё Зербуйко, - я за свой мир отвечаю. Что мне там до того, что вы не можете жить без молока. Ну и не живите! Ты зачем зверушек мучаешь и убиваешь? Каждый зверь для чего-то нужен. Каждый бережёт тайгу по своему. Чтобы лес не загинул, каждый зверёк и птичка-невеличка ему нужна.


- Без охотников, люди тоже бы загинули. Волки бы стаями по деревням носились, не давали бы ни ходу-ни проходу. И лошадей бы всех поели, и на людей бы нападали. Они при охотниках-то, сейчас, на деревни нападают и душат овец - так для потехи, и для развлечения; и складывают их в рядок — голова к голове.


А что бы было без охотников и представить-то страшно. 
Медведи бы по деревням ходили и нападали бы на всех, как это делают сейчас белые медведи в Заполярье. Без охотников мирным людям никак не прожить.
- Ну и зачем вы пришли сюда? - набросилась на него Зербуйко, - что вам здесь надо?


- Вот ты опять: деньги за рыбу. Бог нас здесь создал на севере: белую Европеоидную расу. Не мы сюда пришли, нас здесь создали.
- Чем вам помешали мои зверушки: норки, лисы, куницы? Чем? Они охотятся на мышей и прочих грызунов; без них мышей столько разведётся, что они все травы поедят. Без травы лес загинет: превратится в болото. Что тут непонятного? Вы тайгу губите здесь и больше ничего.


- Эти звери относятся к охотничьему промыслу: без них охотнику туго жить придётся. На одних волчьих и медвежьих шкурах не проживёшь. А без охотников, как мы выяснили, людям здесь не прожить. Твои, как ты выражаешься, безобидные зверушки, всю скотину и лошадей поедят, а потом и людей прикончат.
- И за дело! - встрепенулась Зербуйко. - Нечего вам здесь, в тайге, делать.


- Ну, ты за своё, - мотал головой Гаврила, - белки и норки пусть живут, а людей всех истребить поголовно.
- Ладно, чем тебе навредили белки? Они что нападают на людей, или на твою скотину?
- Про это я тебе уже говорил, - толмил он в бреду, - что охотнику тоже надо как-то жить. Ну, не выращиваю я пшеницу, не культивирую кукурузу, не сею лён. Ну, вот, так вот получилось, что я охотник. Который нужен!


Без охотника, люди из избы-то не выйдут, чтобы на них напали твои милые зверушки: волки и медведи. Если люди гуляют по лесу, любуются природой, пишут стихи, там: «Унылая пора, очей очарованье...» - то это только благодаря охотникам, которые держат зверей в страхе.


И создают такой вот баланс: между природой и человеком, так же как лисы, которые поедают мышей и те не губят травы. Везде баланс.
- Какой же тут баланс, если вы, в целых областях, волков и медведей истребляете?


- Ну, не без перегибов на местах. Перегинают иногда палку — это да. Но не такие уж люди и звери. Создают они заповедные территории, в которых охотиться запрещается. Следят, то есть, за этим люди. Не ты одна, Зербуйко, следишь.
- Вижу я, как вы охотники за этим следите. Вам бы только зверя уничтожить. Кровожадные твари и больше ничего. Бегаете за медведем, как алчущие крови упыри.


Только не крови жаждете, а шкуры медвежьей, чтобы свой карман набить: чтобы на денежки на эти, с любовницами порезвиться. Шкуру сдерёте, а тушу бросите: протухать и разносить заразу. Вот вы кто! Разносчики заразы. И источники заразы! - Зербуйко была вне себя!


- Вообще есть такое золотое правило: не суди. Не суди других, да не судим будешь. Потому что чёрные вороны  эту тушу склюют, лисы и прочие хищники по кусочкам растащат.
- Именно! что мои зверушки спасут лес и всех других от заразы! А вы то, эту заразу только распространяете!
- Ну, я бы, например, медвежью тушу не бросил. Мясо бы завялил, да засолил. А ты вот, всё таки, зря делаешь, что так злишься.


Я повторяю, что охотники, так же, как и любые твои хищники сохраняют баланс: чтобы жили люди в лесу спокойно, не опасались чтобы за свою жизнь. А что иногда перегибают палку, то это да. Так же, как и твои волки складывают задушенных овец рядком, чтобы порадоваться, да позабавляться. Но если ты будешь судить других: значит и тебя потом придут судить. Потому что один из главных законов Вселенной: Что посеешь, то и пожнёшь. Поэтому и не надо никого судить, чтобы потом не быть судимым самому.


- А мне плевать на всё то, что ты говоришь: лишь бы зверей моих не трогали! И не шастали здесь, алчные упыри, чтобы набить свои карманы, а потом радовать свой: ключ от бездны, свой окаянный отросток, тайной уд.
- Именно то, что тебе плевать на то, что я говорю. Пусть, мол, одни живут, а другие нет! Пусть, мол, белки
живут, а люди все передохнут. Пусть, мол, быков убивают, а куниц не трогают.


И что ты хочешь сказать, что это справедливо? Пусть белки живут, а люди нет? Пусть быков убивают, но куниц не трогают? Так мы далеко не уедем, а точнее вообще никуда не уедем: если одним можно будет жить, а другим нет. Если мы будем бесконечными врагами и будем вечно осуждать друг-друга, тогда мы будем без конца жить в муках; без конца жить в аду.


- Белки тебя трогают? Они бесконечно разносят семена по лесу, чтобы лес рос и красовался! Нет, ты приходишь и убиваешь белок, и ещё хочешь мне что-то сказать, типа того, что ты мол, поступаешь правильно, - Зербуйко была прямо вся из себя.


- Я тебе уже говорил, что иначе охотнику не прожить. На уничтожении одних волков и медведей, далеко не уедешь. Приходится и другого пушного зверя убивать: если охотник хочет выжить и обменять пушнину на муку, соль, патроны, пыжи, пули и т.д. Надо постараться понять друг-друга, если мы не хотим жить в бесконечном аду.


Нужно простить друг-друга и только тогда мы разорвём кольцо вечного ада. Если мы поймём и простим друг-друга, только тогда мы выйдем из ада. Из ада осуждения друг-друга: кто кого лучше, кто кого хуже; кто имеет право жить, кто не имеет.


Не мы этот мир создали — Бог его создал. И что толку от того, что мы будем вечно осуждать друг-друга. Какой смысл вечно обвинять друг-друга, если этот мир уже создан, - вот так, задолго ещё до нашего появления.


И никто здесь ни к кому не пришёл, нас просто здесь создали и не лучше ли попытаться понять, а почему это так Бог создал, - не совсем как бы справедливо? Ведь Бог вечно Благ, почему же вот так оно оказалось?


И вот, по-моему, я как раз готов ответить на этот вопрос. По-моему я приблизился к ответу на этот вопрос. Раз Бог вечно Благ и Он, вообще-то, создавал этот мир без хищников и поедания друг-друга: где все зверушки ели только травку и фрукты; то здесь надо искать причину не в Боге , а во вторжении на нашу Землю сатаны.


И тогда, всё как-то становится ясно. В мире, где вечно жили одни и те же зверушки, то есть: они не болели, не умирали, не размножались, - просто жили на радость Богу и друг-другу... после вторжения на Землю сатанинской заразы, появились: болезни, старость, смерть.


Чтобы не вымерли окончательно все животные, Бог создал размножение. Но тогда надо стало создавать хищников: потому, что бесконтрольно размножившаяся
животинка — такие как мыши — поели бы все земные ресурсы и опять же вымерли бы все поголовно; вот для этого Бог создал хищников.


И всё это не потому, что Ему нравится, как хищник душит антилопу. О нет. Всё это потому, что не было другого выхода. Всё это потому, что дьявол принёс на нашу землю смерть и болезни, заразил всю нашу планету: старостью, злобою, гордыней и т.д. и т.п. Вот почему Бог создал хищников, чтобы не вымерла вся планета.


Сначала Он создал размножение, чтобы не исчезла животинка, а потом уже хищников.


И самое главное не потому, что Богу так нравится. Нет, Ему это очень даже не нравится; но для того, чтобы жизнь на Земле продолжалась, Ему необходимо было проделать эту операцию. Это как у человека, от каких-то там причин, образовалась гангрена и для того, чтобы его спасти, чтобы спасти жизнь, - ему надо отпиливать ногу.


Нравится ли это хирургу? Я бы не сказал, что нравится. Но это единственный шанс, чтобы спасти больного. Так же и здесь. Так же и здесь. Бог только Благ и только Любовь: вот почему Он так и создал — Спасая наш мир от сатаны.


- Ну, а людей Он тогда зачем создал? Тварей этих алчных и блудливых! - не унималась Зербуйко.


- Идёт война, между Богом и сатаной. Война бесконечная и миллионы форм принимающая. Именно поэтому, наш мир такой, какой он есть. Потому что война. А не потому, что Богу так нравится и Он этот мир создал. Такой мир получился у Бога — потому, что идёт война, а не потому, что Бог задумывал именно такой мир. Понимаешь ты это?


А ведь это большая разница. Создать сей мир, или создать его в результате войны. В результате боевых действий. Согласись, что это большая разница.


Человека, Бог создал тоже давно, ещё до вторжения на нашу планету дьявола: создал, как я это понимаю, как ценителя прекрасного. Как служителя Муз: как  поэта, писателя, художника, композитора и т.д. и т.п. Человек был создан для творчества, как птица для полёта и таким он, собственно говоря, и является: или творческим человеком, или Любит творчество.

 
- Это когда он животных что ли убивает? Или друг-друга? - Зербуйко была неугомонна.


- Эк тебя разбирает, всё время на одно и то же, на одно и то же, - посетовал Гаврила. - Человек был создан для творчества, для сотворчества с Богом. Но после вторжения дьявола в наши пенаты — многое изменилось. Как мы уже говорили об этом. Появились болезни, старость, смерть. Ну, а дальше со всеми остановками.


Бог создаёт размножение — дьявол создаёт блуд; Бог создаёт творчество в человеке — дьявол гордыню и тщеславие; Бог создаёт здоровье — сатана болезни и зависть; Бог создаёт блага природы: для пропитания и радости — сатана алчность, - когда только мало, мало и мало; Бог создаёт защитника, воина, - от Архангела Михаила — сатана: злобу, садизм, неистовство, сумасшествие, невменяемость, состояние аффекта и т.д., - и всё только со знаком минус.


В общем ты сама выбирай, с Богом ты, или с дьяволом: всех ты пытаешься понять и простить — в этой жизни — в этом бесконечном состоянии войны и бесконечном сумасшествии - исходящем от сатаны; или ты всех: гвоздишь, клеймишь и обвиняешь.


А Зербуйко своё ладит:
- Ничем зло не оправдать! Ничем страдания: невинного,
наивного и глупого животного не объяснить и не искупить!
- Ну, что одно и тоже-то перелопачивать? - бред Гаврилы, как собственно бред и любого другого человека, он как раз этим и достаёт, и добивает, и изничтожает, что одно и то же, одно и то же, одно и то же... и так до бесконечности.


- Причём истребление мышей, как губителей всех злаковых трав: лисами, совами и прочими — ты признаёшь, а истребление волков, которые в итоге истребляют любую человеческую жизнь — если их не истребить — ты никак не воспринимаешь. Немыслимо так же уничтожать у тебя медведей, но зато мыслимо у тебя, чтобы они убивали людей.


Это что-то из Западной жизни, которые в итоге пришли к сатанизму. А начали — да, с того, что сколько, мол, можно истреблять невинных зверушек — Гринпис и прочее. Начало было чудное и прекрасное, но почему-то дальше пошло всё через запятую;


сколько можно уничтожать: китов, слонов (дальше идёт длинный перечень зверушек из красной книги); сколько
можно не считать за людей: негров, узкоглазых, краснокожих, педерастов, педофилов и прочих извращенцев (ну вот, у них там, неправильный набор, там, генов и хромосом с рождения, - за что же их гнобить?!) - типа любовь и всепрощение.


О нет, Любовь здесь, как раз, заключается в том, чтобы молвить больным и сумасшедшим людям: вы больные и сумасшедшие; так жить нельзя, как жили в Содоме и Гоморре: там Любовь Бога выразилась в том, что Он, Спасая души извращенцев, уничтожил тела людей, - чтобы они не упали ещё ниже в ад — в своих бесконечных извращениях. То есть, Бог уничтожил их тела, для Спасения их души.


На Западе же, умные люди, этого, почему-то, никак не хотят понимать и пишут через запятую: «Сколько можно не считать за людей: негров, индейцев, педерастов, зоофилов, педофилов, садистов, мазохистов и т.д. Типа, любви, мол, в них много — в американцах и европейцах — и папа Римский бьёт челом всем извращенцам: прося у них прощение за столетия непонимания гомосексуалистов.


Это не сатанизм?


Это сатанизм, когда с блудом больше не борются с помощью Божией, когда со смертным грехом — опускающим человека в нижний ад — не сражаются с помощью Бога: потому что, как любой смертный грех — блуд — до того силён, что только с помощью Бога можно с ним сражаться; а наоборот даже потакают этому грехопадению и начинают втягивать в блуд детей ещё до полового созревания.


Это не сатанизм?


Это сатанизм, когда целые страны, которые противятся разрушению традиционных ценностей: семьи, мамы, папы, детей, дедушек, бабушек, церкви, веры... а защита педерастов (гомосексуалистов) именно к этому привела, - чтобы не обидеть педераста! нельзя говорить в школе: «Мама, папа», можно говорить: «Родитель № 1, родитель № 2» - потому что однополые семьи покупающие детей для вечного изнасилования — могут обидеться


и у них может испортиться настроение на весь день (ну,
потому что они очень тонкочувствующие и нежные): если при них говорить: «Мама, папа».


Так вот, целые страны, которые противятся этому навязыванию - разрушению традиционных ценностей - подлежат, по теории Запада, полному уничтожению.
И на практике, именно так и получается, что страна, которая противится педерастической демократизации, уничтожается всеми мыслимыми и немыслимыми способами:


от биологического оружия (от распространения разнообразнейшей заразы — типа короновируса и т.д.), 
до ракет самой разной дальности и мощности.


Это не сатанизм?


Это самый настоящий сатанизм. Когда совершенно открыто на Западе открываются церкви сатаны. И сатанисты творят свои шабаши. Мол, каждый человек имеет право на свободу выбора и даже не со школьной скамьи, а с детского сада!


Ни хрена себе - бельков пожалели (деток тюленей). Ни хрена себе: китов, слонов и носорогов пожалели! Ни фига себе: пингвинчиков, жучков и крабиков пожалели! А так же от разрушения ледников страдали (от выброса угольных электростанций — у них там на Западе), чтобы не пострадали белые мишеньки и прочая рифовая и планктоновая культура!


Это из какой Бедламовской оперы? в которой нельзя уничтожать: жучков, паучков, разнообразнейших козявочек, а так же: тлей, педерастов, педофилов (насилующих детей), сумасшедших фашистов пришедших тебя уничтожать, нацистов и прочих разнообразнейших маньяков и садистов.


Такой современный Запад — без грамма преувеличений!!!


То же самое и у тебя, Зербуйко: белкам надо жить, значит людям жить нельзя; пожалейте белочку и пусть сдохнут все люди — потому что у них охотники — защищающие людей.


Но бред, он потому и бред, потому что: одно и то же, одно и то же, одно и то же. И вот, так бредил Гаврила, пока не рассвело...


                7


А с рассветом, когда чуток так чтой-то засерело в зимний день, он попробовал встать и не смог: вдобавок к простуде, у него ещё были поломаны рёбра.
- Ни фига себе, сходил за хлебушком, - прохрипел он и начал шарить по полкам в поисках «Парацетамола». - Это ж сколько сейчас надо выхаживаться, пока к силкам схожу? -


так бубнил он сам с собою, впрочем в одиночестве он привык бубнить сам с собою. - Благо, что морозы стоят: 
зверушки в капканах не протухнут.


Нашарив всё ж таки «Парацетамол», он, стеная от боли в груди - в голос: затопил печь, поставил кипятить воду и вытащил из под стола малиновое варенье, которое вручила ему Алёнушка со словами: «Охотнику без малины нельзя. Простынешь, чем температуру будешь сбивать?»


Алёнушка была продавщица в деревенской лавке, которая давненько его обожала, но ему, как-то в тайге было не до неё. Он жил тайгой, он дышал её красотами и стыковка его с Алёной была немыслима: не пойдёт же она с ним жить в лес, а он не останется жить в деревне, - в которой он, кстати, и подхватывал всю ту гриппозную заразу, от которой потом болел.


Это вообще первый раз в жизни так произошло, что он заболел от холода, от мороза. До этого случая он был уверен, что мороз идёт токмо на пользу: никогда и ни от какого холода, человек заболеть не может. А болеет он только от разнообразнейшей заразы, типа гриппа, который подцепить в дярёвне — в той же лавке, как два пальца обсосать.


И вот, надо же было столько проваляться на снегу, в мороз, что даже заболел.


«И что у меня? - так думал он открывая банку с вареньем, - не дай бог ещё воспаление лёгких, да ещё разболеться... что я буду здесь на заимке делать?»


Выпив «Парацетамол» - он почувствовал наконец, хоть какое-то, облегчение: от этого гнёта, от этого бреда, от этого ада температуры. Хотя он знал по опыту, что днём обычно легчает — при простудных заболеваниях, но ночью святых выноси. «Буду ночью пить по две таблетки».


Грудь резало так, вернее в груди, в лёгких резало так, что он даже боялся кашлянуть от боли; плюс ещё поломанные рёбра. «Ну, устроила Зербуйко, - так бубнил он, - ну, спасибо, как говорится».


К лесным этим явлениям, к таким как: лешие, кикиморы, лесные девы и прочая нечисть, - он относился как-то спокойно; ну, за всю жизнь, столько они его поводили по кругу, столько плутали в трёх соснах и переправляли в другие параллельные реальности — из которых он только с молитвой Божией выбирался, - что он, как-то этому не очень-то и удивлялся.


Шёл он один раз по знакомой, до боли, дороженьке: по которой, до этого, сотни раз ходил... ну и решил свернуть в березнячёк — подберёзовичков поискать. Ну, 
свернул и свернул, поискал и поискал, а вот выйти назад, на лесную тропу, не может и всё тут. Он и так, и эдак, и никак. Солнца, как это обычно бывает осенью и не было, ориентации т.е. никакой.


Он уже понял, что заплутал, как обычно и сердце стала стягивать тугая петля ужаса. Он себя, как мог только, успокаивал, пока не стали попадаться ему на пути дерева невиданные, травы неслыханные, - кои не зеленели, как это обычно, а синели. Отдавала т.е. листва у них синим цветом.


«Эко диво», - так он тогда помнится подумал, сорвал одно из растений, помял его в пальцах, понюхал: совсем оно даже привычной полынью не пахло.


И вот, идёт он, то есть, да только диву даётся; и следы-то ему попадаются, как охотнику: зверей невиданных и неслыханных. «Эко диво», - не переставал говорить он, пока не вышел к деревне.


Ну, деревня и деревня. Смеркалось уже и решил он постучаться в крайнюю избу, спросить дорогу; ну, если повезёт, то может и ночлегом разживётся.


Стучит, значится, в окошко; выглядает к нему дева, красы писанной: черноволоса — цвета воронова крыла, глаза смородины, губы нервеные змеятся без конца и без края, кожа белая — такая белая — ажни слепит.


Ну, кивнула ему: чё мол, надоть?
- Здравствуйте, - говорит он.
- Надо чё? - отвечает и окошко приоткрыла.
- Я насчёт дороги на Серпуховку... сбился я с дороги, найти не могу.
- Нет здесь такой дороги и не было никогда, - говорит.


Но Гаврила-то никак разговор, заканчивать-то, не хотел:
- Мне бы, как-то переночевать, милая девушка. Дело в том, что ночь настаёт, а местности-то я совсем не знаю.
- Ну и что? - говорит.
- Как что, хозяюшка, боязно. Не пустили бы переночевать?
- Экой ты какой, - говорит и губы у неё более зазмеились, - а что у тебя есть?


- В смысле за ночлег? - спросил Гаврила. Дело в том, что у него совершенно ничего не было и даже золотых зубов, но он сказал так, - ничего договоримся.
Ответил так обнадеживающе, что, мол, уж кто-кто, а уж он-то не обидит, уж на него-то можно положиться.


Ну, пошла, значится, хозяюшка, открыла ему двери. Вот заходит, значит, он в избу; волосы у хозяюшки простоволосые — до пояса и прибирать она их, судя по всему, и не собиралась. А живот у Гаврилы тогда подвело от голода, так, что может быть и хотел бы он с девушкой поговорить о чём-нибудь другом, но как-то вот никак не получалось.


- А что, хозяюшка, - говорит, - нет ли у вас чего покушать? а то ведь, извините, но я цельный дён ничего не ел.
Посмотрела на него дева, своими смородинами — испытующим эдаким взглядом и говорит:
- А что у тебя есть?
- Ну, что у меня есть, что у меня есть? - лопочет тут он, право не зная, что и отвечать. - Океан любви — вот что у меня есть!


- Это ты, что меня тут, за дуру что ли держишь? - осерчала хозяйка.
Чувствует Гаврила — запахло, значится, жаренным:
- Нет-нет, - говорит, - хозяюшка, вы меня не так поняли.
Я ведь и дров могу наколоть, сколько вам только надо и воды натаскать — сколько пожелаете.


- Не нужны, - говорит, - здесь: ни дрова, ни вода.
- Ладно-ладно, - поднимает он ладони кверьху, - что вам надо?
- Что надо? - так молвила хозяюшка, - ты ведь не из нашего мира? - как-то так странно спросила она.
Но он, как-то не обратил на это внимания.
- Как не из вашего? - спросил было.


- Ну, ты ведь живой... - гнула своё она.
- Пока да, - пролепетал было Гаврила.
- Ночью ты мне понадобишься, - говорит и губы её опять зазмеились по всему лицу, - готов ты мне служить службу?
А куда деваться?
- Готов, - отвечает.


Ну и действительно, не идти же на ночь глядя, под забор ночевать, когда в избе тепло, хорошо и мухи не кусают. Ну и что, вытащила хозяюшка ему из печи щей в казане ухватом, принесла квасу из чулана, хлеба дала.


То есть, подзаправился, надо-ть сказать, Гаврила так основательно: за что и был хозяюшке безмерно благодарен. Начал он тут было, как наелся, в пылу благодарностей, чуть ли не ручку ей стремиться поцеловать...
- Спать ложись, - отрезала она, - ночью понадобишься.


Вот лёг он на кровать, но не очень-то как-то и спалось ему: нет-нет, да и поглядывал он на хозяюшку в-пол глаза. Вот, как совсем уже стемнело, понаставила она на стол всяческой атрибутики и стала колдовать. «Уж не ведьма ли моя хозяюшка?» - пронеслось у него в голове, 
но сон, вдруг, так навалился, что веки ажни сами собой закрылись и он провалился в небытие.


Только чует он, среди ночи, ктой-то трясёт его за плечо;
так трясёт, что никак ажни не дотрясётся. Ну, разверз, значится, он вежды, открыл, то есть, свои оченьки-т ясные.
- Ну, вставай, - говорит ему хозяюшка, - службу служить пора.


Ну, пора так пора: опустил он с кровати-то ноженьки-т свои белые, ноженьки-т свои резвыя! в носочечках чесучовыих; в носочечках чесучовыих — в сапожёнки-то красные, в сапожки-то  красныя да в яловые. Сел в общем он на кровати:
- Что, - говорит, - делать-то?


- Сюда подойди, - говорит, а у самой в руке нож.
Струхнул он тут было малость, но делать нечего.
- Ты, - говорит, - службу служить обещался.
Подошёл к столу он.
- Руку, - говорит, - давай. Да не трусись ты так.


И хвать его ножом-то по руке и кровь его, значит, в посудинку сливает. Видит он, из крови-то из его, идёт рать несусветная: богатыри едут, витязи, - да один другого краше! Во кольчугах, значится, с зерцалами, в шеломах, как с церковных куполов.


И вот, значится, хорошо! Хорошо так! Тут только он и узрел, какой же он силищей-то обладает.
- Поехали, - говорит хозяюшка, - будете меня в дальнем пути охранять!


Ну, так тому и быть. Он, значит, сам прыгает на вороного коня, которого ему — его же витязи подвели; и вот, значится, поехали. Хозяюшку везут в карете золотой, на себе буквально через рвы, да ухабы перетаскивают, через реки на плотах переправляют.


И вот, день так едут, другой; на третий день и того краше — по воздуху уже их кони понесли и карета запряжённая шестириком с ними-ж полетела. Летят так,
хорошо! Облака пролетают, как в тумане, а потом по облакам — так и пошли кони-т воронёныя!


Опять же, немало так мчались, он только-т на коне-то своём подлетит к окошку хозяюшки, а она-т в карете так и восседает, как-будто так и надо. Он кивнёт ей, значится, головою, как-будто только всю жизнь этим и занимался, а она ему кивает.


Вот, завиделись впереди горы высокима, с ущельями, значится глубокима. Над облаками эти горы всю жизнь летят: ледяными своими вершинами на солнце сияют, переливаются. Вот причалили они на одном из ледяных
склонов: сошли, точнее, кони-т их, с облаков.


Краса писаная ему и говорит:
- Здесь, - говорит, - живёт мой враг; в этом царстве вечной зимы, вечных снегов. Отнял он у меня вечную мою юность, вечную молодость. Сам захотел быть вечно-молодым: благодаря таким вот обманутым девам, как я.


А моя теперь судьба только стариться и стариться: превращаться в тупую, глухую и горбатую старуху. Какого тебе? - так спросила его дева, так она его спросила, как-будто этим хотела поразить его до самого основания.


Понятно конечно было, что она этим жила и только об этом и думала всю жизнь и ни о чём другом; ну, естественно, что и от других, значится, ждала такого же удивления, поклонения и преклонения её этим мыслям.


- Ну, вообще-то, мы все старимся, - так молвил ей Гаврила. - Мы все будем: тупыми, горбатыми и с кожей, как печёное яблоко — коричневой и морщинистой. Старыми и страшными идиотами мы будем потому, что всё тело отмирает и мозг тоже. Зелёненький листик превращается: в сухую, коричневую и жухлую, сморщенную субстанцию — в которой уже нет жизни, а только одна труха. Это явление всеобщее.


- Ты не понимаешь, - пропела дева, - ты ещё не понял разве, что мы в мире другом: ни в том земном, откуда ты, а совсем в другом. Здесь все живут вечно, здесь сбываются все мечты, здесь нет времени. И ты можешь себе представить только, что я буду вечно: сухой, сморщенной и горбатой идиоткой.


- Но я пока вижу, что ты идеал красоты! - изумился Гаврила.
- Ты ещё мало знаешь, - молвила она, - у меня уже появилась маленькая морщинка — вот здесь у глаза. Лёд треснул, лёд раскололся... и теперь, так вот оно всё и пойдёт.
- Но боже мой, боже мой, - не понимал он, - ты чудо, как хороша... и тебе просто надо выходить замуж — такой очаровательной.


- Ты опять за своё? - поражалась всё больше дева. - Скажи просто, что ты струсил и боишься биться с этим чудовищем. Но знай одно, что ты обещался. Ты обещал сослужить мне службу: и если в нашем мире ты не выполнишь обещание, ты будешь навечно: бесчестным и низким человеком.


- Да нет, я не отказываюсь сослужить тебе службу. Просто мне не совсем понятно. Может быть тебе просто надо жениха? - недоумевал Гаврила.
- Ах, какие ты пошлости говоришь, - возмутилась дева. - Я тебе уже всё объяснила, что я не хочу быть вечной идиоткой, что же тебе ещё? А моё одиночество связано с тем, что я просто не собираюсь делить гармонию своего искусства, моего творчества — ещё с кем-то.


Да это и невозможно. Сотворчество и сорадование возможно только с Богом... а любой другой человек может только опошлить и изгадить всё твоё искусство.
- Какое у тебя творчество? - так спросил Гаврила, так он спросил.
- Может хватит? - даже нежные ноздри девы стали махать крылышками, как птичка, а губы выдавали такое искривление пространства, что только: Йо-хо!


- Последние два вопроса, - так бухнул Гаврила. - Как вас звать? За кого, всё-таки, я буду биться и сложу, может быть, свою голову.
- Агриппина — этого достаточно?
- Вполне. И последний вопрос: где враг?
- Это его мир. Мир вечной зимы. Он здесь везде.


И вот, пошли, значится, через такие перевалы, что в том мире, из которого прибыл Гаврила, через такие пропасти в жизни не перебраться. Пошли по таким заснеженным пикам, по коим, в нашем мире, альпинисты только по трупам, ранее погибших товарищей, ходят; и с кислородными масками. Пошли по такому морозу, что и в жизни бы такой мороз не осилить: разве что часа на четыре, на пять... и то под вопросом; а тут ничего — живут они в этом морозе — за сорок, как-будто бы так и надо.


И вот, нет нигде никакого её ворога: только ледяные вершины, ледяные утёсы, ледяные дворцы и замки — сияют и переливаются всеми цветами радуги на солнце.
- Почему он здесь и живёт, что лёд этот вечный и зима здесь вечная, - поясняет нам Агриппина.
- Но ты, всё таки, вызови его как-то на бой, - глаголет он, - поколдуй там чего.


А сам начал кликать голосом зычным, молодецким, да свистать разбойным посвистом:
- Выходи та дрянь, что девушек лишает красоты; крадёт у них красоту вечную! Выходи, коли не трус, на бой ратный!
И эхо только в ответ.


- Он нас в свои чертоги заманывает, чтобы мы здесь навеки заплутали и не вышли никогда, - поясняет ему дева.
- Но ты-то, милая Агриппина, запоминаешь хоть как-то дорогу? - спрашивает он.
- Да есть у меня один способ, но он тайна — ты понял? - так она ему пальчиком погрозила и прислонила его к губам.


Ну, что делать? Делать-то неча — едут дальше и только день ото дня, ущелья делаются всё необычнее, горы всё выше, ледники всё опаснее: в том смысле, что когда они проезжают под очередными ледяными дворцами, они вдруг, начинают рушиться; и только щиты их спасают от ледяных глыб, а деву Агриппину — золотая карета.


- Это он! Это он! - говорит она каждый раз, когда Гаврила с витязями раскапывают из ледяных глыб ея карету, - это он насылает ледопады. Я, - говорит, - это вижу, когда в воду смотрю.


И вот, однажды, едут они, значит, по очередной ледяной долине и видит Гаврила: что за чудо? что за чудо? что за чудо? Чёрные вороны вкруг него на ледяных скалах сидят, как-будто эт-т-т-то так и надо. Откуда ж здесь, на такой высоте, взяться-то воронам?
- Это они, это они, - молвит ему дева Агриппина и прячется в карете.


И вот, один из воронов, обернулся сухоньким старичком с бородою до земли:
- Как тебя, добрый молодец, - скрипит старче, - занесло в эдакую даль?
- Да я бы, - молвит Гаврила, - в жизни бы сюда не поехал: только зачем ты, старый таракан, отбираешь вечную молодость у прекрасных дев?


- Я отбираю? - поразился здесь калика перехожая. - Зачем ты только, добрый молодец, связался с этой ведьмой?! Это ж она у всех молодость отнимает: ты видишь в кого она меня превратила? А ты знаешь какой я был? О-о-о-о-о... На семи ветрах взрощенный, на семи водах выполощенный, на семи огнях закалённыя.
 

Я был богатырь ни тебе чета, а она из меня все силы богатырские высосала, повысушила, по-ветру-т следочки-т мои развеяла. И молодость мою забрала. Видишь сам, какой я и какая она.


Заколебался тут было Гаврила, но Агриппина кричит ему из кареты:
- Врёт он всё, у него в засаде целый полк: готовьтесь к бою богатыри!
- Ну, что скажешь, калика перехожая? - обратился к нему Гаврила.


- Ты ещё очень молод, молодой человек, и даже близко не знаешь, что такое женщины. А я тебе скажу: у сатаны — это первое оружие. Расслабляют своею беззащитностью любого богатыря, любого дородного витязя, а потом из него начинают верёвки вить. Чуть что — в слёзы, чуть что — истерики: богатырь уже, как пёс ручной, не знает чем ей угодить.


Такую власть забирают они над любым мужчиной, как никакой враг, никогда не сможет такого сделать. Потому что прикидываясь постоянно кроткой овечкой, притворяясь, всё время, лапулечкой и душечкой, имитируя бесперечь, какие они наивные и беззащитные, - на любого доброго молодца, они так надевают хомут и как телка на верёвке, ведут его туда — куда им надо.


Ежели этого мало, подключают, эти сатанинские твари, плюс ко всему остальному: разнообразнейшие блудодеяния, или попросту блуд — до которого все они большие мастерицы. И вот, пробуждают в мужчине все, какие ни есть, блудные, низменные инстинкты; и всё тако ж, для того, чтобы завладеть его волей, сделать из него покорного раба.


И вот, имитируют, значит, имитируют всё! не только оргазм, но и как им хорошо с мужчиной, как ей приятно с ним, как она восхищается его смелостью, силой и героизмом: такая слабая, трусливая и беззащитная; а сама постоянно там, что-то колдует, подмешивает в еду и осуществляет свои далеко идущие планы.


- Послушай, диду, - устал внимать ему Гаврила, - по-моему ты увлёкся. Ты возверни то, что взял и разойдёмся по хорошему. Не то мне придётся бородёнку-то твою малёхо почикать.
- Верни мои волосы, ногти и одежду, и всё что ты украл
у меня! Я знаю, что у тебя от каждой дамы атрибуты её хранятся и колдовство сними! - так выкрикнула Агриппина из кареты.


- Давай, дедок, действительно не усугублять, а не то ведь я действительно бородёнку-то твою обкорнаю.
- Что ж не слушаешь умного совета — тебе же хуже, - противился диду, - но знай, что из гор этих вам не выбраться никогда обратно; из них только я вас могу вывести.
- Ну, ты уже утомил, - Гаврила тронул коня и подъехал к калике-перехожей, чтобы обкорнать ему бородёнку; и меч свой кладенец уже вынул из ножен.


Но диду, вдруг, исчез; зато из чёрных воронов образовались чёрные рыцари: целиком в доспехах и ринулись на богатырей.


Ну и что? бьются день, бьются другой: грохот и звон только идёть по ледяной долине: эхом эдак-то разносится и улетает дальше в горы. Чувствует, значится, Гаврила, что чёрные рыцари сдавать уже как-то стали: сотни их уже давно полегли, а остальные теснились и жались к одному из ледяных дворцов.


И вдруг, вылетает из этого дворца, рыцарь, самый огромный из всех из них: рыцарь состоящий из одного льда. И вот, стал Гаврила как-то замечать, в процессе битвы, что как бы он своим мечом не уязвил, не покалечил, не протаранил этого ледяного рыцаря: так тот сразу же и зарастает, заживляется, затягивается, - как и не было никакого ранения.


На них же, на всех, и на нём, и на его богатырях, раны от его меча, совсем даже не зарастают и не затягиваются.
- Ну, как вот с ним биться? - опешил тут Гаврила, - как с ним биться? - не знал он даже, кому адресовал этот вопрос.


Ведь лёд, он только с виду такой монолит, а на самом-то деле это довольно таки текучая субстанция. Ледники ведь сползают с гор - под свей тяжестью: так сползают, что не всегда и угонишься.


Есть конечно долины, где не тащит лёд вниз — с гор: ну, там, буквально ледники лежат вечно. Там лёд, безусловно, образует вечность. Но ежели чуток под уклон: так и потёк, и поехал — по долинам и по взгорьям.


И получается, что рыцарь этот, был из текучего из этого льда. И вот, он молча, не напрягая голосовых связок, или что там у него? укладывал богатырей одного за другим; а от их нанесённых ранений — лёд затягивался моментально.


Попробовал было Гаврила так, воткнуть меч в этого монстра и не вынать обратно; и вот, незнамо каких усилий только стоило засадить меч в это чудовище: потому как махал тот своим мечом, как пропеллером — с жужжанием птички колибри и токмо щиты и спасали чудо-богатырей и то не всегда.


И вот, незнамо как ухитрясь, воткнул Гаврила меч — в этого рыцаря — в очередной раз! А тот ничего, то есть, совсем ничего: продолжает биться и пронзённый мечом
- не сбавляет, то есть, обороты. Силой хотел было унять его Гаврила, но нет: лёд оказался сильнее.


Тогда кричит он деве Агриппине:
- Уходи, Агриппина, с оставшимися витязями, а я его здесь задержу!
И действительно, услал оставшихся богатырей с нею, а сам приготовился принимать смерть в бою.


Только дева-краса никуда не уехала: вышла она из кареты, вынула чтой-то из-за пазухи и от её руки, огненный луч, метнулся к ледяному рыцарю! и он, пронзённый им, как-то стал плавиться и уже не больно-то шибко зарастать — от этих уязвлений.


Здесь Гаврила, надобно сказать, воспользовался этим предоставившимся моментом и с последними силами набросился на ледяного рыцаря: сокрушая того мечом именно в тех местах, где уязвлял его луч.


И рыцарь распался: раскололся надвое; и хотя льдины и продолжали ползти друг к другу, чтобы образовать вновь единого, целого рыцаря, но Гаврила распинал эти ледяные глыбы ногами.


                8
 

Тут ледяная голова, отлетевшая чуть поодаль, и молвит ему человечьим голосом:
- Не губи до конца-то, витязь.
- Что это: не губи? - удивился Гаврила. - Ты бы меня изрубал не моргнувши глазом, если бы не луч Агриппины.
- Иначе заклятие наложенное на Агриппину не будет снято и ей никогда больше не быть вечно молодой.


- И он прав, - подошла к ним дева-краса, - но только эту голову держи, как залог.
Она огненным лучом расплавила останки рыцаря; и вот, Гаврила с ледяной головой и Агриппина с огненным лучом, вошли в ледяной дворец.


О как же здесь было прекрасно: ледяные хоромы переливались всеми цветами морской волны, всеми цветами лазури и малахита...
- Зря ты идёшь у неё на поводу, - бубнила между тем голова, пока шли они по сказочным, тронным залам, - она ведьма. А женщине, как я тебе уже говорил, верить нельзя.
- Тебе что ли верить?
- Мне можно, я мужчина, - гундосил тот.


- Тебе в последнюю оч-ч-ч-чередь. Я верю в Бога: Любовь не продаст и не предаст. Любовь, Она всегда со 
мной — в моём сердце — Любовь вечна.
- А с чего ты вообще взял, что бог есть? - вопрошала голова.
- Какой, однако, странный вопрос, - поразился Гаврила, - из времён бесовских, смутных и сумасшедших; и явно не из нашего времени.


- И тем не менее, - гнул своё голова.
- Даже любой серьёзный учёный, посвятивший всю свою жизнь, материалистическим и точным наукам, приходит, в конце-концов, к единственному выводу, резюме, итогу — в какой бы области познания он ни подвизался: от Анатомии, до Биологии и Зоологии, - что то,  чему он посвятил всю свою жизнь: те органы, или те животные, или молекулы, - все они Кем-то созданы.


Ты понимаешь? Кем-то созданы!


Люди посвятившие себя — всю жизнь свою — какой-нибудь из материалистических наук, которые отвергают любой даже: идеализм, духовность, сверхестественность, Высший разум - эти люди приходят, в итоге, к такому выводу — это поражает.


Ну, это, если конечно серьёзно заниматься наукой — в своей области: не гнать пургу, повторяя за всеми ортодоксами от науки, что, мол, в процессе эволюции, произошла, мол, метаморфоза...


Хотя в кого не ткни — везде Высший разум! Хоть в тех же колибри, живущих с такими клювиками, которые подходят только к определённым цветкам: буквально, как родные — ключ и замочек! То есть, у одних колибри, клювики такие длинные, что даже больше всего их тела, а у других ещё и загнутые клювики — такой же длинны, - что, кстати, само по себе удивительно!..


и вот эти клювики подходят только к определённым цветочкам и никто, никакое больше насекомое, не может опылить их, - кроме определённых колибри. Что безусловно говорит о том, что никакой процесс эволюции здесь не работает, а были одновременно созданы: цветочек и колибри, - как ключ и замочек;


потому как и колибри без еды умрут - в течении нескольких часов, и цветочки не смогут размножаться, а
значит и жить без колибри. И следовательно — это всё Кто-то создал.


Далее жизнь самой колибри, как же ей ночевать? если несколько часов без нектара и птичка умирает от голода. Но в процессе эволюции, как говорят высоколобые, птичечки до того приспособились, что каждую ночь впадают в анабиоз: понижают и намного, температуру тела и сердцебиение, - и только поэтому переживают ночь, и не умирают с голода.


Вот эти словеса: В процессе эволюции приспособились, - слова пустейшие, как скорлупа от ореха; их грызут и плюют, грызут и плюют — так же, как эти слова. Это всё-равно что сказать: В процессе селекции, некоторые птички, эволюционировали в довольно таки причудливые формы.


Или сказать: Брутто-ментал и брагогексин в процессе усьтрижения вырабатывают новые виды птиц! А чё не сказать? Пипл всё одно схавает! Схавали ведь: В процессе эволюции приспособились; схавали ведь всё это блудословие. Значит и это схавают.


Хотя в каком процессе эволюции? Как это — приспособились? Какая это падла вообще придумала?


Ведь в жизни всё происходит следующим образом: такая птичечка, как колибри — с таким вот моментальным обменом веществ — засыпает, с наступлением ночи и больше никогда не просынается.
Чего ж тут непонятного?


И зачем городить бочку арестантов? Зачем городить небылицы и прочие наркотические и мухоморные видения? Зачем городить мифы древней Греции?


Когда в жизни всё очень просто: птичка, с таким ракетным обменом веществ, засыпает и умирает во сне от голода. И никто, и никогда, и нигде не выживает — если не приспособлен к окружающей обстановке — а просто погибает и всё.


Если Кто-то! Кто-то! не поработает с ДНК этой чудной птички; и вот, чтобы с первыми лучами солнышка вновь затрепетали её чудненькие крылышки: для этого ей Кто-то замедляет сердцебиение и понижает температуру тела. И вот, обмен веществ замедляется и птичка, с первыми лучами, прогревшись, так сказать, вновь жужжит своими малахитовыми, изумрудными и блистающими крылышками!


И куда не кинь, куда не посмотри: везде в природе — этот Кто-то.


У тех же медведей и у других животных впадающих в анабиоз: то есть, зиму им не пережить, всех их ждёт смерть от голода: от медведя до мышки-Сони, - но животные эти очень нужны природе: чтобы лес жил и функционировал. И вот, Кто-то, на уровне ДНК, понижает температуру тела, замедляет сердцебиение до чудесного! тормозит их обмен веществ: животные засыпают и за счёт набранного за осень жирка — спокойно переживают, во сне, зимние холода.


С лягами Кто-то пошёл ещё дальше: просто превращается в ледышку, да и дело с концом! Когда-нибудь, какой-нибудь замёрзший до ледышки зверь, или человек, - оживал? Нет конечно! Но если над животинкой поработает Кто-то! потому как в северных широтах лягушечки очень даже нужны: для борьбы с комарами, - то вот, оттаямши по весне ляги, заполняют всё окружающее пространство своими жизнерадостными и жизнеутверждающими: Бре-ке-ке-ке-кекс, квекс-кекс-пекс, куа-ка-ка-ка-ка! Ну и т.д.


Если бы не Кто-то, то к северу от Северного и к югу от Южного тропика, не было бы вообще никакой жизни: ёлки и сосны бы не зеленели зимой, берёзы с осинами не оживали бы по весне...


- Ну, ладно, - молвила так ледяная голова. - Нет, я просто говорю так, что допустим, что ещё не всё может объяснить наша наука. Но ведь где-то же это начало было! Начало всей жизни! И пусть, как вы утверждаете: 
не на нашей планете, а где-то в другом месте; но жизнь,
значит, там обязана была развиваться просто: по Дарвиновскому закону естественного отбора, где побеждает сильнейший и более приспособленный к жизни. Если не у нас, значит, где-то в другом месте.


- Мне от вас, это тем более удивительно слушать, когда вы живёте в мире безвременья, - так сказал Гаврила, - в мире, где нет начала и нет конца. Это всё-равно что спрашивать: а сколько лет Богу?
- А сколько лет Богу? - тут же вставил ледяная голова.


- Бог вечен. Он был всегда и будет всегда. И ничему — в мире безвременья — нет ни начала, ни конца. У Бога, в этой вечности, родилась идея создания. И идея была первична, и идея всегда первична. А материальное, это так... Ну, да, надо достать гдей-то холст, рамку для холста, чтобы нарисовать картину... чтобы созревшую идею претворить в жизнь! Но не более того! Главное — это идея! И всегда была идея.


Именно идея и создала этот мир! Создала эту картину. И тот, - настаивал Гаврила, - кто хочет жить вечно - в вечности с Богом - тому надо как-то подражать Богу, стремиться к Богу. И тогда: подобное к подобному. Если ты будешь стоять на дороге к Любви: потому как Бог это Любовь — тогда и жизнь твоя будет вечная.


Но если ты, ледяная голова, будешь всем и всюду строить козни и жить не в Любви, тогда жизнь твоя будет только ад и действительно конечна: потому что, кто же захочет вечно мучиться в аду? а в Любви и согласии жить не получается.


- Но с чего ты взял, Гаврила, что Бог — это Любовь? Когда Библия нам говорит об обратном! Судия строгий -
это да. Страшный суд — это да. Отделит зёрна от плевел и плевла кинет навечно в огонь неугасимый! Это сколько угодно! - глаголил хозяин ледяных вершин. - Но причём же здесь Любовь?!


- Любовь живёт в нашем сердце, в нашей совести, - ответствовал ему Гаврила. - Когда совесть нам указывает на то, что даже на шажок от Любви отходить невозможно, а на два шага немыслимо! И сердце сразу же подтверждает — это явление совести. Вот такое вот, Божественное подтверждение.


Потому что ничем, как только нашей бессмертной душой и Богом, нашу совесть не объяснить.


И как бы давно ты не совершал эти гадкие свои поступки: совесть, рано или поздно, придёт к тебе и покажет тебя самого — со стороны прожитых лет: какой ты был и лучше ли ты стал? И тогда, лучше бы тебя стая собак на куски рвала, когда совесть начинает оживлять картины из прожитой жизни.


«Никогда, - говорит совесть, - не отходи ни на пол шага от Любви — даже в мыслях: потому что обязательно потом будет, что ты ошибся: думал на человека, что он маму родную за деньги продаст, а он тебе хотел как лучше. Потому как по закону природы, а точнее по закону тьмы, по закону бесов, - первое, что ты думаешь о встретившимся тебе человеке; вернее первое, что приходит в голову от бесов, которые постоянно присутствуют в голове твоей — в трёхмерном мире — это обязательно, что-то плохое.


Чтобы первый раз подумать о человеке хорошо — это должно пройти время. Какое-то время нужно встречаться, какое-то время жить вместе, а до того момента бесы тебе подбрасывают в голову всяческую дрянь, а ты с этой дрянью соглашаешься и даже не берёшься её оспаривать.


Заботится о тебе невестка, или сноха:
- Папочка, нам надо жить вместе, ну, что вы один? Ну, кто за вами поухаживает, кто вам приготовит? Будем жить все вместе — весело и дружно. Ну, вы уже не в том возрасте, чтобы из магазинов тяжёлые сумки таскать. Да и вообще, жить одному, как сыч — это ведь кому скажи. Да это же просто страшно и жутко!


Но в голове у свёкра, или у папочки, только одно: «Подбирается к моей квартире, чтобы я, мол, жил у них, а квартиру, значит, мою продать и денежки, естественно, с этого поиметь. Тем более, не раз уже она проворачивала эти операции: с куплей-продажей квартир» - и вот, как втемяшится это в голову свёкру, или папочке, такое... так он и не отходит от этой формулы ни на шаг.


Нет, он, естественно, как это принято у интеллигентных людей вслух ничего не говорит, но вынашивает, вынашивает, вынашивает собака: такое, что вслух не всегда такое и выговоришь: «Жадная тварь, - мыслит интеллигентный папочка, или бес ему нашёптывает...


но это же не важно, это совсем даже не важно, когда он соглашается с каждым его словом и с каждой мыслью! -
ещё мало этой гадине тех квартир, что она до этого продала, что ей завещали! Ещё и к моей квартирке подбирается! Да будь она трижды неладна...» - и т.д. и т.д. со всеми остановками, - в духе проклятий и порчи.


Хотя в реал свёкор выдаёт, конечно, разнообразнейшие ужимки и прыжки.
- Да что ты, - мол, - дочка, ты даже не представляешь, что такое жить с родителями. А я сие представляю, потому как я, со своей молодой женой, окунался в эту идиллию совместной жизни, когда люди начинают друг-друга проклинать из-за: неправильно выстиранного белья, из-за вони — которая, вдруг, откуда-то пошла, из-за того, что невестка, мол, грязнуля: не приготовить ничего не может, ни мужа ублажить — чтобы не раздражался... ни на стол накрыть.


И вот, сыплются мыслимые и немыслимые проклятия:  из-за неправильно накрытого стола, из-за не туда поставленной вазочки!
- О Господи, - удивляется невестка, - папочка, да живите в своей, вот, отдельной комнатке и не выходите оттуда если не захотите. И никто вас не побеспокоит: смотрите телевизор, читайте книги. Но я буду знать просто, что вы сыты, накормлены и вкусно накормлены.


Ну, вы извините, папочка, но есть пельмени и тушёнку свиную с рожками, - ну, это нездоровая пища. А я вам буду готовить курочку в разных соусах и с разными гарнирами, супчики — это здоровая пища. И вы дольше проживёте, когда не будут засоряться Ваши сосуды.


«Зачем это она заботится о моём здоровье? О моих сосудах? Зачем хочет чтобы я дольше жил? - мелькают первые здравые мысли — ни за один год! - Ведь по идее-то, она должна желать скорейшей моей смерти и быстрейшей продажи квартиры!» - приходят мысли от ангела.


Бес тут же подключается: «Ну, наговорить-то можно сколько угодно; главное — это к квартирке подобраться — типа того, что: Зачем, мол, папочка, пустует ваша квартира, ведь вы же всё-равно живёте у нас: да ещё и платить за неё приходится немалые деньги».


В трёхмерку же, в реал, выдаёт:
- Да, что ты, я не только тушёнку с макаронами ем, я и сардельками питаюсь.
- Ну, это же всё свинина, а свинина засоряет сосуды, - стонет невестка.
Свёкор отмалчивается, но на пару с бесом усиленно проклинает невестку: бес выдаёт перлы, а свёкор, так называемый папочка, подписуется! под каждым, то есть, яго словом!


И вот, невестка начинает болеть, причём смертельными всё болезнями: ведь продолжается это всё годами! Годами сыплются на её голову проклятия от интеллигентного папочки. И вот, она всё лечится, лечится и лечится, - какими только болезнями не страдая: уже буквально работает, то есть, на таблетки.


Но всеми фибрами души, хочет избавить свёкра: от неправильного питания, от какой-то жуткой жизни в одиночестве; продлить ему, то есть, жизнь. Ну, потому, что вот такая у неё была судьба: она рано потеряла родителей и росла по разным людям, пускай и сродственникам, и всю жизнь, конечно же, мечтала о маме с папой: кинуться на грудь, прижаться, стать маленькой-маленькой и быть под защитой огромного и могучего папы... и быть под защитой его мудрых, жизненных советов.


И вот, такая мечта осуществилась — через папу мужа — как ни верти, как не крути, но папа... и он пожил и знает, как Спасать душу!..


И вот, она уж и так, и эдак, чтобы попасть в хорошие, чтобы папа оценил её, похвалил и полюбил! И чтобы папа долго жил! И чтобы жить вместе с папой, чтобы сбылась, всё таки, мечта всей её жизни!.. И папа стал могучим и сильным её защитником, мудрым наставником и идолом, которому бы она преклонялась!


То есть, сбылась бы мечта всей её жизни!..


Вот, а папочка, значит, в это же самое время проклинает девоньку мысленно: всеми проклятиями, какие только есть; от чего собственно она и не выходит из всех своих смертельных заболеваний, и лечится без конца и края.


Ведь вот, когда, всё-таки, дойдёт до свёкра, до папочки,
как оно всё на самом деле-то обстоит, когда, то есть, ангелы донесут до него, всю эту правду жизни... как тогда свёкор переживёт это всё с совестью?!


Ведь это же всё с совестью, когда она проснётся, просто не пережить. Потому что потом, когда будут от совести: рвать его стая собак, со стаей волков и черти будут прижигать его огоньком адовым... ведь тогда он будет думать так:
«Да, даже бы, если это всё было и правда, и невестка с сыном действительно хотели продать его квартиру. Даже в этом случае! лучше всегда быть на стороне обиженной, в тысячу раз лучше быть на стороне потерпевшей: лучше быть оплёванным, избитым, изнасилованным, - чем самому на кого-то плевать, избивать, кого-то насиловать.


Лучше быть сто раз проклятым, чем самому кого-то проклинать».


Вот ведь, какая она - правда жизни.


Вот ведь, где она — правда жизни! Потому что, когда придёт совесть, когда пробудится совесть, тогда будет так: лучше бы в меня все плевали, лучше бы меня все дурили, лучше бы меня все избивали, - чем самому тронуть хоть одного человека в этой жизни.


Вот, где она - правда жизни!


И вот, поэтому, по всему, даже от мыслей поганых надо отходить: потому что мысли проклинают человека так же, как и слова. А мысли поганые постоянно присутствуют в нас: особенно к незнакомым людям, но так же и к знакомым.


Надо как-то сразу же молиться, как чувствуете только, что мерзость какая-то попёрла из вас; что осуждение от вас накрывает всю округу — всех встречных и поперечных... сразу же и говорить, если это возможно: «Господи Спаси нас всех и Сохрани», «Господи, Спаси нас всех и Сохрани»,


а если невозможно, если вокруг вас люди: то тоже самое, мысленно про себя повторять; и мысленно осенять себя крестом. При осенении себя мысленным крестом, можно представлять, например, какие либо цветы... и именно этими цветами и осенять себя: так легче просто креститься мысленно. 


Иначе мы просто погрязнем в этих проклятиях: всем и вся; и как потом, дальше жить, когда придёт совесть и будет нас казнить? Потому что пока мы живём здесь, в этом трёхмерном мире, разнообразнейшая мерзость будет без конца и без края исходить от бесов в нашей голове; и очень здесь важно, чтобы не пойти у них на поводу, не встречать на УРА все их перлы — по поводу встречных и поперечных;


не соглашаться со всем негативом, которое сыплется, как из рога изобилия в вашу голову, - потому что даже если это и правда, и бесы обвиняют человека не на пустом месте — того же пьяного... но опять же, всегда надо помнить одно, что лучше тысячу раз быть обиженным другими, чем самому хоть раз обидеть кого-то.


Ну, потому что, потому что, потому что, - когда придёт срок платить по счетам, когда придёт к вам совесть: кто ж тогда Спасёт вас, от вашей же собственной совести, от ваших же собственных казней» - вот что говорит совесть.


И вот, когда мы состыкуем это всё: нашу совесть, наше сердце, - которое тоже не даёт нам совершать всякие гадости: оно начинает биться так, как на последнем издыхании, когда ты начинаешь совершать какие-то гадости; и человек просто слабнет, вязнет, как в болоте — в своих поступках — всё тело, сразу же, становится ватным — не его, то есть, совсем тело... вплоть до того, что человек просто падает и больше уже никуда не идёт.


И вот, когда мы состыкуем это всё: нашу совесть и наше сердце со словами из Библии: «Не суди и не судим будешь», - тогда ведь всё и становится на свои места; тогда всё и становится ясно.


                9


- Всё да не всё, - толмил хозяин ледяных гор. - Написано ясно: И отделит в конце всех времён бог: культурные растения от сорняков и сорняки бросит на вечное мучение — в огонь неугасимый. И написано это не один раз, как бы так сказать — сдуру — а на протяжении всего Нового завета встречается. Так вот, сможет ли это сделать бог-любовь, как ты это утверждаешь — скажи об этом сам.


- Тут ещё дело-то в том, - глаголил в ответ Гаврила, - что есть существа, так сказать, упорствующие; им говорят: Брито, они: Стрижено; им говорят: Чёрное, они: Белое! Им несут глагол: Воняет, они: Благоухает! Понимаешь?


Отрицают всё и до конца. Ну вот, типа тебя: отрицала, как говорится, в законе. Я тебе про совесть, про живых людей с сердцами... а тебя, когда последний раз совесть посещала? Когда последний раз сердце твоё бабахало: от негативных, твоих же, поступков?


И было ли у тебя вообще когда-то сердце?


Хозяин гор, вернее то, что от него осталось, отмалчивался, а Гаврила продолжал:
- Им говорят: Бог — Любовь, а они: Судия строгий — он создал нас, чтобы казнить — без конца и без края. Но кто вас казнит? Бог? Или вы сами себя казните? - потому что отвернулись от Любви и заледенили ваши сердца.


Как может вас казнить Бог, если вы сами отвернулись от Любви? Ответь мне, о Отрицало, кто же вас всё таки казнит? Если Бог вас ждёт всех с распростёртыми объятиями, а вы сами загоняете себя в отрицание всего и вся.


- Он, то есть, бог, - осерчал тут хозяин льда, - за наш свободный полёт!.. за наш свободный, пусть несколько своеобразный, выбор!.. (Но мы же не рабы последние! Не черви бессловесные! Не камни, которые и те возопиют!) Так вот, за нашу свободу, за наш свободный полёт... ваш бог, навечно нас толкает в огонь неугасимый! Это ты называешь богом любви?!


Гаврила здесь помотал головою:
- Вот скажи мне, о Отрицало, я про совесть тебе сейчас зачем рассказывал? Совесть — это Божие доказательство, которое рано, или поздно, приходит ко всем мыслящим существам. Совесть — это: Что посеешь, то и пожнёшь. Совесть — это закон причинно-следственной связи.


Вот возьмём тебя: ты сеешь зло, без конца и края и хочешь, видимо, чтобы за это, тебя осыпали розами?! Но так не бывает! Это закон космоса. Бог просто говорит вам всем: «Не трогайте утюг, он горячий»; вы хватаете утюг — обжигаетесь — и обвиняете всех: и Бога и утюг, что вы обожглись!


Вот ведь, что получается на поверку! Вам говорят: «Не злитесь, не желайте многого, не считайте себя лучше других — это тот же самый утюг! Вы обожжётесь!» - потому что это закон Космоса такой: такой же, как гравитация, такой же как невесомость, как свет, тьма.


Ну, сам подумай, ну нельзя, без конца и края, писять против ветра и благоухать от этого. Нет, по любым законам, ты будешь вонять и очень сильно, - потому как струя будет бить в обрат — обсыпая твои же штаники! Что тут непонятного?


Но вы не желаете слушать добрых советов; вы хотите: хватать утюг, писять против ветра — потому что, мол, как ты выражаешься: вы свободные! Но при этом, почему-то обижаетесь, когда обжигаетесь и когда воняете. Но почему вы обижаетесь? Почему? Ведь вас обо всём, об этом, предупреждали.


Хозяин ледяных гор, или то, что от него осталось, так ответствовал ему:
- Ты скажи мне так: кто это всё создал? Кто создал все эти законы причинно-следственной связи? Не сам ли бог, их и создал? Раз он создал всё!


Так вот, мы, как свободные существа, а не как рабы! Как вы! Мы против этого всего! Мы не желаем жить по законам бога! Мы хотим жить по своим законам! Мы хотим создавать свои миры! И всегда быть в свободном полёте!


- Вот смотри, ты что, действительно хочешь струлять кипятком против ветра и благоухать от этого розами?! Ты действительно хочешь прыгать с крыши головой вниз и не ломать себе шею? Ты действительно хочешь: не уважать никого, презирать всех; и хочешь, чтобы тебя за это уважали и любили? Ты что действительно этого хочешь?
- Пусть ненавидят, лишь бы боялись! - так ответствовал хозяин ледяных гор.


- Но так не бывает — если ты, хоть немного, знаешь жизнь. Всё человечество, тебя бояться не будет и рано, или поздно: найдёт коса на камень. Как, например, у тебя сегодня: нашла коса на камень; и ты уже умоляешь
о пощаде, уже прячешься за красоту тех дев, которую ты у них отнял. Ну и что, ты считаешь, что так и должно быть? Что это нормально?


- Сегодня ваша взяла. Но мы всё-равно не рабы. Мы не рабы, как вы. Мы свободные! - именно так ратовал отрицала.
- Свободны в том, что уязвляете струёю, против ветра, себя же? - так воспросил его Гаврила, именно так он его воспросил.


- Мы свободны в своём волеизъявлении! И делаем, что хотим! А не как вы! Не бьём челом в церкви — лбом об пол! Мы не рабы! - примерно так глаголил хозяин ледяных гор.
- Замечательно! Но почему же вы тогда недовольны, что швыряете, сами же себя, в огонь неугасимый? - недоумевал, как-то Гаврила. - Вы же, по идее, должны радоваться тому — чего так хотели достичь!


- Этот мир создал бог: значит, он нас и швыряет в этот огонь неугасимый! Значит он и виновен во всём! Во всех наших муках! - вспылил как бы здесь, даже, Отрицало.
- То есть, не вы сами виновны, а Он? - недоумевал Гаврила
- Да.


- Иными словами, ты хочешь, чтобы в мире было так: ты пакостишь, ты плюёшь на всех, ты всех насилуешь, избиваешь, убиваешь, - а тебе, за всё за это: дарят розы, тюльпаны, незабудки! Качают, за всё за это, тебя на руках, дарят торт, целуют, лобзают; и говорят так: «О приходи к нам ещё, о наш Повелитель, о поиздевайся над нами ещё!


И насилуй нас ещё всех! Насилуй, насилуй, насилуй!» - и осыпают тебя в диком восторге, все, лепестками роз и прочими благоуханиями. Ты так видишь, в идеале, мир — в котором ты живёшь?
- Нет, ну, садист и мазохист — это, вообще-то, идеальная пара! - так лупил отрицала. - Один ловит кайф — от того, что издевается, а другой кайфует, что издеваются над ним. Это идеал сожительства!


- Это замечательно, - Гаврила был в восторге, - а известно ли вам, что люди разные и далеко ни все укладываются в эти рамки — садомазохизма; большинство людей мечтают только о Любви и Любят друг-друга и поэтому вас, мягко выражаясь, не поймут.


Идеал вашего мира я понял: вы садист, а все остальные - ублажающие вас мазохисты. Но мир не таков! И никогда не будет таким! Мир бесконечно разный! И причём разный - в лучшую, от вас, сторону.
- Ну, разный, разный... - бубнил хозяин ледяных гор, - но к этому надо стремиться! Как к идеалу!


- К чему?
- Чтобы мир состоял из одних садистов и мазохистов, - Отрицало был непоколебим.
Гаврила качал только головой:
- И ты это всерьёз, так себе представляешь? Мир из одних садистов и мазохистов?
Хозяин ледяных гор, важно качал здесь головой.


- А то, что ты можешь так же не понравиться какому-то другому садисту и он захочет тебя превратить в своего раба. Об этом ты не задумывался? А тут ещё и целый мир такой!
- Ну, что ж, пусть попробует.
- Ну, попробовать-то попробует, раз он садист и любит поизмываться. Но заканчивается-то ваш мир, или твой мир, всё одно зубодробительно. Тот самый маньяк-садист-гомосексуалист, сделает всё, чтобы достигнуть своей цели: он и влезет в друзья, чтобы только однажды сыпануть тебе что-нибудь в чай, чтоб ты уснул. А когда  ты очнёшься связанный, уж здесь-то он позабавится.


И вот, интересно, ты тоже тогда будешь Бога обвинять в том, что твой сосед оказался садист-гомосексуалист? Или посмотришь, всё таки, правде в лицо: Ой, это же я сам такой мир создал. Мир, где правит не Любовь, а свобода; где каждый делает то, что хочет — не считаясь с волей других людей, - потому что он свободный!


Ну, отвечай же, о великий сторонник свободы: Бог ли тебя, в твоём мире наказал, или ты сам себя так ухандохал?
- Бог ваш, никакая не любовь, - толмил своё о Отрицало. - Написано ясно: Отберёт зёрна и прочие культурные растения от плевел и сорняков, и сорняки бросит навечно в огонь неугасимый!


И в той же Библии написано, в Новом завете, что
только одна книга истина — это Библия, а всё остальное от лукавого: все, то есть, другие книги, мысли и идеи! Так что всё, что ты здесь мне говоришь — это от лукавого!


- Нет, ну, ты опять: деньги за рыбу! Ты только что сам понял, что только вы сами, в ваших мирах — без Любви — себя наказываете. Бог разве наказал тебя соседом-садистом? Или сама идея вашего мира — свобода без Любви, без уважения ко всем другим — она изначально патологична?!


О Отрицало отмалчивался.


- Ну, всё ж таки, отвечай, Хозяин ледяных гор и поклонник свободы без Любви.
- А что тут отвечать? - ерепенился тот, - ежели всё создал бог! «И волосок ни один не упадёт с твоей головы — без воли божией!» - то значит, он и создал эти муки!


- Экий ты какой, поклонник Библии! Всё черпаешь прям из Библии!
- Так это единственная истинная книга, а всё остальное от лукавого: там так, прямо, всё это и прописано!
- Эк тебя разбирает! - качал головою тут Гаврила. - И всё таки по существу: Бог ли будет двигать рукою и тайным удом твоего соседа, или изначально патологичная идея: свободный мир без Любви; свобода без Любви.


И в этом мире свободном — раз вы свободны от всего, что создал Бог — вы сами себя и наказуете: потому что, 
как же вашей разбойной волей может двигать Бог, если вы уже от Него изначально освободились!
- Что ты гонишь?! - так ответствовал Отрицало.


- Я гоню?! Я тебе говорю правду жизни, а вот ты действительно гонишь: ты сам пилишь сук на котором сидишь и после, когда летишь головою вниз, - говоришь, что: «Это Бог меня наказал!»


Но это согласись, что некоторая неправда; ведь не Бог же перепиливает сук на котором ты сидишь, а ты сам; твоя собственная воля пилит сук!
- Я никакой сук нигде не пилил! - строптивился о Отрицало.


- Ну, только дурочку здесь включать не надо! Ты пилишь сук под собою, когда толкаешь здесь идею свободного мира — без Любви! - Гаврила так же был непоколебим.
- Написано ясно: И кинет всех в огонь неугасимый! Ну, в смысле, тех кто против его воли! Что тут неясно?! Что ты мне зубы заговариваешь?


- То есть, ты, однако, настаиваешь, что всё ж таки Бог пилит сук на котором ты сидишь! И нет никакой, вашей свободы, раз: «Волосок даже без воли Божьей не упадёт!»
И нет, значит, никакого вашего свободного мира, о котором ты здесь только и ратуешь, а есть только воля Бога. Так? - как-то вот, примерно так, воспрошал его Гаврила, как-то, примерно так, он его воспрошал.


Но тот, как-то поплыл, поплыл — в состоянии грогги... как-то, совсем, то есть, поплыл... а Гаврила даже не собирался ему помогать: коли он сам себя загнал в этот угол, в эту матовую ситуацию.


- Сами вы себя казните, вашим свободным миром, без Любви. Сами вы себя в ад загоняете — своею свободой.
И не надо здесь, со своей больной и сумасшедшей головы, сваливать на здоровую.


Помолчали.


Хозяин ледяных гор явно собирался с мыслями.


- Да, мы славимся своим сумасшествием! - изрёк он наконец. - Именно сумасшествием! И ты можешь говорить здесь, что угодно и сколько угодно, но сумасшедших в мире не станет меньше!


Потому что людям, ближе и роднее - сумасшествие, - чем ваше челобитие в церкви — лбом об пол! Намного роднее людям: наркотики, алкоголь, блуд и прочие сладострастия! - здесь отрицала ажни возгордился собою, - как мол, он лихо всё сказал, как лихо он поддел-то Гаврилу.


Но Гаврила, очень даже спокойно ответствовал:
- Иными словами, ты хочешь сказать: Мучились! Мучаемся! И будем мучиться! и страдать! и жить в аду! И ещё, будем Бога обвинять во всём этом — в наших, то есть, муках: хотя сами по себе: сотворили, сложили, создали такую жизнь, где ты свободен от всего! От любых обязательств! И живи только для кайфа! для своего удовольствия.


Ну, а любишь кататься, люби и саночки возить. Любишь кайф, значит, полюби и ад: потому что одно — есть следствие другого. Сами себя, то есть, пхаете в этот огонь неугасимый. Ну и чё других-то обвинять? Любишь медок, полюби и холодок.


Здесь, надобно сказать, Хозяин ледяных гор, или то, что от него осталось, опять впал в состояние грогги и уже не выплывал из него. Отмалчивался, так сказать. Понял, что с Гаврилой, рубящим правду матку — лучше не связываться.


Ну и таким вот, в общем, образом и вошли они в главный зал, где ён хранил похищенную вечную молодость юных дев.


                10


Здесь Сила почувствовал, как его конкретно начинает рубить. И вот, прервав своё вдохновение, вызванное: красотами родной природы, треском дров в печи и теплом идущим от неё... а так же воспоминанием заледенелого и заиндевелого леса... он последний раз кочергой побил по углям, что кстати, делал совершенно автоматически, инстинктивно; и посмотрев на пламя огоньков от углей - синеньких огонёчков не заметил — ну, значит, и не было больше угара.


Закрымши соответственно печную трубу, он едва-едва, как добрался только до кровати, как коснулся токмо подушечки: так и рубанулся, собственно, конкретно.


Снился ему всю ночь ледяной мир без Любви: пики гор уходящие за облака, ледяные долины, ледяные замки и дворцы сверкающие на солнце всеми цветами радуги; но в которых было не согреться и не обогреться. Всё ледяное.


И вот, брёл он долго по этим ледяным горам и долинам,
стемнело уже.


Видит, вдруг, вдали огонёк сияет, он к нему — хоть где-то отогреться — ну, холод-то давно уже его до косточек пронял и мечтал ён тамотки только об одном, - сесть поближе к очагу, да руки прямо в огонь засунуть: до того озяб.


Оказался этот огонёк, отелем для альпинистов и горнолыжников. Хозяин гостиницы встретил его радужно и радушно:
- Всегда рады новому посетителю!
- Вы извините, мне бы только согреться, - лепетал там Сила.


- О-о-о-о-о, сколько угодно; вот вам на выбор: ром, бренди, коньяк, водка — как экзотика. Водка из русских, заморских стран. Сейчас же русские в опале,
но у нас, под полою, есть всё!


За хозяином действительно, за стойкой, располагался бар; да и вообще, весь первый этаж был похож больше на кафешку.


- Нет-нет, вы меня неправильно поняли. Я погреться у печки, или камина, - что у вас есть, - Сила смущался всё больше.
- У нас есть всё! - так воскликнул хозяин. - Вот, пожалуйста батарея: проходите и грейтесь сколько вам будет угодно, - он подозвал посетителя к батарее, - и очень вам советую выпить, что-нибудь, чтобы завтра не простыть.


- Вы извините, - у Силы от мороза еле двигался язык, - но у меня нет денег.
- О какие пустяки! - хозяин отеля был восторженный малый. - Мы работаем не за деньги, а за совесть. А здоровье человека, жизнь человека в горах — это самое важное, что только есть на свете!


- Спасибо вам на добрых словах, - пролепетал Сила.
- Так, что вам принести из спиртного? Согреться вам надобно обязательно.
- Если можно, то чаю.
- Чай и непременно, чтобы с мёдом!
- Ой, ну, я вам уже сказал, что у меня нет денег.
- Не обижайте меня, господин Хороший.


Сила прислонился к батарее, прижал к ней руки и замер заполняясь теплом. Он даже почувствовал, как через эту батарею, к нему стала возвращаться жизнь.


Вскоре прибыл и чай с мёдом; мёд был в розеточке. Хозяин пододвинул ему к батарее стол:
- Вот, чтобы пить чай и греться одновременно.


А красивая девушка поставила ему на стол чай, мёд и присела: сделала, так сказать, книксен.
- Пока грейтесь, - так изрёк ещё хозяин, - а чуть позже можно и хорошенько подзаправиться; у нас сегодня отличная буженина и осетрина в собственном соку.
- Спасибо вам за всё, - так поклонился ему Сила, - господин...


- Зовите меня господин Шнапс, а вас, как изволите величать?
- Я Сила Маругович Богатырёв.
- Очень приятно, - господин Шнапс поклонился и отошёл.


Сила стал хлебать чай с мёдом и просто почувствовал, как жизнь зачала возвертаться во все его клеточки.


Кафешка, или первый этаж гостиницы, стал потихонечку заполняться и между прочим, спустилась с верхнего этажа одна дама, которая не сводила с него глаз.
- О господин Шнапс, - разрешилась она, в конце-концов, бременем, - скажите пожалуйста, кто этот прекрасный незнакомец?


- О-о-о-о-о, - пропел тот дыша в фужеры, протирая их полотенцем и глядя сквозь них на свет люстры, - это знаменитейший путешественник и рыцарь без страха и упрёка, - господин Богатырёв; имя и отчество которого Сила Маругович.
- Сила Маругович, - воскликнула дама, - боже, как интересно! Господин Богатырёв, - подошла она к его столику, - разрешите мне поприсутствовать рядом с такой знаменитостью?!


- О право, делайте всё, что хотите, - смущался Сила.


Дама присела за его столик.
- Лалачка, - попросила она девушку, - принесите мне пожалуйста вина.
Та сделала книксен.


- О расскажите же мне, господин Богатырёв, где вы путешествуете? Как? Что?
- Да так... - пожал плечами Сила и стал смотреть в окно — в ночную тьму, - так, как-то всё.
- Боже, как это интересно, - дама была чудо как восторженна: экзальтированна, экстравагантна, эксцентрична, - но расскажите, расскажите ещё хоть что-нибудь!


- Можно ли ещё чаю? - спросил он у господина Шнапса.
Тот закивал и скрылся за баром.
- Видите ли, мадам, я право не знаю, как вас звать... - начал было он.
- О рекомендуюсь, рекомендуюсь: Бригитта Капитолиновна Шмаль!


- Очень приятно, Бригитта Капитолиновна. Я, видите ли, сегодня примёрз. Так примёрз в горах, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
- Б-б-б-боже, как интересно, - пододвинулась к нему ближе госпожа Шмаль.


В это время девушка Лалачка принесла им заказ и присела — то есть сделала книксен. Бригитта Капитолиновна хлебнула вина и вся превратилась в ожидание. Сила пригубил чаю с мёдом и вновь уставился в ночную тьму, греясь у батареи.


- Хотелось бы узнать поподробнее, - пискнула было мадам Шмаль.
- Ах да... - очнулся немного Сила, - я видите ли пишу... -
и он снова впал в небытие, в забытие.
- Пишите, что?
- Да так... - разговор явно не клеился, - разное...


- Вы не поверите, Сила Маругович, я с детства писала стихи. О боже мой! какие это были стихи! Это были не просто стихи! - она допила бокал вина. - Лалачка, детка, повтори!
Девушка Лала подошла и забрав бокал сделала книксен.


- Это были не просто стихи, господин Богатырёв, - здесь госпожа Шмаль сделала акцент, - они оживали! И не подумайте, что я выражаюсь, там: фигурально, метафорично, иносказательно...


Вот, к примеру, сегодня ночью я пишу: «Приснилось мне: весной был полон сад и ты идёшь в черёмухе навстречу...» На следующий день, я попадаю в городе, совершенно случайно, в какую-то демонстрацию... вернее просто прохожу мимо и вдруг, эту демонстрацию начинает разгонять полиция, различными способами, - в том числе и боевым газом - «Черёмухой».


Да?! То есть, казалось бы, откуда может появиться черёмуха в январе? А вона оно, как подфартило! 
- Ничё себе: фигура речи, - оторвался даже от состояния созерцания рубинового чая Сила.
- Вот и я о чём! Последнее, что я помню, перед тем, как потерять сознание от этого газа (ну, тут надобно сказать, что у меня аллергия на всякие подобные вещи) это то, что молодой человек склоняется надо мной и пытается мне помочь.


Молодой человек действительно вынес меня, на себе, с поля боя на свежий воздух, где я потихоньку, но отдышалась. И если бы не он, я бы просто погибла: у меня, от этой гадости, так перехватило горло, что я думала, что не здышу; что смерть моя пришла. Потом у нас, с этим молодым человеком, был лёгкий роман...


Или вот, пишу: «Я помню дыма вдохновенье: вот так почуяла тебя... и вдохновилась, и явленье мне ниспослал Господь Любя...» - тоже написала ночью (я в основном пишу ночью, когда все спят...), когда умолкает музыка и даже алкоголики перестают буровить в другом измерении... но это, конечно, не основное.


Ночь полна тайн, ночь полна загадок, секретов... Ночью можно соприкоснуться с другими мирами и не только во сне. Ночь даёт нам почувствовать, что есть не только этот мир (какой-то сумасшедший — с его вечной добычей: кэша, бабла, тити-мити), а Вселенная полна тайн и других миров, где живут: запахами, мечтами, созерцанием... и только этим и питаются, и только этим и живут.


Лалачка, здесь, принесла ей полный бокал вина и Бригитта Капитолиновна, госпожа Шмаль, хлебанув из него изрядно, продолжала:
- Другие живут искусством и только им. И даже некоторые и в нашем, трёхмерном мире пытаются жить только искусством... но этот мир до того низок и пошл,
что тонко-чувствующие натуры заканчивают здесь только алкоголизмом:


пытаясь залить все пошлости, гадости и мерзости этого мира спиртным, чтобы хоть немного вырваться из этого бытия и жития — в наркосон — в небытие.


Деньги, как единственный способ существования, здесь, достанут до печёнок любого — даже и не очень тонкочувствующего человека. Извините, я немного отвлеклась...


И так я пишу: «Я помню дыма вдохновенье... вот так почуяла тебя... и вдохновилась... и явленье мне ниспослал Господь Любя...»


На следующий день — пожар у соседей: пожарные, скорая, просто Бедлам какой-то... Я, не в силах более переносить эти крики и вой, ухожу из дому, и иду бродить по городу. Я люблю просто гулять, бродить по городу: без цели, без дел, без всяческой на то причины, - мадам Шмаль допила второй бокал и заметно повеселела, -


когда идёшь, как-то хорошо думается... мысли приходят в порядок и всё можно разложить по полочкам... когда я
вот так обычно ходила, то я, как-то ничего вокруг не видела и не чувствовала... поэтому, когда и в тот раз, идучи, налетела на мужчину, - то в этом не было ничего удивительного!


Мужчина был не молод, прямо даже можно сказать, что он был стар: у него была седая борода, но дело было не в этом, а как он повёл себя...
- Извините... - воскликнула здесь я.
- По-моему вам надо отдохнуть, - так спокойно сказал он. - Не соблаговолите ли вы посидеть здесь, со мной, на этой скамеечке: отдохнуть и полюбоваться здешними красотами, - он повёл вокруг рукою.


Я быстро здесь как-то сориентировалась — оглядевшись... каким-то чудом я оказалась в Сокольниках и мы стояли возле Золотого пруда. Впрочем я любила сюда захаживать, забегать, так сказать. Но чтобы пропустить в своём сознании даже сам заход в этот парк — это было уже удивительно.


«Может быть из-за этой стрессовой ситуации в которой я оказалась, со мной произошла такая вот алкогольная амнезия», - так подумала я, но почувствовав, тем не менее, как ножки мои просто гудут: видно не мало вёрст я отмахала по любимому городу; я решила действительно присесть


И вот, мы сели на уютную, нагретую солнцем скамеечку. Пред нами расстилался Золотой пруд со своими неизменными тёмно-сиреневыми, малиновыми лотосами. Среди них плавал белый лебедь, грациозно выгибая шею. И было тихо-тихо и хорошо-хорошо.


Мужчина вручил мне лущёные орешки, чтобы я подзаправилась:
- Вот, подзаправьтесь, - так просто сказал он, - принёс для белочек, но их сегодня и не видно никого.


И я действительно была голодна до такой степени, что набросилась на этот пакетик с орешками и сметелила его весь — без остатка.
- Вы извините, - так молвила я показывая ему пустой пакетик, - что я оставила ваших белочек голодными.
- О что вы... - изумился он и восхитился одновременно, - я же говорю, что сегодня все белочки попрятались, а завтра я им ещё принесу. У меня запасов много.


Я помолчала глядя на грациозную шею лебедя, который сам, не меньше нашего, любовался лотосами и сказала, вдруг:
- У нас произошёл пожар. И вот, я больше не могла уже находиться в своём доме. Эти крики... Эти вопли пьяных людей...
- Я так и понял, что с вами произошло нечто подобное, как только увидел вас. Но я живу один и если вы захотите отдохнуть немного от тех стрессов, в которых вы оказались, - то поживите у меня. У меня тихо и спокойно, - так молвил он — тихо и спокойно.


И я согласилась.


С той поры, я нет-нет, да и живала у него: дня по три, по четыре, - этого вполне даже хватало, чтобы пережить и переждать очередную бурю дома.


У Евгарпия Абструговича Строма — так звали моего нового друга и в последствии любовника — был просто тишайший, спальный район. Как-будто и не в Москве это было, а в каком-нибудь Пушкино, Пущино, или в Клину.


Мы жили в высотке, невдалеке от Сокольников, куда Евгарпий Абстругович ходил гулять каждый день и кормить там белочек. Я, конечно же, тут же подключилась к его походам и просто обожала их.


Мы шли по бесконечным аллеям Сокольников (ну, потому как заплутать в Сокольниках — это, как мужчине в возрасте, или дедуле, - штаники обмочить; причём в этом парке плутают даже знатоки этих мест), обходили все его тринадцать прудов и осенние листья шуршали под ногами, и златые кленовые листья ласкали наши плечи и грудь.


О как же нам было хорошо в то время. Как же легко нам дышалось и наши сердца бились так сладостно и нежно, как-будто и не было их совсем.


Сокольники безусловно земля сакральная, наполненная Божественной Благодатью и Отрадою. Мы доходили до самого Нижнего пруда из каскада Путяевских прудов; хотя почему они называются каскадом — это не совсем понятно: просто один пруд ниже другого, но каждый пруд — абсолютно даже автономен и питается своими собственными родниками.


Мы пили из этих родников и Божеская Благодать вселялась в нас. Потом мы возвращались опять через все тринадцать прудов, отдыхали на скамеечках у некоторых из них и наслаждались чистотой их родниковой воды и величественностью лотосов в их водах.


О-о-о-о-о... какое это было время...


Мы возвращались в его тихую высотку, на двенадцатый этаж, в однокомнатную его квартирку и закрымши, конечно же, окна, - пребывали в абсолютной тишине и покое.


Как я любила его, как он любил меня. Мы растворялись друг в друге. Я внимала ему, он внимал мне...


Он был бывший военный лётчик на пенсии и ему было, что рассказать. Я была юная поэтесса и мне было из чего сложить стихи...


Или пишу: «Сегодня я была в фаворе, благоволили мне цветы и лепестки мои в авроре касались губ... и только ты...»
- Вам не кажется это несколько однообразно, - перебил её Сила. - Как-то всё на одну тему. Тут не надо быть никаким предсказателем, никакой Кассандрой, когда вы
на одной волне, в одной теме.


- Ну, допустим, - немного согласилась мадам Шмаль, - но как быть с черёмухой и дымом от пожара?
- И потом, вы всё время заканчиваете свои рассказы на восторженной, бравурной, мажорной ноте: так же, как и стихи, как-будто не было у них продолжения, - журил уже как-то её не совсем интеллигентно Сила.


- Ах, молодой человек, молодой человек... - покачала здесь головой Бригитта Капитолиновна, - а стоит ли об этом? Сначала небо Благоволит нам, потом нам мстят за наше счастье — земные духи. Потому что нельзя быть на земле счастливым и всё тут!


И поверьте, найдут к чему прицепиться; как высосать из пальца проблему и из мухи сделать слона. Лалачка, детка, повтори! - двинула она пустой бокал в сторону девушки. Лалачка присела и пошла выполнять заказ.


-  Чем больше ты был счастлив на земле, - продолжала Бригитта Капитолиновна, госпожа Шмаль, - тем больше
наполнялись злостью — земные и подземные духи зла. Ну, как же: они страдают без конца и без края — после своих каких-либо кайфов, а ты здесь, среди них, счастлив! И ни забот, ни хлопот!..


Плывёшь в какой-то бесконечной нирване... таешь от одного только созерцания любимого в Божественной Благодати...


О-о-о-о-о... месть их грядёт; месть их будет ужасна. Они живут на земле — эти духи зла — неизмеримое число лет: и уж как мстить, кого на чём подловить и уработать — уж это они чуют досконально.


Меня, например, подловили на моей тонкой чувствительности... на том, что я поэтесса... на том, что я остро чувствую страдания других людей и не могу этого переносить. И вот, алкоголизм: поверьте — это месть очень жуткая.


- Я не совсем улавливаю связь, - вмешался было Сила. - Ну, страдания других людей... Но причём здесь алкоголизм? Ну, помогите этим страждущим людям чем-нибудь... что в ваших силах.
- А чем я могу помочь спившимся до последней точки людям? которые валяются в ледяных, подземных переходах, как мужчины так и женщины, - в замузганной и обмоченной донельзя одежде. Все, конечно, идут мимо... всем плевать. А я, вот так, не могу.


- И чем вы помогли? - встрял Сила. - Так же, как и все прошли мимо? Или вы решили помочь им так: стать такой же! И так же, как и они, валяться в подземном переходе?
- А известно ли вам, что эти люди — валяющиеся в переходе — тоже были детьми... Что их тоже любили... И что они любили кого-то... И что их Любил и Любит Бог... а сейчас вот, они валяются в ледяном, подземном переходе и все идут мимо.


- Но послушайте, всегда надо принимать решение в зависимости от ситуации: в этой ситуации надо было просто дойти до ближайшего полицейского и сообщить ему о случившемся, чтобы он принял меры с медвытрезвителем.
- Всем бы такой рациональный ум, как у вас. Я, например, просто впадаю в такой шок, в такой ступор, что сама не могу долго из него выйти, - здесь мадам Шмаль не слабо хлебнула из принесённого ей бокала. -


Как бы вы проявили свой рациональный ум в такой ситуации, когда пред вами валяется — только что задавленный машиной ребёнок?
- Ну, что тут можно сделать? - смешался было Сила. - Здесь надо не смотреть, а просто пройти мимо. Потому что от вас здесь совершенно ничего не зависит и вам тут абсолютно нечем помочь.


- Но возможно ли дальше жить в этом мире? - воскликнула Бригитта Капитолиновна.
Сила пожал плечами:
- А что вы предлагаете? Повеситься? Или утопиться? И этим увеличить число самоубийств на планете? Или напиться! Это ведь тоже самое самоубийство: только в замедленном виде.


Человек отворачивается от жизни и травит себя алкоголем каждый день. Очнётся он, или нет: после этой отравы — никому неизвестно. Погибают ведь и от бутылки вина: человек просто сгорает — причём в прямом смысле этого слова.


Вот и получается, что алкоголизм — это каждодневное самоубийство.
- А как с этим жить дальше, если при тебе гибнет ребёнок? Как с этим жить?
- Погодите, погодите, - резонил её Сила, - но не увеличивать же горе на планете Земля; не увеличивать же зло на этой планете и трагедии.


- Вы однако не отвечаете на мой вопрос: как с этим жить? Вы вот, можете с этим жить дальше, а я не могу.
- Но погодите, погодите, Бригитта Капитолиновна. Но надо как-то переключаться, я не знаю: слушать музыку, смотреть балет...
- Вы понимаете, что этот человечек мог бы жить ещё 80 лет... Вы понимаете это? Восемьдесят по минимуму. А он валяется в грязи и по мозгам его едет первый троллейбус, - когда трупик уже убрали, а мозги почему-то оставили...


- На это нельзя смотреть просто, Бригитта Капитолиновна... На это нельзя смотреть.
- Я уже это знала тогда, что на это нельзя смотреть. Но я стояла на остановке напротив и мне некуда было бежать. И я, изо всех сил старалась не смотреть, и отворачивалась, но мой автобус не шёл. Транспорт был остановлен.


- Ну, всё-равно, надо было куда-то отойти: на это нельзя смотреть.
- Я повторяю: мне нужно было ехать; я не могла там оставаться. Но вы говорите: отойти... но тем не менее, не отвечаете мне, а как с этим жить дальше? Вот вы говорите: переключаться, а если я не могу переключаться после этого?


- И вы решили увеличить горе на планете Земля; увеличить трагедии на этой планете; ещё мало, мол, здесь трагедий! - резонил её Сила.
- А у меня вот не работает этот рациональный ум, как у вас. У меня он, то есть, совсем даже не включается. Я просто не могу жить здесь, как и раньше, и всё тут. Я просто напиваюсь. Или, когда вас предаёт любимый человек... Как вы это переносите, господин Богатырёв, с вашим рациональным умом?


- Ну, здесь: «Новая встреча — лучшее средство от одиночества». Проверено, кстати, опытом.
- Боже, как пошло! - воскликнула здесь госпожа Шмаль.
- А жрать ханку - не пошло?
- То есть, вы предлагаете: алкоголь заменить на блуд? - так вопрошала Бригитта Капитолиновна.


Она, кстати, чем больше пила — тем больше прояснялся ум её, что говорило о давней болезни алкоголизма у человека; когда существует только белая горячка — во время отходняка: тремор, галлюцинации — во время абстиненции; и ежели больной достанет выпивку, или наркотик: то недолгий приход в себя — от большой дозы выпитого, или принятого наркотика; а после снова погружение в безумие, наркосон и вновь отходняк.


- Ну, не сходить же и дальше с ума, погружаясь в депрессуху. Не погружаться же и дальше в безумие от горя.
- То есть, сумасшествие, от горя, вы, всё ж таки, можете воспринять, господин Рациональный ум. А как насчёт смерти близкого человека? Здесь вы, что можете предложить? Не сходить с ума — как? Не погружаться в сумасшествие - каким образом?


- То есть, вы намекаете на то, что уж здесь-то надо бухать по полной! - Сила был спокоен, как скала. - Что уж здесь-то, из одного горя, нужно делать бездну горя! Чтобы на порядки было больше горя — чем было первоначально.
- То есть, вы не считаете, что потеря близкого человека, может привести к сумасшествию?


- Нет, почему же, считаю: что если и дальше погружаться в горе, то наступит сумасшествие. И в основном, конечно же, мужчины, как более слабые духом — чем женщины — приходят от любых, от этих, стрессов к тому, что надо напиться; что это, мол, единственное спасение от стрессов, а потом и алкоголизм — тут как тут! Не заставит себя ждать.


Хотя существует, например, работа. Работа, которая спасает от любых болезней и горестей: в том числе и от потери близкого человека.


И совсем другое дело, когда вы просто плюёте на работу. Когда вам ближе, увеличивать в нашем мире горе и страдания!


Мадам Шмаль покачала здесь утвердительно головой:
- А вам не приходило в голову, Сила Маругович, такое: а зачем вообще работать в этом мире? Вы наверное мне ответите: чтобы хорошо питаться и быть вообще сильным и крепким человеком!


А вам не бабахало такое — после всего пережитого, - а зачем вообще жить в этом мире? Зачем вообще жить, когда в этом мире существует такое?!
- Ну, не я этот мир сотворил, чтобы такие вопросы задавать. Его сотворил Господь. И поэтому — это не ко мне.


- Ладно! - госпожу Шмаль немного повело, под кайфом,
локоток её сорвался со стола, язык облизнул губы. - Тогда я этот же вопрос, задаю господу: возможно ли мне в этом мире жить, когда в нём существует такое?! Когда в этом мире убивают малых деточек, когда люди предают друг-друга: так, походя, мимоходом; когда умирают в этом мире люди, без которых жить здесь просто немыслимо.


Может быть, бог, конечно, думает, что в этом мире, жить и возможно! Но для меня, в этом мире, жить абсолютно невозможно и немыслимо! Ну что? я ответила на ваш вопрос? - и госпожа Шмаль спросила у Лалачки ещё бокал вина.


                11


Помолчали.


- Ну, я вообще-то никаких вопросов не задавал, - так молвил Сила. - Это вы меня завалили вопросами.
- Да?.. - мадам Шмаль малёхо окривела.
- А вообще, Господь создавал наш мир, как мир пограничный — между добром и злом, где абсолютно каждый человек и существо, имеет полную свободу воли — потому, что Господь наш — Любовь.


И поверьте, что просто невозможно отвечать за свободу воли каждого урода и придурка, который обладает здесь полной свободой.


Вы представьте себе даже сто человек в вашем подчинении: и ходили ли они у вас, все по одной струнке, или обязательно бы нашлись в стаде, или в роте, несколько поганых овец, которые бы баламутили всё стадо.


А тут миллиарды людей и миллиарды существ.


- Если бы я имела неограниченные полномочия и силу, то поверьте, что навела бы порядок у своего личного состава. Дурных бы сослала куда-то, уничтожила и все остальные жили бы в мире и покое.


А тут, как вы говорите: бог, который не может навести порядок! Да что это за бог? И зачем он нужен, такой бог?
- Бог каждому дарует свободу воли: делать то, что пожелает любой из них. Потому, что Он Бог-Любовь. А то что вы предлагаете — это бог-царь, который казнит неугодных. И это не то, что несколько другое — это в корне другое дело.


- Что-то я не совсем понимаю, почему нельзя наказать виновных: покрыть их какими-нибудь неизлечимыми язвами, чтобы они все страдали и смердели — другим на поучение, чтобы другим была наука; а овцы, чтобы знали, что они, де, живут правильно — раз не страдают так, - здесь мадам Шмаль заказала ещё бокал вина: опрокинумши в себя последний.


- Но послушайте, Бригитта Капитолиновна, вы бы из закуски что-нибудь заказали... что ж вы совсем-то не закусываете?
- Ох молодой человек, молодой человек, - протянула здесь она, - как говорили одни из посетителей ресторана на вопрос официанта: «А кушать-то, вы что-нибудь будете? Когда на первое, на второе и третье вы заказываете водку!», «Дак вот её мы и будем кушать». Вы по существу говорите.


- А по существу, а что по существу... Виновные и так себя наказывают. Сами себя наказывают. Потому, что если пилить сук на котором ты сидишь, то человек срывается и падает вниз: по элементарному закону космоса — по закону притяжения.


Бог здесь, как может, при каждом падении виновного, подстилает под него: перинки, соломку, другого чего помягче!
- То есть, он ещё и подстилает! - балдела всё больше госпожа Шмаль и стала мотать головой.


- Ну, как же, Бригитта Капитолиновна?! Ну, как же?! Ведь люди-то раскаиваются в содеянных преступлениях, поступках, - для этого и существует совесть: для этого Бог и создал совесть. Люди раскаиваются в содеянном, люди меняются, люди исправляются.


Для этого Бог и создал стыд, чтобы было стыдно человеку — вновь и вновь — лезть в одну и ту же выгребную яму.


А вы предлагаете так: один раз оступился человек, там, к примеру, напился и сдох от этого. Или один раз занялся онанизмом, промастурбировал: и вот тебе — аденома простаты, раковая опухоль! Но эдак-то невозможно!


Люди меняются, поверьте мне. У каждого, например, алкоголика — существует какой-то порог, или дно — коснувшись которого, упав на которое... человек говорит: Всё, на этом я завязываю бухать; на этом я заканчиваю жрать ханку.


Ну и так же по всем остальным порокам: например, мастурбирует человек до тех пор, пока не узнает, что это смертный грех; что это блуд — ведущий в ад. А раньше он думал так, онанируя: вернее бесы подбрасывали ему такие мысли: «Кому я мешаю, когда занимаюсь онанизмом? Никому ведь не мешаю!»


А оказалось, что губит он свою душу и души окружающих его людей: так как вызывает блудных бесов и естественно - распространяет их на всех окружающих. Как любой другой грех: захваченный бесами больной человек — распространяет бесов на всех окружающих.


Ну и т.д. В каждом грехе есть свой предел, или дно (у каждого своё): достигнув которого, человек говорит: «Всё! Хватит!»
- Ну, да, - отхлебнумши и опустошимши свои пол-бокала, бухнула мадам Шмаль. - Когда ты уже прожжённый и махровый грешник: там алкоголик, или блудник, - так тебе бесы и дадут, спокойно выйти из своего порока.


- Спокойно не дадут, - согласился Сила, - я вам даже больше скажу: без Божеской помощи — это практически невозможно. Потому что на все твои светлые порывы, бесы будут тебя крыть козырями: зарекалась, - мол, - курочка дерьмо не клевать!


И абстиненцией тебя и отходняком, который существует не только у наркоманов и алкоголиков, но и у всех остальных грехов; у всех остальных пороков.


Поэтому только с молитвой, только с Богом! И в добрый путь! Но для этого, конечно, надо быть трезвым: ну, то есть, какие-то шаги навстречу нужно делать. Понимаете теперь, почему Бог подстилает соломку?


Госпожа Шмаль кивала головой:
- Чтобы продлить мучения грешника, - так выдала она.
- Чтобы довести человека до раскаяния, - резонил он её. - Чтобы человек дожил до молитвы и объединился с Богом — в Спасении своей души.


Вот, например, у вас, Бригитта Капитолиновна: какое у вас, дно вашего порока? Когда вы, в своей алкогольной амнезии, будете голой по улицам бегать, или когда убьёте кого-нибудь? Где ваше дно?


- Вы несколько не понимаете, молодой человек, - мадам Шмаль была уже совершенно пьяна и голова ея качалась, как одуванчик на ветру, - дело в том, что все мы, здесь, давно уже мертвы: не успел вот бог нас спасти — на вашем свете; не успела совесть довести нас до цугундера!


- Но так не бывает, - противился Сила, - Бог ни в каком мире не бросает своих заблудших детей; и ждёт только какого-то движения навстречу; ждёт, чтобы только руку протянули для Спасения; ждёт молитвы в любом мире...


Конечно, вы сейчас не в том состоянии, чтобы со мной беседовать, но завтра, когда вы протрезвеете, мы с вами ещё поговорим.
- Вы не понимаете, - мотала головой госпожа Шмаль, - я не буду трезвой уже никогда. Вы понимаете, что в этом мире, мы все, уже избавились навсегда от бога! И наступила, наконец, полная свобода! Понимаете?! Полная свобода!


Вы, кстати, как относитесь к тому, чтобы уединиться со мной в моей комнате?.. У меня есть кое-какие музыкальные записи и мы могли бы под них потанцевать.


И пока Сила обдумывал несколько неожиданное предложение (потому как не в его ситуации было отвергать какие-либо предложения о ночлеге...) за соседним столиком началось чёрте-что.


Одна из посетительниц бара делала минет своему напарнику: стоя пред ним на коленях, а тот, возвышаясь над ней, во весь свой громадный рост, раздавал ей ещё, при этом: оплеухи и пощёчины.


- Это что такое? - опешил совсем уже Сила.
- Я вам только что сказала: это полная свобода! - икнула в ответ мадам Шмаль.


Однако Сила, как-то не мог переносить это пред своим носом.
- Господа, - так начал он, - а вы никогда не пробовали уединиться для этого?
А потом, когда увидел, что на его слова, мало кто обращает внимания, просто взял вилку с соседнего столика и со всей дури воткнул её в глаз — наслаждающемуся садизмом громиле.


Тот взвыл, как лев в саванне и рёв его было слышно за несколько километров!
- А чё? Может так дойдёт? - пожал плечами Сила.
И ещё пару раз пнул со всего маха в лицо верзиле: тот растянулся на полу обливаясь кровью.


Здесь на Силу набросилась эта девица, которая делала минет:
- Ты чё, гад!? - истерила она, лупя его своими кулачками. - Сигизмунд не может без этого!


Отстраняя даму вытянутой рукой, Сила всё за своё:
- А уединиться вы, мадам, не пробовали?! Да, мало ли каких придурков только не бывает на свете?! - здесь он имел в виду, конечно же, себя.


Удивляла реакция на их конфликт посетителей бара: кто-то глядя на них, хлопал в ладоши; кто-то просто кричал:
- Браво!


В это время, верзиле Сигизмунду, удалось таки вытащить из глаза вилку и он вылупил свой оставшийся глаз, чтобы увидеть того — кто это сделал. И вот, найдя виновного, он с львиным рычанием бросился на него.


Сила быстро нырнул за столик и встретил Сигизмунда стулом, а дальше нужен был нож: с разъярённым гиппопотамом тягаться ему силой было немыслимо.
- Иди сюда с-с-с-сука! - ревел верзила.


Всё так же отступая и ища нож за столиками и за стойкой бара, Сила, всё ж таки, узрел его на кухне. И вот, когда Сигизмунд сгрёб уже его здоровенной своей лапищей и предуготовлялся для начала сломать ему, об колено, позвоночник, а потом уже...


как тут же почувствовал нож в своём сердце, который Сила воткнул ему снизу, с живота — под грудную клетку. Продолжая кромсать ему ножом сердце, Сила глаголил как-то так:
- Ну, вот так-то, мы наверняка уймёмся.


Гиппопо завалился и Силе стоило немалого труда, чтобы высвободить свою одёжу из его громадной лапищи. Посетители запрудившие кухню, в ожидании развязки, шумно аплодировали, а хозяин гостиницы и бармен в одном лице, сказал ему, что:
- Давненько никто не баловал нас такой вкусняшкой!


- О не стоит благодарностей, - ответил Сила, - я всегда по четвергам так развлекаюсь.


Но ножа он уже решил из рук не выпускать:
- Мне бы где-нибудь помыться, - обратился он к бледной Лалачке; та молча указала ему на умывальник. И вот, Сила, сначала отмыл окровавленные свои руки, потом нож...


Здесь на него сзади набросилась с ножом мазохистка Сигизмунда: видимо гдей-то на кухне же, она усмотрела острейший ножик.


- Мадам, - вовремя увидел нападение краем глаза Сила; и вот, не без труда, поймав её ручонку, отобрал у неё нож.
- Мадам, я вам уже говорил: уединяться надо для своих развлечений.
- Подонок! - орала та. - Нелюдь! Убей и меня вместе с ним!


- Ну, на счёт нелюдя, это вы явно погорячились, мадам. Это вы здесь все, в этом отеле, нелюди.


Потом выведя мадам-мазохистку с кухни он отдал ножик Лалачке сказав, чтобы она его спрятала; а свой нож, он всё-таки отмыл от крови и спрятал у себя в штанах: решив в этом мире с ним не расставаться.


                12


Когда Сила вновь вышел в бар, господин Шнапс встретил его такими словами:
- Сейчас вы просто обязаны выпить, господин Богатырёв; ей-богу, вы так нас потешили сегодня! Давненько мы таких подвигов не видели!
- Всё дело в том, господин Шнапс, что если я выпью, то я вас всех здесь перережу! - так громко молвил Сила, чтобы это все слышали. - Дело в том, что у меня начинается шизофрения, когда я выпиваю. То есть, после стакана водки, я уже себе не принадлежу.


- Но послушайте, господин Богатырёв, вы знаете хоть одного человека, у которого бы от алкоголя не начиналась шизофрения?! - пытался успокоить его хозяин отеля. - Всё зависит только от количества выпитого. У каждого своя доза.


- Я может быть и соглашусь с вами, - кивал головой Сила, - но не все, однако, хватаются за ножи, когда: едет крыша, течёт фляга и падает планка.
А потом спросил у господина Шнапса:
- А как с телом? Вы его зажарите и раздадите постояльцам? Я просто не очень пока ориентируюсь в вашем пространстве.


- О нет-нет, не переживайте; он к завтрему растворится сам собой: да-да, в более нижний ад, в более нижний ад.
- А что в том аду, вы не знаете? - как-то утвердительно спросил Сила.
- Намного хуже чем в нашем. Намного хуже, - покивал головою бармен. - Мы просто стараемся об этом не думать.


- А почему?
- Ну, как почему? Прячет же страус голову в песок.
- Вы знаете, - разубедил его Сила, - по последним данным разведки: оказывается не прячет! И в жизни даже не занимается такой ерундой. А токмо люди прячут свои головы в песок и это заместо того, чтобы молиться Богу. Вместо того, чтобы раскаиваться в своих грехах и молиться о Спасении.


- О чём вы заговорили... - господин Шнапс был в шоке, - сразу видно, что вы не здешний.
- Как это видно?
- Ну, здесь не принято говорить о боге.
- Почему? Когда это единственное спасение вас от нижнего ада.


- Ну, как вам сказать? Ведь бог обрёк нас на мучения.
- О, - поднял палец кверху Сила, - я уже это гдей-то слышал. Вернее даже так: везде одно и тоже.
- Но это правда, господин Богатырёв!
- Вы полагаете?
- А как же иначе? - удивился господин Шнапс. - Ведь бог всё это создал: все эти миры видимые всем и невидимые.


- Насколько я помню, Бог создал рай: заполненный Любовью, где царствовала Любовь. А кто потом, в этом райском саду, начал выделять всяческие яды и лить отраву — это вы, я надеюсь, знаете. Отчего, собственно говоря и пошло всё наперекосяк: отчего и поехала у всех крыша.


Господин Шнапс смотрел на него с удивлением:
- Вы меня удивляете, господин Богатырёв. Вы, что же, за бога?
- Я за правду и истину.
- И в чём же, по вашему, истина заключается?
- В том, что от Бога только Свет и Любовь, а всяческая мерзость — во всех мирах — от сатаны и его приспешников.


- И это вы говорите после того, как бог сначала топит всё человечество потопом, потом выжигает города Содом и Гоморру; и слабых, грешных людей, отправляет навечно в огонь неугасимый!?


Хозяин гостиницы был в шоке. В это время, их уже окружали все посетители бара, слышавшие их речи и внимали каждому слову.


- Погодите, погодите, вы запорошили меня вопросами,
- поднял руки кверху Сила, - давайте по порядку: допотопные люди, до того погрязли в сатанизме, что без людоедства уже не жили и всё больше, и больше погружались в ад своих низменных страстей.


Здесь пред Богом встал вопрос: или смотреть и дальше, как души бедных грешников погружаются всё ниже и ниже в ад — в самую его, то есть, бездну, или прервать это дальнейшее их погружение: истребив тела и истребив порочный мир.


Господь Бог выбрал Спасение людей, как всегда и стал работать с больными их душами: истребив их тела. Ведь душа, как вы знаете, намного важнее тела.


- Ничё себе - спасение людей: ползут бедные на гору, захлёбываясь, а вода всё выше и выше! - хозяин гостиницы был в экзальтации (перевозбудился тасазать). - Матери поднимают детей над головой, чтобы те, ещё хоть раз, хлебнули воздуха!


Ну, знаете, господин Богатырёв, хоть вы мне и друг, но истина дороже!
- Прекратите, господин Шнапс, я акцентировал ваше внимание уже на том, что Бог ни тела людские спасал, а
души их! Души людские - так Спасал!


Это всё-равно, что сказать хирургу, после операции на сердце, когда жить уже — без операции — оставалось считанные дни: «А что эт-т-та, доктор, вы меня так располосовали-та всего?!» - то есть, доктор дарит жизнь пациенту, а он задаёт вот такие дурацкие вопросы.


Так же и здесь: Бог Спасает души людские для жизни вечной, чтобы вырвать их из вечного мучения, а вы уцепились за то, что взял и убил! Взял и убил! А Он, взял и Спас их души!
- Однако в Библии про это нет ни слова, что бог их спасал. Грешников в огонь вечный!? - этого в Библии сколько угодно. Тем-более, как вы говорите: все допотопные люди были людоедами. Значит куда их? В ад неугасимый!


- Я бы с вами, может быть и согласился, господин Шнапс, если бы не одно маленькое, но очень большое НО. Дело в том, что когда человек, после смерти, видит все свои мерзостные дела: он раскаивается в них и даже не понимает, как он, со своей Светлой душой, мог совершать всю эту мерзость.


И здесь нужно только одно, чтобы душа человеческая, душа его Божия, взмолилась Господу Богу нашему о Спасении, чтобы Спас Господь её от вечных мучений в аду.


И таким вот образом, душа и спасается. И только таким, 
то есть: раскаянием и молитвой.


И если вы мне хотите сказать, что вы, каким-то образом, после смерти - не раскаялись и не молились: значит, вам ещё предстоит это впереди. Значит, вам ещё мало, значит вы ещё не намучились в адовых мирах, чтобы взмолиться Богу о Спасении.


- Ещё, значит, не намучились... - эхом отозвался хозяин гостиницы. - Каково-с, господа? - обратился он к окружавшей их публике. - Каково, господа? Чешет так, что все блохи вокруг разбегаются! И уж за словом в карман не полезет!
- А зачем мне лезть за словом в карман? - удивился Сила.


- Может ты ещё и объяснишь, от какой-такой большой любви, твой любимый господь бог, спалил Содом и Гоморру — два города полные народу! Где детей было тоже немало, - обратился к нему один из посетителей. - Подумаешь голубятня, да зоофилы: тоже мне — страшные грешники.


- Во-первых не ты, а Вы! Согласитесь, что мы с вами на брудершафт не пили, - так ответствовал Сила, отыскав глазами хама и незаметно пощупав нож рукою: на месте ли он? - а во-вторых, хоть вы, господин Шнапс, стараетесь и не думать, что ждёт вас в нижнем аду, но я немного приоткрою эту тайну.


Сначала для блудников, которые попадают в мир дерьма: где и сами они дерьмо и вокруг — одно дерьмо. Не знаю, почему это именно так? Может быть потому, что всё это — в нижней чакре, тамотки — в одном месте и находится. Все эти половые сладострастия, связаны вплотную с органами выделения; и сами блудники стремятся в эти выделения противоположного пола.


Но содомиты лезли, как это заведено у сатаны, в более нижний ад - со своими каждодневными казнями: бездомных, нищих, гостей — не граждан этих городов, или тех кто подал нищему и приютил бездомного: под эту статью, собственно, подпадали все, на кого накатали грамоту, или попросту донесли.


Таким образом, людей скапливалось немало — для каждодневных казней, - а содомиты и гоморродяне возбуждались от их мук и тут же совокуплялись на площади для казней. Это не было чем-то противоестественным в этих городах.


Собственно так же, как и в древнем Риме — во время зрелищ, где гладиаторские бои занимали процентов пять от общего времени зрелищ; а 95% развлечений древних римлян, посвящалось разнообразнейшим казням: христиан, разбойников, да и вообще любых — кто подвернётся под руку: типа греков, которые обожали искусство и были все в искусстве, - вот им и показывали искусство — несколько наоборот.


Так вот, во время казней, когда на арене творилось такое, что у нормального человека — от ужаса — кровь застывала в жилах... многие римляне перевозбуждались от криков и воплей казнимых и тут же среди зрителей и совокуплялись.


Примерно то же самое происходило и в Содоме с Гоморрой; только вместо зрелищ у римлян, у них это было просто каждодневной рутиной: одних раздирали на части и изжаривали заживо, другие — зрители перевозбуждались от жутких криков жертв и тут же набрасывались друг на друга и сношались у всех на виду — вместе со всеми.


То есть, вот такие города были сожжены Господом; где, не дай бог, ты подашь милостыню нищему, или накормишь голодного, или пустишь переночевать иноземца... нет, пустить можно было, но этой же ночью,
ты обязан был, убить этого иноземца — пока он спит.


Ну, такие вот, были там обычаи, такие ндравы, такой закон.


Но вот, если иноземец вышел от тебя утром — переночевав — то тут на тебя обязаны были донести: все, кто наблюдал это явление. И если ты, например, не понравился соседу, за то, что не уступил его мужеложеским домогательствам, - то он запросто, мог доложить о тебе, куда следует: что ты, де, подал денюжку...


(ах, да, прошу пардону: денег тогда ещё не было!), что ты, де, подал нищему кусок хлеба... и вот, попробуй докажи потом, соответствующим органам, что ты, де, не верблюд. Ты был уже обречён на казнь — после этого; ну, потому как народ для казней — жертвы точнее, для палачей — требовались каждый день.


И если не было кого казнить, то соответствующие органы хватали вообще без разбору — всех сподряд: потому как место казни, или эшафот — пусто не должно было быть! Пустым, то есть, не должно быть! Никогда!


Так вот, сударь, я бы хотел у вас спросить: согласились бы вы, чтобы ваши дети жили в этих городах? - спросил Сила у вопрошавшего.


- Ну, во-первых, у меня нет детей, - ответствовал разбитной малый, - а во-вторых, каждый человек, волен сам выбирать, где ему жить и как ему жить: одним нравится молиться, а другим разнообразнейшие сладострастия. Что ж тут невероятного?


- Мы вообще-то сейчас говорим о Спасении из ада, а не кому, что нравится. Мы сейчас говорим о том, как Спастись из ада — в котором вы все находитесь.
- А ты уверен, что мы хотим спасаться из ада? - так басил развязный господин.
- Прошу мне не тыкать, - осерчал было Сила.
- Да плевал я на тебя, - ответствовал хам.


- И так, господа, - быстро переключился Сила ко всем, - 
кто понимает о чём я. Согласились бы вы, господа, чтобы ваши дети жили в Содоме и Гоморре?
Все как-то молчали.
- Вот вы, господин Шнапс, как об этом думаете? - обратился к нему Сила.


- Я понимаю куда вы клоните, господин Богатырёв, но в Библии про это нет! Про всё то, что вы здесь рассказываете.
- Как это нет? - удивился Сила. - Города погрязшие в разврате, где даже нищему нельзя было подавать милостыню и пускать переночевать бездомного!


- Нет, ни про какие казни, ни про совокупления вокруг казнимых. Этого нет! Есть: города погрязли в разврате и господь-бог низвёл на них огонь небесный.
- Ну, я немного расшифровал для вас, что такое: города погрязшие в разврате, - развёл руками Сила. - Не будут же в Библии — в святой книге — писать обо всех извращениях.


Д, я думаю, что вы и сами знаете, господа, что такое блуд, - когда на него нет укорота. Эти казни посвящённые молоху были и у финикийцев, и у карфагенян — с всеобщим совокуплением.


Мы сами, недавно, были свидетелями блудной сцены в нашем баре: так называемого садомазо. Блуд, он так же, как и любой другой наркотик, требует всё большей и большей дозы, - если не молиться о спасении от него: не делать, то есть, на него укорот.


И вот, уже привычных поз — этого мало, надо что-нибудь посвежее; да и супруга уже поднадоела: желательно что-нибудь новенького и свеженького!


Но и супруги с любовницей уже мало! И хочется ещё чего-нибудь эдакого — поразвратней, как бы!.. Но и поразвратней и с супругой, и с любовницами уже мало! И ещё даже поразвратней!.. и этого уже мало!


Блуд — это, как любая низменная страсть, ведёт к полному разрушению; чтобы от человека и дерьма даже не осталось! И поэтому, любое повышение дозы, градуса — это будет мало, мало и мало! Пока не произойдёт полного, то есть, уничтожения души.


И вот, повышение, одной из очередных доз в блуде — это садизм и мазохизм! И вот, уже тащишь в этот садомазохизм и жену, и любовниц: повышаешь, так сказать, градус! потому, что каждый наркоман, он, за время своей наркотической жизнедеятельности — пока он ещё шурудит лапками-члениками — подсаживает на наркотик, как минимум, десять человек.


Ну, так уж устроены бесы: они не могут, чтобы не распространять свои миазмы на других; они не могут не распространять свою заразу!


Тоже самое и с блудом; и вот, попёр на всех окружающих садомазохизм: пример которому, мы видели среди нас — не так давно. Есть ли какой-то предел у садомазо? Да нет конечно! Пока не уничтожится душа!


Насилие и секс, секс и насилие! Без конца и края! Эта связка доходит до любых пределов. Это не только возбуждение от казней, это и сексуальный маньяк-убийца и всё что угодно!


Вот, то есть, что такое блуд — если на него не делать укорот; если не оказывать ему сопротивление. Блуд доводит до любых издевательств, убийств, педофилии и 
не перечислить всего - до чего он доводит. А вы говорите: в Библии, мол, не прописано, - как последняя канцелярская крыса.


                13


Здесь Сила очнулся... и долго не мог понять, где он находится — на каком, то есть, свете. Он лежал, просто обливаясь потом и подушка его была мокрая и одеяло сыро, и на груди когда он провёл по ней, скопились кой где целые озёрца и ему даже покалдонилось, что квакали лягушки, - заливаясь, так сказать, в весеннем гимне солнцу.


- Приснится же такое... - прохрипел он и брякнул свои ноги об пол пытаясь попасть в тапки.


В избе было, как всегда утром, холодно и пол ожог его своими ледяными досками. Попамши всё ж таки ногами в тапки, он сразу же пошёл затоплять печь, а потом долго умывался возле рукомойника: отфыркиваясь и прилизывая волосы.


Печь к этому времени завыла, загудела и затрещала поленьями. Он тапком-то прикрыл створку поддувала: угомонив завывание и гул, - печь растопилась — чего там; да натянув на себя свитер, штаны, да поставив греться воду, - подсел как всегда к окну.


Ну чё, лес стоял как и раньше: засыпанный снегом под завязочку. Ветра не было, но тайга пела. Пела своими красотами, своими заснеженными лапами; как в шубах песцовых стояли все ели и сосны, и красовались, и красовались...


Солнца не было, но залюбовавшись снежной отрадою, Сила и забыл даже про это светило, - когда оно было вообще.


«Странно, - как-то так думал он. - Всё это очень даже странно. Люди казнят и казнят себя этой совестью, но ведь где-то должен быть на неё и укорот. Невозможно же без конца и без края казнить себя.


Тем более, что по последним данным разведки: прийти к чему-то Светлому и невозможно так, чтобы сразу. Ведь всему Светлому и прекрасному надобно учиться и не мало: невозможно же так сходу стать балериной и делать: фуэтэ, плие, грант-батман... я уже не говорю про батман-авлоппе.


Для этого нужны годы: тренировок, уроков, репетиций,
чтобы хоть чего-то достигнуть, - танцевать в том же кордебалете. Или написать рассказ там: сходу-то это всё
не получится. Нужно иметь богатый жизненный опыт, багаж знаний, оттачивать своё перо... то есть, не перо точить, а писать так, чтобы не было ничего лишнего: всяческой шелухи, шкорлупы, так сказать, - чтобы было только вкусненькое ядро, или ядрышко.


Не тормозить — описывая никому ненужные подробности и детали... т.е. действие, действие и действие — движ чтоб шёл. Но и не погонять: потому что тогда уйдёт Муза-Отрада и Благодать творчества. Ежели не тормозиться на каких-то отрадных явлениях в творчестве, то выглядеть это будет куцо, сухо, не плодотворно, - как камни в пустыне.


То есть нужно балансировать, тасазать. Балансировать -
искать золотую середину: между скрупулёзным описанием никому ненужных деталей и объединением с Музой, - не упуская идущих от неё слов.


Сходу, иначе говоря, ничего не напишешь: не отточив пёрья.


Или ежели ты сразу возьмёшь холст и краски, то художника из тебя явно не получится, а произойдёт одна только мазня и ничего кроме мазни. Хотя почему-то эта мазня, последние лет двести, называется авангардизмом.


Ну и т.д. со всеми остановками: без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Ничего Светлого и прекрасного не создать без многих лет: косорезов, брака, шелухи, скорлупы, без одного даже ядрышка.


Зато тёмное... О-о-о-о-о-о... тут не надо: ни заботы, ни работы, ни переживаний, ни хлопот! Все маты и пошлости запоминаются сходу: никакого даже напряжения ума не надо; никакого труда, никакой борьбы с ленивым телом и со всякими гадостями, которые, как из рога изобилия — в анальном только смысле этого слова — круглосуточно лезут в голову.


Не надо себя, то есть, сдерживать, стопорить, тормозить: не в меру разыгравшиеся, расходившиеся, разрезвившиеся: мысли, идеи, желания. Твори, то есть, что хочешь! Куролесь, как вздумается! Резвись как только в голову взбредёт! Не жизнь, а малина!


А то, да?! Начинают тоже: туда нельзя, сюда нельзя! Так не ходи, тут не плюй, здесь не мочись, - тоска-а-а-а-а.


То есть, вот откуда столько поклонников-то у всего мерзкого, гадкого и пошлого, - ну, даётся это всё легко! Трудно что ли сладенькое винцо в себя засадить?! Пивасик трудно выпить? Или покурить? Всё же это в миллионы раз легче сделать: чем что-нибудь написать, или сочинить музыку, или картину, - создать, то есть, шедевр.


Намного легче пройти мимо нищего, чем отдать ему свои деньги; да ещё и останавливаться и рыться в кошельке — на виду у всех.


Тем более, что поначалу-то, тёмные сущности, долги-то с тебя не взыскивают. Не выколачивают, то есть, по первости-то долги. Заманивают гады. А ты всеми фибрами к ним: потому что легко, д и кайфуешь! Не жизнь, а кайф сплошной!


И вот, с бодуна даже, поначалу: не болеешь, не опухаешь на всё лицо, как последняя сволочь... не краснеешь, то есть, рожею-то своей. Заманивают с-с-с-суки.


Болеть и страдать человек начинает потом, когда уже заманили, когда уже не вырваться из их цепких кошачьих лапочек.


А поначалу-т ничё! Кайфуха одна шибает и больше ничего. Как там в песне-то поётся: «Жить надо в кайф!Жить надо в кайф!»


А потом да, когда крючья в твоём теле, - куда ж ты от них вырвешься-то? Куды-ж денешься с подводной лодки, ежели ты утоп вместе с ней на двести метров и вокруг только тьма и ужасы.


И вот, всё это должно обрыднуть и осточертеть: всё это враньё, муки, предательства. Должен возникнуть вопрос: «А за ради чего? За ради Родины? За ради родных? За ради детей?»


Да нет, только за ради себя любимого, за ради ублажения только себя. Так стоит ли страдать ради этого?


Как сказал один из освободившихся зэка, который отсидел в общей сложности лет двадцать — из своих сорока: «Сколько можно быть дерьмом? Я устал быть дерьмом. Я больше не хочу быть гуано».


А начиналось у него это так же, как и у других: легко и просто. Это мат, это наплевательство на жизни других людей: на их придуманные законы, правила, устои. «А я
вот не такой, как все! Я лучше! - думает в это время человек. - И я умней вас всех потому, что плевал на ваши: устои, правила, законы!»


То есть, легко и просто! Вот собственно почему так много у всего тёмного поклонников; и в общем-то молодые — это практически все. Практически, потому что: кто не перебесился в молодости — тому это ещё предстоит.


Лучше, конечно же, в молодости получить эту прививку: от пошлости, от гадости, от мерзости, - чем страдать тем же алкоголизмом, например, в старости; или осуждением всех и вся, - и от этого и злобою на всё что видится и слышится.


Иными словами, существует форс-мажор (непреодолимая сила), невозможность прожить в этом мире без чернухи, или без чернушки; коль на свет родился — в тебе уже эта чернота присутствует. Есть только чернота видимая и невидимая: откуда собственно и берутся все эти мифы о светлых и безгрешных людях, которых не было и не будет никогда в трёхмерном пространстве.


Условие существования здесь, на планете Земля: чернота в каждом человеке. Можно назвать эту чернушку: бесами, хаосом, тьмой, - ничуть не погрешим против истины; всё это одно и тоже. Д ещё вся эта тьма легко даётся каждому человеку, легко усвояется, - прям как родное. Да ещё и приносит такие удовольствия поначалу.


В связи с этим, Светлое в человеке, проигрывает и проигрывает по всем фронтам: потому как даётся оно нелегко; Светлому надо учиться, а учиться совсем даже неохота. Учиться это вообще вилы в молодости... да ещё с той подачей образования — кое практикуется, где даже Литература не учит Любви к нашим классикам, а напротив отталкивает.


И вот, в связи со всем этим вышеперечисленным, совести надо тоже немного угомониться, когда она задалбливает человека, как дятел — буквально до петли.


Тем более, что когда совесть предупреждает о безнравственных поступках, предостерегает от повторения чего-то низкого, напоминает о том, что мерзко так вот поступать, - это одно — это от Бога. Но когда, под видом совести, появляются все низкие картины твоего прошлого: да ещё и без конца и края; да ещё и несть числа всем этим мерзким грехам — в твоём прошлом, в твоей жизни: то это уже явно не от Бога, а из ада.


Потому что Бог наш — это Любовь; а Любовь только предупреждает, только предостерегает, только заботится: и прощает, прощает, прощает — потому что Любовь.


А показывать бесконечные пошлости про тебя, да ещё одно и тоже, да без конца и края — это уже не Любовь; это уже из ада. Тем более, как мы выяснили, что: прожить без чернушки-т в себе: невозможно, немыслимо, нереально.


Бесы внедрены в каждого человека и совсем даже не по его воле; а потому, что так получилось, когда в Божий мир проник дьявол и отравил всё, что мог отравить. И отравил всё, что только смог отравить.


Да, каждый человек: хам, предатель, сволочь, убийца, гордец, самовлюблённый гад, блудник, скряга и т.д. и т.п. И это надо принимать как должное, как неотвратимое, как непреодолимое; и спокойно как-то к этому надо относиться, - без нервов, не перевозбуждаясь.


Да, тот кто молится Господу Богу нашему о Спасении своём — от восьми смертных грехов: тот выглядит несколько получше того — кто совсем не молится. И не только выглядит, но и действительно чувствует себя много лучше, чем человек не молящийся, - больше в нём Любви. Хотя вся чернота в нём и сохраняется, сумасшествие в нём присутствует — пусть и в ограниченном контингенте войск.


Тот кто не молится: ну, там совсем уже беда. Когда Бог не ставит укорот восьми смертным грехам, когда человек не ставит молитвою препоны сумасшествию в себе — это беда. Это страшная беда не молящегося человека — это сумасшествие. Есть конечно всегда надежда, что грешник обратится с молитвою к Богу... на это только и уповают силы Света. Но это, конечно же, не просто; это не просто».


                14


Сила здесь вспомнил свой творческий путь: как он оттачивал своё гусиное перо писателя.


О-о-о-о-о-о... это был такой дурдом, что дальше просто некуда. Он рисовал и комиксы: только подписывал происходящее не как в настоящих комиксах — на самих т.е. рисунках, а с обратной стороны листа: чтобы, так сказать, надписи на рисунках не мешали зрительному восприятию оных.


И погружение его в эти рисунки, в эти комиксы, было полным, стопроцентным, по саму маковку, так сказать, хотя и маковка скрывалась. Он жил со своими героями, он существовал в них! И сердце у него так же билось в груди, как и у нарисованных им персонажей.


Он вместе с ними штурмовал горы, переплывал океаны,
бросался в атаки, на абордаж: так как, конечно же, рисовал пиратов и их атаки на другие суда, - ну, потому как невозможно существовать здесь без бесов, которые в нём, как и во всех других, сидели и естественно обожали все эти кровопролития, которые рождались и жили в его голове.


О-о-о-о-о-о... он был и капитаном, и боцманом, и каждым их матросов, и каждым из пиратов штурмующих корабли. В общем кого он рисовал, в того и переселялся — тем он и был, тем он и жил. И поэтому и лицом, и жестами, и тихими возгласами, он повторял гримасы и движения тех — кого изображал.


Почему тихими возгласами? Ну, потому, что рисовал и
писал он по ночам, только по ночам, а днём спал. Мама же, уставшая и измотанная на работе, за весь день, спокойно почивала рядом с ним.


Жили они в коммуналке, в одной комнате и поэтому вести себя, соответственно, надо было тише, чтобы не разбудить маму. Иначе, где же он будет жить? Где существовать? Если не будет мамы? Кто его накормит, напоит, согреет, - заплатит т.е. за коммунальные услуги?


Ему было семнадцать и жил он, существовал в трёхмерном пространстве — только благодаря маме: её работе, её деньгам. Сам он, уже год нигде не учился и не работал — так вот сложилась его жизнь — был т.е. тунеядцем на шее у матери.


Выхода из этого своего жития, он не видел абсолютно никакого: потому что боялся людей до холодного пота, до ватных ног, до онемения... и ничего сделать он с собой, в связи с этим, не мог. Не мог, например, просто пойти и устроиться на работу.


Более того, даже с кем-то! пойти и устроиться на работу: ну, в смысле, чтобы этот человек его устроил, - сие для него было непреодолимым препятствием; равнявшимся для него тому, как для обычного человека штурм Эвереста - ни больше ни меньше.


Такие вопросы как: «Что о нём подумают?», «Ну, даже допустим, в страшном сне, он придёт устраиваться на работу: но, что о нём подумают? Ну, да, окружающие, что об нём подумают?»


Наверняка как-то так: «Вот урод, пришёл устраиваться на работу!», или «Сам дурак-дураком, а пришёл устраиваться на работу».


Такой вопрос: «А что они скажут ему на всё на это?» - добивал просто его до основания. Ну, там понятно: «Здравствуйте», «Здравствуйте...» - хотя и тут могут быть варианты; например, скажут на: «Здравствуйте» - «Хвастайте», или «Забор покрасьте!» - и что он тогда будет делать?


Ну и даже ладно:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
Тогда они зададут такой вопрос, наверняка:
- Что вам?


И что он на это скажет?
- Хочу устроиться к вам на работу! - но это же враньё! Ведь он не хочет к ним устраиваться на работу и уж тем более работать. У-у-у-у-ф-ф-ф-ф!


Или сказать правду:
- Хочу устроиться к вам на работу, чтобы как-то жить дальше... как-то существовать... не сидеть, то есть, у мамы на шее...
Да у них от этого стресс будет, шок! У них же истерика начнётся!
- Как? Вы до сих пор сидите у мамы на шее? Этакая дубинушка стоеросовая! Д ещё он, как-то хочет жить дальше и существовать!


Или ладно, пропустят... но тогда следующий вопрос — просто неминучий:
- А что вы умеете делать?
Что он на это скажет? Что? Ну, что???
- Вы извините, но я, то есть, вообще ничего не умею делать. Ну, то есть, абсолютно.
- Как это не умеете? - возопиют они. - А чего ж вы тогда пришли-то? Зачем отвлекаете занятых людей?


Или ладно, смилостивятся и спросят:
- Ну, вы где-то, хотя бы, учитесь? Какое у вас образование?
Что он на это скажет?
- Вы извините, но я уже год нигде не учусь и не работаю: ну, то есть, являюсь - в прямом смысле этого слова — тунеядцем. А образование?.. Ну, восемь классов и то учителя за уши натягивали меня на тройки;
и каким-то чудом натянули: с тех пор я малёхо сутулюсь...


- Так чего же вы тогда пришли? - разразятся громом они!
Или даже так скорее всего:
- Так чего ж ты тогда пришёл, олух царя небесного?! Дурачина ты, простофиля! Дубина ты стоеросовая! Чего ж ты тогда припёрся сюда, отвлекать рабочих людей, которые служат своему отечеству!


Ну, как-то так... И вот, что он на это, им всем, скажет???
- Простите, - мол, - извините. Неувязочка, - мол, - вышла... - и курёнком так курёнком, и бочком так бочком, и запинаясь так, спотыкаясь и падая, - дуй в общем — не стой!


Или как?


И вот, казалось бы, такие вот, дурацкие вопросы, как:
«Кто что подумает?» и «Кто что скажет?» - добивали его просто до самого конца, до самого что ни на есть — минуса, до дна, до точечки, - после которой любые предприятия обнулялись в самых  своих началах.


Полировал всё это, не так даже вопрос, как утверждение: «И как все потом будут смеяться! И угорать! И ухахатываться!» - и от этого ему было уже совсем, то есть, хорошо; совсем замечательно, совсем зашибись.


И посему, действительно, кем бы то ни было, предпринимавшиеся: предприятия, порывы, действия — по вытаскиванию его из этого: штопора, ступора, комы... претерпевали неудачу.


Он, вроде бы и действительно, соглашался так, по началу, с доводами рассудка, что ведь, мол: «Ну, надо же как-то дальше жить, надо же что-то делать: ведь век же не просидишь у окна — прижавшись к батарее».


Но перед устройством на какую-либо работу, или учёбу — в сопровождении конечно старших товарищей — наступала ночь. Ночь в которую он, как всегда, не спал и бредил наяву, и бредил, и бредил... Вопросы: «Кто что подумает? И кто что скажет?» - и как потом все будут смеяться над ним!


добивали его, доканывали, доуконтропупивали до такой степени, что он всё одно на следующий день, куда-нибудь, да: смывался, сливался, исчезал, - по дороге в какое-нибудь очередное учреждение. Сливался
так, что его потом долго и нигде, никто не мог найти.


Он буквально сутками, после этого: бродил по лесам, прятался в чащобах, дрожал в мокрых кустах. Шатался буквально, как медведь-шатун: проклиная себя — такого урода, проклиная других — таких скотов, проклиная весь мир... И жить он никак не хотел, и не собирался, и не мог! И мечтал только об одном — о какой-нибудь лёгкой смерти.


Но смерть никак не приходила и не наступала. Он только трясся от холода под ёлками, дрожал в ознобе под соснами, стучал зубами под белыми берёзами и больше ничего... да ещё и голод мучил его так и изводил, что не помогала ни заячья травка, ни клюква, ни брусника, - которые он трескал в эти критические для него дни.


Это если дело, конечно, происходило осенью. А ежели, например, зимой, то еловых веток-то много ни съешь: хоть он и пытался — ориентируясь на лосей: мол, жуют же они одни веточки и какие огроменные вырастают! Но он был не лось!..


И посему, озябнув в зимний период — тем быстрей, чем больше он сидел под ёлкой без движения (а находиться в постоянном движении — бежать куда-нибудь - на сколько сие хватит? ну максимум часов так на 12... и он это, конечно, проделывал... а дальше что???)  и оголодав, как последний и проклятый всеми волк; он двигал свои разбойничьи лапы к человеческому жилью.


И с прилипшим от голода — к позвоночнику — животом и дрожа всем телом: промёрзнув, то есть, до самой что ни на есть — последней косточки и заморозимши даже волчий хвост: он шкрёбся возле дверей, как последняя с-с-с-скотина, мол: пустите, отогрейте, накормите, - будьте такие добренькие.


И другая мама, которых тоже не мало — которые принимают сыновей только на щите, или со щитом — никак бы не пустила его в дом без щита; и послала бы его туда — откуда пришёл. Но его мама была добрая и принимала его, до бесконечности, без щита, и отогревала его быстрее у батареи, и кормила ненаглядного сыночка и поила...


а радовалась уж так, что и не передать даже словами, что сыночек-т её живой и целенький вернулся! Ну, не совсем конечно здоровый... но что делать? Что делать? Что делать?


И он заготовив, заготовимши даже заранее, какие-то хоть, оправдания: хотя какие тут могут быть оправдания? Чем тут можно было оправдаться? Ну, разве только тем, что он сумасшедший?.. Да, пожалуй это было единственным оправданием. Хотя он себя, конечно, как это обычно бывает, сумасшедшим не считал.


Поедая какие-нибудь вкусные котлетки с пюре, или с рожками, он так перемалывал хлеб в своих челюстях, что волк бы наверное сказал: «Да, это мой брат, большая обезьяна!»


И поэтому оправдания, как-то постепенно, постепенно, но, под радостное воркование мамы, исчезало из него. Надо было как можно быстрее набить: свою ненасытную утробу, свою ненасытную мамону, своё юное, растущее тело.


И вот, для него, в его жизни, был выигран ещё один месяц для существования: пока тучи вновь не сгустились над ним и не грянул гром, и не потащили его — кто бы то ни был — вновь на работу, или учёбу.


Где-то с месяц все будут отходить от очередного шока, от его очередного бреда сумасшедшего, от очередного дурдома. А на большее-т он и не загадывал. Ну, он будет как-всегда врать, что решил пойти по другой стезе, мол, другую узрел, вдруг, стезю: хотя ни по какой стезе идти, конечно же, он никогда не собирался.


Он понимал, что с каждым разом, с каждым сумасшествием: положение его, жизнь среди людей, существование на планете Земля, - всё более, и более усугублялось. Петелька, то есть, на его шее — всё туже и туже затягивалась.


И что вскорости, он уже дойдёт до такого состояния, до таких сложившихся обстоятельств: когда не захочет даже, но пойдёт в какой-нибудь осиновый лесочек, или в ельничек, или в бор сосновый... И залезши на акую-нибудь кряжистую сосну: на сук еёный побольше... повесится короче говоря.


Были у него ещё, правда, бабушка с дедушкой, к которым он, вдруг, спонтанно уезжал: чувствуя, что земля-т горит у него под ногами... что, как говорили в одной из русских рок-опер: «Смерть взяла наш след».


То есть, чувствуя, что смерть взяла его след, он уезжал на поезде к дедушке с бабушкой: ну, естественно на деньги матушки, которые та безропотно выделяла. И вот, уже там начинал куролесить: нигде, то есть, не учиться, не работать... днём спать, а ночью рисовать, рисовать, рисовать, - до полного, то есть, одурения.


Бабушка с дедушкой тоже, конечно же: любили его, обожали, обожествляли, - ну, потому что Бога раньше не было и они всю жизнь свою провели в безбожном СССР. Но все, конечно же, понимали, что сколько не обожествляй, но так бесконечно-то продолжаться не может; ну, потому, что нельзя так жить: днём спать, ночью рисовать...


и что самое конечно же главное! - ничего за это не получать (никаких, то есть, тити-мити, ну деньжат, то есть, за это!), не являться при этом никаким там художником - с документом... и не имея, значит, никаких, то есть, перспектив... и сжигая после года работ все свои рисунки, общие тетради, - по пять-шесть штук зараз. И при этом, при всём, нигде не учиться и не работать!..


То есть, искусство ради искусства, непроканывало нигде и никогда, и ни в какие времена!


И то есть, ну, месяц от силы... и он вновь чувствовал, что земля горит у него под ногами: возгорается, то есть,
от каждого соприкосновения с ней, его ноги. И что смерть взяла его след. И он вновь уезжал к маме... и только вот таким образом жил и дурил всех окружающих... но просто не мог жить по другому; ну, никак не мог... хотя и чувствовал, что петелечка всё туже и туже затягивается вокруг его нежной шейки.


                15


И вот, получимши очередной карт-бланш, а точнее недельку-другую времени в которые его не будет никто донимать... он после уписания, уписывания всех вкусняшек, тут же летел к своим общим тетрадкам... и рука его, как перелётная птица: летела на свой родной заполярный остров...


так рука его, невзирая на все препоны, летела к шариковой ручке; а шариковая ручка его летела к общей тетради: как наши журавли летят через Гималаи, чтобы попасть в сказочную и солнечную страну, - прячась там от лютого холода и от несколько неблагоприятных, мягко выражаясь, условий жизни.


Так и он, как тот журавль, мчался в свою сказочную страну: преодолевая огромадные высоты, кислородное голодание, голод холод и свинцовую усталость: тянущую только упасть.


Но вот уже и сказочная страна, он пошёл на снижение: его окутало тепло, изумрудная зелень, плеск лазоревой волны. Он дома, он на Родине: ручка его зашуршала по бумаге, ноздри уловили запах чернильной пасты...


И вот оно! пошло-поехало... Шхуна вновь бороздит бесконечные просторы голубого океана, форштевнем вновь разбивает хрустальность прозрачной, чуть зеленоватой волны; богиня Аврора вновь ведёт шхуну — туда, куда надо вести!


Бушуют шторма, ураганы, тайфуны, но пиратам всё нипочём! они всё преодолевают — стоя по пояс в бурлящей, на палубе, очередной волне... а новый-т вал ужо накатывает, ужо накатыват... уже закрыл собою весь небосклон.


- Право руля! - орёт капитан, - выправляй нос к валу!


Боцман, конечно же, выправляет, но бурлящая и клокочущая вода вокруг парусника — далеко не всегда даёт это сделать. И вот, шхуну переворачивает: и раз, и
другой, и третий. Но просолённые донельзя пираты держатся — невзирая ни на что.


И вот, возможно ли здесь было, чтобы хоть что-то могло вырвать его из мира: охвативших, заполонивших, обуявших его фантазий. Да возможно ли такое вообще? Ну, ежли, что потолок мог рухнуть на него?..


Входила с кухни мама, глядела на него - который полусидя на раскладушке, понапхамши под спину подушки, - при свете маленькой настольной лампы, бледнел в сумраке их комнатки... и всё что-то нашёптывал, и кивал головой, и взмахивал руками, и совершенно не видел её... пребывая в каких-то своих невиданных и неслыханных для неё мирах.


Что думала она тогда? Может быть: «С Божьей помощью... с Божьей помощью...» - но Бога тогда ещё не было. Тогда что? Что думала бедная женщина, замученная своим сумасшедшим сыном?


А что думают матери, которые готовы принять любого своего больного сыночка? Да ничего они не думают. Чувствуют огромную свою Любовь к нему... и этого, кстати, вполне даже достаточно...


А он, точнее его мочевой пузырь, терпел до последнего:
потому как кэп, в это время, через набегавшие валы, с великим трудом пробирался в свою рубку, чтобы свериться с картами... и вот, ещё один рисунок: быстрее, быстрее, где капитан открывает дверь в рубку, а огромный вал тайфуна, громадная водяная гора нависает над ним...


Ручка шуршит по бумаге с бешеной скоростью, сильно пахнет масляной, чернильной пастой, но ещё больше шибает в нос запах океанских волн и солёных брызг!..


Но мочевой пузырь, мочевой пузырь, мочевой пузырь! - вот-вот — и уже готов лопнуть...


он с великим огорчением вырывается из своей сказки и торопится к общему туалету, и каким-то чудом туалет не занят. Превознемогая резь в мочевом пузыре, он врывается в туалет и поднимает ободок унитаза.


В нос, как обычно, шибает вонь: ну, потому, что вечно-пьяный сосед, как всегда — в неуправляемом состоянии — пытался попасть струёю в унитаз, - что кстати характеризует его с лучшей стороны! что мол, всё ж таки, ведь пытался попасть! человек! Не так просто — не пойми чего!..


но как всегда, все струи из него, выходили мимо унитаза и в лучшем случае — на ободок унитаза. А так,
как моча после водяры, это не моча, так сказать, после арбузика; не моча, так сказать, младенца... Поэтому жутким отвратом шибало в нос юного творческого человека — ажни до слёз.


Вдобавок обмочивши руку о мокрый ободок, ён впитывал этот реал, это трёхмерное пространство, этот материальный мир — после своего сказочного — со всем отвращением на какое только был способен, - морща при этом носик.


Женщины обитавшие в коммуналке, как могли только боролись с этим «Пионером»: так они называли этого сорокалетнего алкоголика — потому что он выписывал газету «Пионерская правда». Ну, неприятно ж было каждый раз садиться голым задом на опруженный ободок...


И то есть, они просто высказывали ему это! что, мол,
ну, что ж тут такого: сходить, например, сначала в баночку, а потом вылить содержимое в унитаз, или просто сесть на ободок и сделать всё, точно так же, как
это делает женщина.


Почему надо стоять — гордясь своими причиндалами — и поливать всё окружающее пространство, как-будто в руках его не занюханный ошпырок, а пожарный брандспойт!


«Пионер», который на работе был очень уважаемым начальником отдела: и всегда чист, свеж, трезв, и с иголочки одет, - очень даже обижался, когда какие-то хамки, научали его, как ему — начальнику отдела завода! - пользоваться унитазом. Поэтому он, весь из себя, мог вытворить даже такое, а именно подбежать к женщине и щёлкнуть её газетой «Пионерская правда» - по лицу.


И в связи с тем, что мужья у этих женщин, были русскими людьми: которым хоть писяй в глаза — всё, то есть, божья роса... женщины, в связи с этим, жаловались в партком завода: так как «Пионер» был коммунистом, а женщины так же работали на заводе.


Ну, чтобы поставили, так сказать, на вид; осудили, так сказать, всем рабочим коллективом, - многоуважаемого начальника отдела. Потому что бить женщину газетой по лицу — это, как говорится, явилось последней каплей!..


И вот, осуждали, значит, «Пионера» - ставили на вид, что мол, бить миловиднейшую даму, газетой по лицу, это: моветон, пассаж и не совсем, как говорится, комильфо, - ни в какие, то есть, ворота.


Но говорить-то можно всё что угодно и краснеть удушливой волной, и извиняться, и каяться, и бить себя в грудь, - но бесы-то, на это на всё, только посмеются и наложат резолюцию - когда с другой стороны — клянущиеся безбожники.


Д и действительно: зарекалась курочка дерьмо не клевать! Наступает ночь, а там где водка — там и сумасшествие. Это, так сказать, близнецы-братья. Без водки-то, безбожные люди — это сумасшедшие. А уж с водкой-то — сливай вода.


И поэтому в нос шибало таким отвратом и мерзостью, что несмотря на то, что женщины, конечно же, каждый день мыли туалет и посыпали пол хлоркой. Но ободок-то унитаза хлоркой не посыпишь; а «Пионер» уже тут как тут! как всегда ночью, в неизменном сумасшедшем состоянии — со своим брандспойтом.


Как мог наш творческий, молодой человек, вписаться в этот трёхмерный, материалистический, реальный и пошлый мир, - когда даже выход в него на какие-то пять минут, были для него: катастрофой, каторгой, переселением в ад, во аид.


И потом даже, когда уже он: бежит, бежит и вновь торопится быстрее вдохнуть в себя сначала чернильную пасту, а потом и запах океана — с его солёными брызгами... И вот, уже и действительно, солёные брызги полетели ему в лицо, и он даже слизнул с губ, океанскую горькую соль!..


как тут, опять «Пионер» - никак не отрубится зараза: и находясь в своём сумасшедшем состоянии, начинает хлопать своей дверью, что в ночной-то, полной тиши, - как гром среди ясного неба.


В связи с тем, что это всё происходило кажинную ночь, к этому даже, как-то попривыкли что ли... И в следствии того, что мужья, у наших женщин, были русские люди: которым хоть делай пи-пи в глаза, а им всё божья роса;


то женщины, как-то не раз уже подступали к «Пионеру»
и требовали какого-то отчёта в происходящем; потому как глубокая ночь, а утром всем коммунальным жителям вообще-то на работу.


Ну, конечно же, это было по утру, когда все торопились
на работу и «Пионер» был в не совсем даже героическом состоянии; а точнее сникший до самого, что ни на есть, нельзя. И вот, ещё и зная, что дамы — суседки его — могут и до парткома дойти: он, как-то лихорадочно начинал, с бодуна, искать ответ на то, что совершенно даже не помнил, - что, то есть, с ним в невменяемом состоянии происходило.


И вот, он каждый раз, что-то бубнил, типа того, что: не мог открыть двери и не мог закрыть дверь... Русский народ, конечно же, самый долготерпеливый народ в мире и поэтому прощали, прощали, прощали...


Но когда опять же накипело и дамы вновь подступили к нему, что мол:
- А потише нельзя — среди ночи — открывать и закрывать свои двери, да ещё и всю ночь подряд?!
На это, внезапно осенённый «Пионер» - молвил с льющимися по лицу слезами:
- У меня с сердцем было плохо!.. Да.. А вы... - и он утирая слёзы улепётывал.


А женщины были в шоке: ну, как же? он такой больной весь... а они...


А то, что зачем, при болях в сердце, всю ночь дверями хлопать, или дверьми барзить — до них не доходило. Они только винили себя с тех пор; мол, человек страдает, а они...


Но предложить ему для начала, хотя бы, не жрать ханку кажинную ночь — их как-то не осеняло. Или просто обратиться к докторам: сначала к наркологу, а потом к кардиологу (пока они не обратились к участковому!) - сие тоже не приходило им в голову.


И с тех пор они просто винили себя в происходящем, как это принято у русских людей... и не приставая более к болезному, молча протирали тряпочкой ободок унитаза — дезинфицировали, так сказать.


                16


Но этим всем, конечно же, мысли молодого человека давно уже не были заняты. Кэп, в это время, как раз выяснил по карте, что их несёт к Маркизским островам; и надо было, то есть, куда-то уходить.


Следующий рисунок: он перекрывая шум бури, приказывает ставить штормовые паруса, чтобы хоть как-то маневрировать, но пираты с ним не совсем согласны; тогда следующая картина: капитан, с помощью пистолета, вразумляет бунтовщиков: лучше поставить штормовые паруса...


и делать нечего, моряки ползут вверх, прилипши к мачтам, которые швыряет так, что ажни окунает их в бурлящую воду за бортом, - то с одного края борта, то с другого... и этому посвящается ещё рисунка три, или четыре...


Одного моряка так и смывает волной с мачты, другого уносит вместе со сломанной мачтой... но ведь всё это нужно запечатлеть! всё это надо передать на бумагу: всё
это отчаяние бедных пиратов... и того, которого уносит огромными валами в открытый океан...


и вот, пока ещё неизвестно даже, кому больше повезло... тому, кого унесло на мачте, или тем, кто остался на шхуне...


И надо передать всё  это отчаяние в лицах... И поэтому он отчаянно шуршит ручкой по бумаге: в нос шибает валами — масляная, чернильная паста, но всё таки больше - запахом солёной, океанской волны...


Он то хмурится, то лицо его принимает совсем даже другое выражение, - в зависимости от того, какое лицо он в данный момент рисует: и сердце бешено колотится, и пот покрывает его лицо, - потому что в океане не пойми что происходит!..


И вот, маринисты — типа Айвазовского — были бы явно поражены, тому обилию сюжетов, которые он передавал на бумагу. У них, то есть, на каждый сюжет, уходило, как минимум, по пол года; а тут, сюжеты мелькали, один за другим, как из рога изобилия, - в течении максимум пятнадцати минут:


то есть, именно так он шуршал ручкой и забота была, в общем-то только одна, как бы не закончились к утру — имеющиеся на сей день стрежни для ручечки, - об этом он заботился, конечно же, ещё до наступления темноты,
чтобы хватило на всю ночь.


Безусловно он не создавал полотна на века; ничего не знал даже близко о масляной краске, о том, какой должен быть холст, как пользоваться палитрой (не путать с поллитрой). Да что там говорить, он даже слова пленэр никогда не слышал.


Да и произведения-то свои, он не нёс кому-то показывать, а просто сжигал: причина будет сказана несколько ниже.


Но обилие сюжетов, обилие сюжетов, обилие сюжетов...
этим он конечно затыкал за пояс всех маринистов и баталистов (это тех, которые рисуют военные сцены, сцены битвы) — в связи с тем, что некоторыми сюжетами, он бы заинтересовал даже настоящих художников.


Но их было столько сюжетов, которые он видел наяву, что йо-х-х-х-хо!..


И вот, значит, время. О время, время — когда человек счастлив, куды ж ты убегаешь? Время его всегда подавляло, шокировало, вводило в прострацию. Вот только, казалось бы, сел рисовать; вот только сел! пользуясь временным затишьем: когда закончились крики соседей, когда закончились телепередачи и прочие кульбиты и гульбиты...


наступила, таки, наконец, долгожданная тишина и таинственная ночь.


И вот, в этой глубочайшей тишине и свете только настольной лампы, он до того явственно видел все свои картины — в окружающем его мраке, что только жалел об одном, как это бледно выглядело на бумаге, - особенно на следующий день.


Где тот порыв? Где-то сердцебиение? Где ветр сшибающий с ног? На следующий день не было ничего.
Лишь бледный рисунок, нарисованный на бумаге в клеточку.


Но он был фанат ночных видений... Он был ярый поклонник ночных картин. Ночных фантазий... Мира сумеречного, ирреального, эфемерного... того, что не пощупаешь, не потрогаешь, не ощутишь, - но которое, тем не менее, волнует так, что руки только трясутся, пот холодный подкатывает,


а сердце бьётся так, как-будто бы оно переселилось в нирвану... сердце просто нежилось в его теле... И было так хорошо, хорошо... словно бы всё тело начинало плыть в каком-то елее, на каком-то облаке, в каких-то чудных снах.


Он был приверженцем этих ночных своих художеств, как наркоман-морфинист — подвержен морфию. Он был настоящим наркоманом: вот этих видений, этой тишины (нарушаемой изредка бредом «Пионера» - хлопаньем его двери), наркоманом этой настольной лампы — отделяющей его от тьмы; и разливания по всему телу какого-то елея, Благодати, Отрады...


И вот, казалось бы, да? ну, только сел, только отключился от действительности, только переселился в эфемерный, несуществующий мир... как вот оно! уже светает... Причём даже зимой, та же самая история, когда светает только в девять утра. Во блин!


И вот, мама собирается на работу, а он быстрее шуршит ручкой, быстрее дорисовывает, дорисовывает, творит...
потому как день наваливает и грохотом, и криком соседей, и ненужными, недужными и пошлыми желаниями... О Боже!


А в его случае — это ещё и Морфеем, который накатывал на него — тем больше, чем тише становилось за дверью: народ разбредался по работам. И вот, его просто начинало конкретно рубить: он всё чаще клевал носом в тетрадку — Морфей овладевал им всё более.


Пора было заканчивать ночной полёт. Делать нечего... Он уютненько закрывал своё ушко одеялком и проваливался и возлетал в неведомые доселе миры.


                17


Просыпался он — если была осень, или зима — когда снова было темно, когда ночь уже наступала по новой. Неугомонный, нормальный и здоровый народ, приходил с работы и начинались крики, оры и гонки малышни по коридору.


Но просынался ён больше не от этого, а от того, что приходила мама, его добытчица, и приносила какую-нибудь вкуснятинку. Мамочка была конкретно вписана в трёхмерное пространство и не мыслила просто своего существования без работы.


Он, работающий в ночную смену, тем не менее увлечение своё, художества, работой никак не считал. Да и никто, конечно же, не считал. Ну, в лучшем случае:
больным и сумасшедшим человеком.


И посему превозмогая, превознемогая стыд и позор своего существования, он шёл умываться. А голод, у растущего организма, делал своё дело: тем более, что мама уже восторженно рассказала ему, какую она принесла вкуснятинку: ну, то есть, жизнь брала своё.


Ну, он тут ещё, конечно же, во время «завтрака», а у людей ужина, выпрашивал у мамы денег на «Беломор»: ну, он курил «Бэломор-кэнэл» с пятнадцати лет. Мама, как всегда, безропотно давала.


И вот, плотнейше подкрепившись завтраком, он выходил в осень, или зиму: и был осыпаем, в зависимости от сезона: листвой, или снежинками, или снежными хлопьями.


И шёл куда-то в ночи, подальше от любопытных взглядов соседей, подальше от их же, каких-то несусветных и недужных вопросов: от которых он только покрывался испариной и право не знал, что ответить.


И вот, купив свой «Беломор», он быстрее отваливал из магаза, как от причала корабли и нёсся куда-нибудь — подальше от людей — в какой-нибудь безлюдный парк, или просто в лес: находящийся не так уж и далеко от их дома.


Там, сев под пухнатой ёлкой, или сосной, он начинал курить. И если это была первая папыроса после сна, то он, конечно же, ловил кайф: ну, то есть, всё тело слабло и становилось, как бы не его: наступало недолгое онемение и головокружение. В голове проносился балдёж и голова начинала качаться, как жёлтый одуванчик на ветру.


Тогда он ещё был начинающий курильщик и бесы ещё радовали его кратковременным кайфом; это потом уже кроме болей, во время курения, он уже ничего не получал, когда наступил ад.


А тогда пробалдев немного, он уже смотрел далее, на этот мир, с такою тоскою, что и не передать словами. «Хорошо бы повеситься, - как-то так думал он, - сколько можно терпеть этот позор? Я никчемушный и никчемный человек. Для чего я живу? Зачем я живу? Но 
опять же эта удавка... эти муки удушья... что-нибудь бы придумать такое, чтобы безболезненно как-то уйти».


И он усиленно думал, и даже лоб его сморщивался от этих гениальных мыслей.


Но сиди-не сиди... холод пробирал его до костей и надо-т было куда-то нестись, чтобы согреться. И вот, он, как стрельнутый в попу солью лосяра, носился по таёжному лесу, чтобы согреться.


Но дело-т в том, дело-то в том, дело-то в том, что носись-не носись, но холод и усталость — они своё берут: вода - осенью, снег из сугробов — зимой, проникали в его полусапожки: носки становились мокрыми и это есть не совсем хорошо.


Бежать дальше было некуда. А куда ты убежишь с подводной лодки? Впереди был только холод, усталость: и смерть в этом мире не наступала так, чтобы легко. Где бы он не садился, или не ложился и минут через двадцать, начинались уже муки холода. Взять и замёрзнуть — это очень даже непросто.


Он вспоминал свою тёпленькую раскладушечку, маму — всегда ждущую его дома — со всяческими вкуснятинками... а голод уже начинал мал-помалу вгрызаться в него. И то есть, делать-т было боле нечего, как токмо вертать взад.


И он нёсся, тем же лосярой, но ужо назад.


А потому уже, дома, положимши сырые нэски на батарею, да засунув «коры» под неё же — под радиатор — он уплетал только, как мог, какие-нибудь рожки с курочкую...


И вот, в связи с тем, что народ — коммуналка, начинала угомоняться потихоньку: он как-то всё больше — перемалывая, значится, курочку — начинал видеть пред собою сцены из пиратской жизни... ведь всё ж таки, как ни верти, но хоть шторм, хоть тайфун, - они же не вечны. Когда-то и наступает настоящая, пиратская жизнь!


И вот, едва-едва успев отмыть руки от курочки, он чуть ли не бегом, нёсся к своей тетрадке: ручка быстро-быстро начинала шуршать по бумаге и шхуна уже неслась на всех парусах по изумрудному океану! вспенивая алмазность брызг: нагоняя акое-то торговое судно.


И хоть у них и не было одной мачты, но, как говорится: талант не пропьёшь! - в их интерпретации — это управление парусником несущимся на всех оставшихся парусах.


И вот, как не надбавляло торговое судно: ставя все паруса, какие у них только были, но тягаться с не гружёной пиратской шхуной — управляемой опытными моряками — не доставало их силёнок.


Пираты нагоняли и тогда, охраняющие судно солдаты, выкатили пушки и ну шмалять по их паруснику. Но пираты в долгу не остались: у них тоже были пушки. И вот, завязался бой.


Пираты знали что делают, когда зарядили одну из своих пушек двумя ядрами связанными цепью и когда произвели меткий выстрел: то этими вращающимися ядрами — с неистовой силою — срезало на судне мачту: после чего, завалившаяся со всеми парусами мачта, остановила судно.


Засим, как это было у них принято, шхуна пошла на абордаж и пираты кинули кошки...


Здесь, шибко переволновавшись, он вытаскивал из пачки папиросу и бежал в туалет курить: ну, потому что 
руки его аж трепетали от происходящих в его мире событий.


И по началу, втягивая в себя горький дым, он как-то не замечал царившую в туалете вонь. Но потом, глянув на ободок унитаза, понял, что «Пионер» уже успел отметиться и опрудил поелику весь туалет и даже стены! Он поначалу было поднял ободок, чтобы хоть с него стекало, но потом понял, что это всё бесполезно. И поэтому перешёл курить в ванну.


В ванной у них курить было не принято, но что делать, колды уже невмоготу. Здесь, в табачном дыму, он уже видел следующие свои картины: отравный дым помогал ему перемещаться в тонкие миры...


Пираты пошли на абордаж и подтянув за кошки шхуну к торговому судну, начали прыгать на чужую палубу: с пистолетом и саблей в руках. Они шмаляли из пистолета, а ктой-то даже из двух сподряд и начинали разрубать саблей всё что движется.


Солдаты, противостоявшие им, стреляли в них из аркебуз (таких огромных ружей) и кололи их пиками насквозь: ну, не было у пиратов: ни кирас, ни кольчуги, ни броников. И их задача была перехватить рукой пику, или копьё солдата: дёрнуть его на себя, а тут уж рубать его саблей.


Но не надо было ещё забывать, что на солдатах была ещё и кираса — этакий бронежилет тех веков; и на голове был шлем: то есть, преимущество явно было у солдат, каждый пехотинец был лучше вооружён чем любой из пиратов.


То есть, несмотря на всю отчаянность пиратов и их лихость, жизнь-то каждого из них висела просто на волоске... другое дело, что ребятушки, или джентльмены удачи, были: фанаты, наркоманы, рабы адреналина.


Для них, адреналин был наркотиком, а адреналин может вырабатываться только тогда, когда жизнь висит на волоске: когда со смертью ты танцуешь в обнимку, вальсируешь, тасазать, со смертью.


И они не могли прожить без боя! И когда долго для них не было битвы, они набрасывались друг на друга: рубать саблей и колоть кинжалом, - поддерживали, то есть, боевую готовность. Такая вот есть зависимость, такая болезнь, такая наркомания.


Из солдат мало кто был наркоманом адреналина, они были просто храбры: они были настоящие воины, которыми не становятся, которыми рождаются; но отчаянности и безрассудства — такого, как у пиратов — у них не было и в этом, они явно проигрывали; хотя смелости им было не занимать.


Но когда в пороховом дыму (потому что бездымного пороха ещё не изобрели и один только выстрел из пистолета, порождал цельное облако) на них выпрыгивали почти обнажённые люди в одной драной рубахе и бандане — в платке повязанном самым геройским образом! - и хватали их копьё голыми руками — это было конечно нечто...


солдаты спокойно кололи их копьями, но пираты отпрыгивали, а затем перехватив их пику, дёргали на себя — выдёргивая из строя, - и солдат и пикнуть не успевал, как шея его оказывалась проколотой кинжалом, или саблей.


Здесь молодой человек перевозбудившись от являвшихся ему, одна за другой, картин... и одна другой кровавей; залил свой окурок, или говоря по простонародному — хабон — водой, выбросил его в помойное ведро и буквально понёсся рисовать все эти батальные сцены боя...


и здесь одна картина была кровавей другой... и он уже был захвачен бесами, которые, да, там, среди боя метались в людях: вызывая всё это кровопролитие и пили эту кровь исходящую из людей: и так же, как и люди пьянели и одурманивались этой льющейся кровью.


Людям, бесы - в награду — даровали кайф, впариваемый в кровь из адреналина; а сами упивались излучением льющимся вместе с кровью.


И вот, ночи две, или три, молодой человек, был захвачен этими батальными и кровавыми сценами: и насоздавал этих рисунков двадцать, или тридцать, - ну, естественно с подписями на обратной стороне листа, что именно он не мог сказать рисунком; само-собой, что всё это он делал только для себя, чтобы не забыть самому кой какие детали, например, сколько было убито пиратов в бою, ну и т.д.: название шхуны, кого как звали.


Всё его искусство было посвящено только творчеству ради творчества. Другое дело, кто пользовался этим творчеством? Кого он радовал своим творчеством? Ну, явно же только не Бога и не силы Света. Но он тогда, в свои семнадцать лет, про них и слыхом не слыхивал: ни про Бога, ни про Свет.


Просто он рождения был явно творческим мальчиком и совершенно не мог существовать без творчества. Лишь только в творчестве он видел все радости, какие только были в жизни; и был неимоверно счастлив только тогда,
когда что-то творил, когда что-то создавал.


Естественно что бесы переманили его на свою сторону: потому, что там, где нет Бога — там дьявол; и третьего просто не дано. Никакого нейтралитета не существует ни в каком из миров. Человек, или с Богом, или с дьяволом.


Будь он хоть каким неверующим, но если ты не веришь в Бога, то бесы просто заполонят, оккупируют,
захватят тебя: привяжут ко всем твоим членикам ниточки и будут подёргивать тебя за них, и ты послушно, как марионетка, будешь выполнять любую их волю.


И посему, дальше на торговом судне пираты нашли и несметные богатства и женщин; и вот, перегрузив на свою шхуну все эти богатства, они всё ж таки явили и какое-то благородство: оставив в живых тех мужчин, которые не кидались на них с оружием, - и отпустили судно с оставшимися — по воле волн.


А сами, с несметными богатствами и с женщинами, прибыли на какой-то необитаемый остров. И вот, кто упивался ромом на этом острове, кто занимался сексом с женщинами. Дамы в его голове оказались, как это ни странно, какими-то похотливыми самками: ну, головушка-то его была больная...


И вот, значится, пьянство и вакханалия, секс и мордобитие на острове — были без конца и края. Ну, потому как пираты не могли жить без адреналина и в связи с тем, что врагов на острове не было, они упражнялись друг на друге — вырабатывая адреналин.


Ну, как упражнялись?.. Убивали друг-друга; а как ты ещё выработаешь адреналин и кайфанёшь? И вот, так они, под управлением бесов, этим усердно занимались, что вскоре остался на острове один токмо пират.


Ну, то, что зло самоуничтожается: рубит, то есть, сук на котором сидит — это явление такое же древнее, как и само зло. Единственно, почему оно не может никак уничтожиться полностью — это то, что постоянно ищет новых желторотиков, новых цыплят; и тот, кто даст слабину, тот, кто хорошо гипнотизируется во сне, кто более внушаем: в того зло и вселяется, и с тех уж пор, не выпускает из птенчика свои коготки:


пока не натешится полностью, пока не нарезвится по добыче крови из других людей, пока не напьётся кровушки из всех сподряд: до тех пор и использует своё человекоорудие. А как токмо почует, что ресурс выработан полностью: до капли, до последней песчинки, - так бросает этого больного цыплёнка без сожаления; тем более, что давно уже нашло других птенчиков.


И вот, значится, белый песочек необитаемого острова, пальмы ласкаемые ветром, шум малахитовых и салатовых волн прибоя... и бесконечное занятие групповым сексом: оставшегося последнего пирата и пятерых, или шестерых озабоченных самок.


И вот, в связи с тем, что гармонь-то у молодого человека играла йо-хо-хо как! - ажни прыщи на лбу-то повысыпали, повыскакивали! В связи с этим, секс на острове, ну никак, то есть, не мог закончиться, а токмо приумножался с каждым днём!..


и вот, в следствии чего, он зря уже даже бегал в туалет: потому как попасть в унитаз в таком положении — было просто немыслимо! и вот приходилось — еле сдерживаясь — бежать ужо в ванную и только там, удивительнейшим образом, облегчаться, - благо, конечно, что ванна своими размерами позволяла делать эфтот, прямо скажем, цирковой трюк.


И вот, испысывая в ночь по десять-двадцать порнокартин, он никак, то есть, не мог даже оторваться от этого сладострастия: хотя без дальнейшего продвижения в творчестве, это было весьма и весьма изматывающим удовольствием.


Дней десять, или две недели, он создавал эти порношедевры; хотя был и измотан весь от этого... пока 
в его отсутствие, мама не заглянула в его тетрадку.


                18


И когда он вернулся из очередной лосиной прогулки, мама в шоке, молвила ему, что такое порноискусство она видела только в вонючем, уличном туалете.


Ну то, что у него был шок от случившегося — это ничего не сказать. Он в состоянии грогги не мог вымолвить ни слова, ни пол слова.


Он в магазин-то ходил... ну, мама иногда его посылала туда — тот же хлебушек прикупить. И вот, он шёл туда: как на расстрел, как на казнь, на эшафот. Ну, потому что
за прилавком стояли всегда: бойкие, спорые и бедовые тётки, и что они могли про него подумать, или сказать — это виделось токмо в кошмарных сновидениях.


Нет, ну ладно, ну вот, допустим он приходит за хлебом; хотя это и допускать-то жутко! И что вы думаете? Взял хлеб, отдал деньги и отвалил? Ага, как бы не так! Держи карман шире! Не кажи гоп! Не радуйтесь преждевременно!


Обязательно с мелочью происходит, какая-то такая дрянь, что только шапку в охапку и беги из лавки - дуй не стой. Сначала, после того как он брякнет мелочь о прилавок, бойкая и бедовая девушка начинает на него смотреть так, как-будто видит перед собой незнамо что,   
- ну, бомжару какого-то в лучшем случае.


И он уже при смерти: бледнеет, покрывается ледяной испариной, сердце начинает молотить так, как перед смертью.


- И это всё? - молвит наконец продавщица.
- Вы о чём? - лепечет он и начинает трястись как осиновый листочек.
- Ещё две копейки! - глаголет девушка и начинает мотать головой — делая такое лицо, что видела мол идиотов, но не до такой же степени (две копейки в СССР — это шесть рублёв по нонешнему курсу).


- А... - спохватывается он и начинает лихорадочно искать по карманам мелочь, которую естественно не находит; и переходит с куртки на штаны, хотя помнит прекрасно, что деньги носит только в кармане куртки. Но он, трясясь всем телом, упорно ищет мелочь в карманах штанов. И естественно, что там её не находит.


А сзади напирает народ, пришедший сюда после работы: голодный и усталый. А перед ним подбоченясь стоит продавщица, скривив губы и качая головой. А деньги не находятся, а мелочь пропала безвозвратно; хотя он досконально пересчитывал перед выходом каждую копеечку.


Он снова переходит трясущимися руками на карманы куртки. И паника, паника, паника!..


- Молодой человек, - слышится наконец из очереди женский голос, - сколько это будет продолжаться?
- Я занесу... - лепечет он чтой-то несусветное и бежит из магаза.
- Мелочь заберите свою! - перекрывает все шумы громкогласный голос девушки.


Он, значит, бросается назад, хватает с прилавка мелочь и несётся в обрат... и так вот и мечется по магазину.


А вы говорите: отдал деньги, взял хлеб и вышел на свежий воздух! - и дальше, как говорится, наслаждаться природой! Всё это чудесно, конечно же, но не в его случае. В его случае он только нет-нет, да и спрашивал у мамы: «Зачем ты меня рожала?» - и в какой-то прострации мотал головой.


Ну вот, выйдя из магаза, он начинает пересчитывать деньги: действительно не хватает двух копеек, которые он тут же и находит в кармане куртки: ну, чуток подальше они — в уголочек отъехали.


Но обратно в лавку он уже не идёт: сколько можно людей-то смешить? А зажамши в кулачке мелочь, чешет в магазин, который находится за три-девять земель. Ну, бешеной собаке, как говорится, семь вёрст не крюк.


И думает он только об одном, что все они его запомнили, и будут потом тыкать пальцем в него: посмотрите, мол, люди добрые на этого идиота. Если бы ему тогда сказали, что никто его даже близко не запомнил, что целый день пред продавщицей идёт просто парад: идиотов, дегенератов и алканафтов, и всех запоминать ей — себе дороже — никаких нервов не хватит. То он бы в это, конечно, не поверил.


Ну, белой вороной, идиотом, уродом, - видел он себя и больше никем; а ещё был на сто процентов убеждён, что весь народ, думает только о нём; и больше ни о чём другом, народ и подумать-то не может, как токмо о нём.


Или ладно, другой вариант заваливания его в лавку — это в основном было, когда мама заказывала ему купить пару продуктов, например молоко и хлеб. Здесь уже деньгу, копеек так пятьдесят (150 рублей по нонешнему) — он держит в кулаке, в кармане, чтобы не дай бог не потерять!


И вот, значится, его оч-ч-ч-чередь, всё ж таки, доходит до прилавка и девушка за прилавком на него спокойно смотрит, а перед ним белый лист и всё тут! То есть, не то, что он забыл, что его мама просила купить, но впечатление у него такое, что он даже полностью забыл русский язык.


- Что вам? - спокойно спрашивает продавщица и даже не подозревает, что подливает масла в огонь, что усугубляет, так сказать, ситуацию; что этим самым окончательно лишает его дара речи.


Он продолжает на неё смотреть, пытаясь лихорадочно ухватиться хоть за одну мысль: «Зачем я пришёл? Я же только что помнил — зачем шёл... И вроде бы, ни о чём другом не думал — пока стоял в очереди... Так, просто наблюдал за выражением её лица...


И мне показалось даже порой... что она в профиль... да-да, именно в профиль, очень похожа на фею из замка...»


Да и вообще, если уж совсем быть честным, он залюбовался ею... А коли и до самого конца быть честным: то просто влюбился в неё... Ну, так вот полюбил её: за эту минуту-две, что стоял в очереди и смотрел, как она бойко обслуживает покупателей. И как это скажешь?


- Так и будем стоять? - пытается вывести его из состояния грогги продавщица, но этим только ещё больше вводит его в состояние невозврата, в состояние шока, в ступор, в полнейшее одеревенение!


Как он может сказать ей, что уже минуты полторы, а то и две, он влюблён в неё так, как ещё мало кто, в кого влюблялся... что в её карих глазах, он просто жаждет утонуть навсегда и жить там, каким-нибудь Ихтиандром, или Нептуном, или просто водяным: навсегда, навсегда, навсегда!..


как объяснить ей, что его любимые диски — это Валерий Ободзинский и «По волне моей памяти», где одно лишь преклонение женщине: «У меня при этом, перестало сразу бы сердце биться... лишь тебя увижу, уж я не в силах вымолвить слова... вымолвить слова...»


«А зачем я пришёл в магазин? О б-б-боже, зачем я пришёл в магазин???»


- Молодой человек, вы будете что-нибудь покупать? - раздражённо говорит девушка.


«Какой ангельский, высокий и грудной у неё голос. Так бы, казалось и припал к её коленам и лобызал её колени всю жизнь!.. до конца дней своих... только видеть её глаза, только слышать чудесный голос... да-да, именно так: только видеть её глаза, только слышать чудесный голос... как дрожит на ресницах слеза и на губы спадает волос...»


Но здесь уже за дело берётся оч-ч-ч-чередь:
- Вам может заняться нечем, молодой человек? Идите мне огород скопайте! - ну и т.д. в этом репертуаре.
- Нет-нет, - бормочет он, - я так... - и подрываясь срывается с места и бежит вон из магазина.


И только пронёсшись метров двести, или триста от лавки, вспоминает зачем его посылала мама. Но назад уже, как говорится, путь заказан. Да и понятно, в общем-то, что если он и следующий раз, когда опять же окажется перед этой девушкой; предстанет, то есть, пред её очи, то у него вновь произойдёт: ступор, окостенение, одеревенение...


и в голове будет звучать только голос Валерия Ободзинского: «Да святится имя твоё-о-о, да святится имя твоё-о-о... и да будет счастье с тобо-о-о-о-о-о-ой...»


И вот, откуда это всё у него? Откуда?! Хотя, конечно же он знал откуда — диск Валерия Ободзинского, диск «По волне моей памяти» - и вот оно: «Подумал я вслед: травиночка, ветер над бездной ревёт... сахарная тростиночка, кто тебя в бездну столкнёт?.. Чей серп на тебя нацелится? - срежет росток... На какой плантации мельница сотрёт тебя в порошок?..»


Но очередь-то здесь причём? Причём здесь очередь? Люди, как говорится, отработали смену на заводе, идут домой: усталые и голодные. И вот, осталось только зайти в лавку и купить продукты!.. и они уже дома!


И тут, является в лавку он — Силушка и буквально за минуту влюбляется в любую продавщицу за прилавком... и вот, пошло, то есть, поехало: начинает звучать в его голове какая-то неземная музыка... он уже хочет навечно окунуться в её карие глаза (цвета таёжного озера), или чёрные глаза (цвета реки Смородина)


и жить там, каким-то водяным чудищем веки-вечные...
и хочет лишь одно — это смотреть ей в глаза и целовать её колени. О-о-о-о-о-о...


И хоть дураку - семь вёрст не крюк, но где ты этих магазинов-то напасёшься? Не так уж их и много, чтобы менять их, как перчатки. И хотя, конечно, великое благо, что продавщицы за прилавком менялись, но если в каждом магазе отмачивать такие штуки: то скоро и все небесные терпелки закончатся.


«Эх, хорошо бы повеситься... - так думал он наддавая на две свои лосиные ноги и сжимая полтинник в руке, чтобы в следующем магазе не опростоволоситься и не забыть: зачем ён тудой пришёл. - Вот ведь, уродится же такое...» - мотал он головою — будучи уверенным, что он единственный в мире: идиот, дегенерат и урод.


Вот, а тут, значится, мама обнаруживает цельный порно-сайт (говоря современным языком): т.е. целый двухнедельный труд его с порно-картинками. Он, значится, только хвать — все эти общие тетради и в лес бежати, - ну, благо, что спички-т у него всегда были.


И вот, там ужо, забрамшись в самую, то есть, чащу, начинал жечь их, отрывая по листочку: ну, так как все вместе, его рисунки никак не горели. И вот, какой тут только он испариной не покрывался от стыда, как только не потел и не дрожал: видя вновь и вновь — то, что досконально изучала его матушка.


«О какой стыд, какой позор. Какой стыд, какой позор!» -
он лихорадочно перебирал в голове, как ещё можно покончить свою жизнь — кроме удушения... и только найдя очередной, хоть и дикий, но действенный способ окончания своей жизни; только найдя сей очередной способ и поклявшись буквально: в ближайшие дни его осуществить...


он хоть немного успокаивался и разбросав ногою пепел — всё что осталось от целых месяцев его творчества... он ещё долго, после этого, бродил по ночному лесу и глядел сквозь лапы елей на переливающиеся всеми цветами радуги звёзды.


Пока, то есть, не примерзал окончательно: ведь звёзды согревали только душу... а тело, тело... ох уж это тело. Какая пошлость - это тело. Какая низость — оно. Какая мерзость — сие. То есть, ты, такой весь свободный и воздушный, любвеобильный и возвышенный, как журавль!..


И хочешь только парить в небе... и там, где приземлился — там и Родина! Там и живёшь! И ни от кого не зависишь. И ни от чего не зависишь!


Приземлишься так, среди непроходимых болот — на острове и вот, поёшь песнь Любви: «К-т-д-н-а-а-у! К-т-д-н-а-а-а-у! К-т-д-н-а-а-а-у!» - и может быть, эта твоя песнь Любви, увенчается и успехом... и рядом приземлится — она — Любовь!..


И вот, будете вместе петь песни и танцевать, танцевать... красиво выгибая шеи и расправляя чудеснейшие крылья...


А тут, сколько ни бегай, сколько не странствуй, - но холод и усталость своё берут: и ноги начинают примерзать, и руки онемели от холода и не подчиняются своему хозяину. И нельзя, так вот, как журавль, приземлиться на облюбованном месте, - там, где никого и никогда не будет; и жить там, вдали от всех.


Осенью, зимой и весной — холод одолеет: без дома, без избушки, без землянки. И он уже всерьёз, конечно, подумывал вырыть землянку, да накрыть ея бревенчатым настилом, да закидать брёвна землёй... а там, на каких-нибудь диких камнях — в землянке — разводить огонь: топить по чёрному и согреваться от этих камней.


Но дело-т в том, дело в том, дело в том, что для этого всего нужна, конечно же, практичность, которой у него даже близко не было; и он это понимал, наткнувшись даже на такой вопрос: чем он будет закрывать вход в землянку?


Но кроме ещё всего этого, существовала ещё одна пошлость, ещё одна низость, ещё одно отличие от журавля, - чем он будет питаться? Где взять деньги?


Потому что летом, это ещё ладно: можно жить в палатке, защищая себя в ней от гнуса; но тем не менее: чем питаться? Этот вопрос: добивал, доканывал, доставал до самых печёнок. Если даже у опытных охотников и рыболовов, бывают периоды критические,
когда нет: ни рыбы, ни зверя, - то он-то был и не охотник, и не рыбак.


То есть, без денег, просто никуда. Холод и голод, голод и холод: вот эти две пошлости (и не только они, конечно), которые просто приковывали, привязывали, прибивали его гвоздями к этой пошлой, низкой, коммунальной квартире; от которой он не мог: ни улететь, ни убежать, не упрыгать.


Его, ну, просто как магнитом притягивало к ней. Он мог только на несколько часов от неё отделиться и даже не на сутки! и вновь бежал обратно, как последний подорванный лось.


Вот, собственно, откуда и были эти постоянные мысли о самоубийстве: потому как выслушивать и дальше всю эту пошлую, житейскую мудрость (типа: денежка счёт любит, как потопаешь — так и полопаешь, волка ноги кормят, «Ах ты пела — это дело! - так поди в жо попляши!», что посеешь — то и пожнёшь!, по одёжке протягивай ножки, с суконным рылом да в калашный ряд и т.д. до бесконечности)


от людей - без которых он жить не мог — у которых были и тепло и деньги, но тем не менее, выслушивать их он не хотел: потому, что просто не желал жить, так же, как они.


Это ещё ладно, что ему повезло с мамой: она никогда и ни в чём его не упрекала, что он, мол: семнадцатилетняя дубина стоеросовая и сидит на слабой её шее; а то бы он давно уже удавился, как бы это не претило ему — мучиться перед смертью.


И вот, в очередной раз, значится, заледеневши, как волчий хвост и оголодавши — как тот же волк — он понёсся обратно к дому: зимой — утопая в снегу и набрамши полные полусапожки снега, осенью утопая в мокрой листве — в насквозь промокших корах, - туда, домой, где ждало его тепло, уют, разные вкуснятинки от мамы и никаких попрёков — ни за что.


Это так только, иногда, мама просто бывала в шоке — от его творчества... от его антитворчества и не могла сдержать свои эмоции... и то это были никакие не попрёки, близко даже не попрёки.


Так было и на этот раз: отогремши свои пальцы о батарею и положив на них свои мокрые носки, он довольно таки плотно набил своё брюшко - жаренной картошечкой с мяском; и как-то ненароком, исподволь, никак, то есть, не специально, - стал поглядывать на последнюю, оставшуюся и чистую общую тетрадку. Так просто...


Они сидели с мамой и смотрели в тот момент телевизор на ножках: он ни слова, ни полслова о прошедшем. Ну, было и было... (что теперь, ему, повеситься — чтобы всех успокоить?!) надо жить дальше. По телевизору показывали путешествие по Африке. Как группа путешественников изучала верховья реки Конго.


И вот, он право же не хотел, но он уже был там, с ними и ехал на коне, и прорубался в трудных местах, через лес — мачете: ну, вот такой уж он был человек...


И когда телепередача «Клуб кинопутешественников» закончилась, он даже не задумываясь, а действуя, как сомнамбула, как лунатик, как находясь уже давно не здесь... взял красную тетрадку, первую попавшуюся ручку и вот, зашуршал, зашуршал по бумаге...


И он уже ехал по диким джунглям Африки, спокойно так переговариваясь со своей попутчицей, которую он уже Любил: так вот, просто, сходу, услышав её приятный голос и заглянув в её бескрайние глаза.


О Боже, сколько же приключений их ждало впереди! И встреча с дикими, лесными людьми — пигмеями, и нападение невиданных и неслыханных зверей... и для этого за плечами у него всегда было ружьё. И конечно же, море Любви с Дженни, как звали его красивую попутчицу — ботаника по образованию.


И даже когда мама его о чём-то спросила, то он уже её не слышал: ну, потому что уж слишком много картин стояло пред ним, которые нужно было срочно запечатлеть. Шуршанью шариковой ручки не было предела и ароматы чернильно-маслянной пасты, временами так дурманившие его воображение... всё больше и больше перебивали запахи невиданных, экзотических цветов,


которые фотографировала, зарисовывала и описывала Дженни: беря, то есть, на карандаш — невиданные доселе цветы и растения. О какое это было чудное и незабываемое путешествие!


Когда они увидели первых пигмеев, они право не знали, как с ними общаться, но оказалось, что язык жестов вполне даже мог сказать о нашем миролюбии; о нашем желании им только добра, о нашем интересе к их жизни. Язык знаков и жестов, и подарки, типа: топоров, ножей и зеркал, - своё дело делали. О какое же это было всё — волшебное время.


                19


Потом уже, в другое время, в другом месте, среди других людей и реальностей, - творчество его несколько 
переменилось и было, то есть, уже совершенно другое:
он стал писать былины и причём не всегда в трезвом состоянии.


О какой это был восторг! Писать под кайфом! О как ён кайфовал после стопочек и как он видел всё — о чём писал! и смеялся, и веселился, и пел песни — вместе со своими персонажами.


Но на следующий день, даже глядеть в свои рукописи было противно: буквы и слова разъезжались не пойми куда, строка наезжала на строку... Но самое главное — это, конечно же, было не это. Если бы это было гениально, то фиг бы с ним... наезжай ты строка на строку! - как кстати ему тогда казалось — насчёт гениальности — когда он в пьяном виде кропал былины.


Если бы это было гениально, то он бы разбирал эти каракули, этот куриный почерк, эти понаехавшие друг на друга строчечки и не роптал бы! то есть, абсолютно! Но это было даже не бездарно, а много хуже. Это было какое-то, то ли бэ-э-э, то ли мэ-э-э: причём в прямом смысле этого слова.


Но он же прекрасно помнил, как он вчера — пьяным в зюзю — видел себя вторым Достоевским! Первым, после Льва Толстого! И намного, конечно, лучше чем Антон Палыч! То есть, гением из геньев!


А тут, чё это??? Что это за бред сумасшедшего? Что это за хрень? Что это за: то ли б-э-э-э, то ли мэ-э-э?.. О боже, как вчера летело его перо!.. (ну, в переносном смысле конечно, в идиоматическом выражении, в иносказании, фигурально, так сказать, выражаясь...)


«О боже, как перо летело! Как кров на щёки посылал! Всё тело юное так пело! И я дары брюшка вкушал!» - а на поверку-то, на поверку-то, что вышло?


«Откуда этот тухлый ропот? И не колбасные деньки? Совсем не конский даже топот и лишь пеньки, пеньки, пеньки». Хотелось токмо плюнуть на всё на это и даже не растирать, а просто выбросить и забыть.


Попробовал, кря, писать в трезвом виде. На трезвую, то есть, голову. Ну, было безусловно получше, чем писать пьяным в жо; ну, строчки не наползали одна на другую; и кроме бэ и мэ, стало уже написано: БЭзусловно МЭняю, - но в сумме, в общем-то, было тоже самое.


То есть, не то что там - за сердце не хватало. А было, в общем-то, совсем, то есть, никак. Хотя казалось ему, когда он писал — хоть и был он не пьяный, - что ветр шумел в ушах и видел он власы любимой, беспрестанно закрывающие её лицо от него... и она, на автомате, забирала волосы за ухо и всё как-то жалобно смотрела на него...


и всё как-то жалобно смотрела, со слезами на глазах... и ресницы её дрожали, как берёзы в отраженьи: на берегу лесного озера... и слёзы перекатывались в её глазах, как волны этой отрады...


И так хотелось утопиться в этом лесном и тихом озере, и вечно лежать на дне его: в покое и неге любимой... И вот, наблюдать только выражение её лица, которое менялось буквально каждую секунду; и одно выражение лика её было прекрасней другого...


и одно выражение было чудесней другого... как времена года... любое движенье губ, движенье глаз, наклон головы, взгляд, - был непередаваемый шедевр.


Куда там «Эрмитажу» - с его картинами! - извините, господа, не угонитесь! «Лопухина» - чудесна, но это лишь одно выражение её лица, а у моей любимой их тысячи!.. и вот, какой шедевр я выберу? Как вы думаете? Какое покорение пространства?


Вы скажете: музыка, Чайковский... и да, иногда это даже и очень чудесно. Но голос моей любимой чудесен всегда... и слушать я его готов вечно — в отличии от музыки...


Ну, как вам — высочайшие произведения искусства? Величайшие шедевры творчества?.. Вы скажете: Балет...
И да, это действительно чудесно и волшебно, и сказочно. Но одно движенье рук моей любимой, движенье стана, поворот головы, - и восхищенье, восхищение, и вечное волшебство.


И если в балете можно восхищаться два часа, то с любимой очарование и сказка бесконечна. Такая вот разница между шедевром созданным людьми и шедевром Божеским — шедевром вечным.


И как бы всё это было чудесно, если бы я действительно мог вечно любоваться, восхищаться и восторгаться любимой. Но кто ж даст это? Кто ж даст это? Кто ж даст это? Кто и когда позволит это? Кто подарит это? Кто допустит это?..


Вот, а на поверку выходило: «Он, как-то нервно подошёл к ней и как-то глянул... а она как-то...» - ну, в общем как-то — никак. И попробовав раз и другой, и третий: он просто плюнул на всё на это — да и всё.


Не вышло из Незнайки художника, и не вышло из него, значит, писателя; и ничего, короче говоря, не вышло.


Он пил, он бухал, ён жрал ханку и не пойми чем занимался. Но чистая, общая тетрадь звала его: неуклонно и непреклонно, и непреодолимо: в редкие очень деньки, когда он отходил всё ж таки: от пьянства, от блуда, от распутства и от прочей наркоты...


Звала какими-то невыразимыми далями, какими-то неизъяснимыми краями, какими-то непередаваемыми пасторалями.


Он ведь помнил прекрасно, как в школе, так и немного после, молодёжь просто ходила за ним и просила хоть ещё чего-то рассказать. Хотя, что он им рассказывал? Что он им рассказывал? Фильмы — ими самими знаемые, ими самими виданные; но видимо что-то было в его рассказах такое, что их привлекало и они просто толпами ходили его слушать;


приходили и парни, и девушки, как-будто он был какой-то лектор в общаге. Ну, он просто садился на своей коечке и начинал им в темноте рассказывать, а они рассаживались по соседним кроватям и внимали, внимали, внимали...


Он видел всё это! Он видел то, что рассказывал — очень ярко и красочно: ту же собаку Баскервилей, которая неслась по торфяным болотам, светясь в темноте натёртой фосфором мордой... и похоже на то, что и слушатели его видели тоже самое, что и он; иначе зачем бы они тогда ходили за ним и цыганили ещё рассказать.


В общаге у них не было ни телевизора, ни радио, - вообще, то есть ничего; эпоха интернета и мобильников ещё не настала, и оставалось только одно — это живой голос собеседника. И то есть — это было его золотое время!


Но почему оно было золотое? И почему сейчас на бумаге, он на следующий день не видит того, что ён видел вчерась — ягда всё это писал. Ведь видели же то, что он рассказывал — все слушающие его ребята.


«И в чём тут тайна? - ломал он голову. - Я что их гипнотизировал что ли? Или, всё таки, они реагировали так, на составленные мной предложения?» - так думал он, но ответа, тем не менее, не находил.


И былины его просто были никакие: набитые подражанием, алкоголизмом как болезнью и больше ничем. И ладно, как говорится, если бы это читалось — тогда, то есть, прокатит любая бредятина. Но когда очередной его бред, ещё и не читался... от этого у него опускались просто руки и он, по новой впадал в бухло, в алкоголизм, во все тяжкие.


Однажды выйдя из ада, в очередной раз: восстамши, так сказать, из ада, вылезши из этой клоаки, - он, в одном из рассказов, который сам по себе был: ни тэ, ни се... попробовал: то ли для усиления впечатления, то ли для разнообразия, - вставлять в него четверостишья.


И четверостишья получились сильными и запоминающимися: чего стоило только окончание одного из них: «...сдох на параше — коммунистом в крови» - начала он сейчас уже не помнил, а речь там вообще шла о добыче золота на Колыме в годы войны.


И вот, сильными были четверостишья, и просто все; и только благодаря им, рассказ и выигрывал. И он это, конечно же, запомнил.


Но далее продолжал всё одно творить былины, где алкоголизм был родным бичом и косил этот бич, всех поголовно изничтожая и превращая интеллигентных людей в бичей. И пьянством страдали все: от Ильи Муромца до Алёши Поповича. Ну, что видел, то есть, болезный — о том и писал.


И всё это до тех пор, пока однажды не решил, так — сдуру — попробовать писать стихи. И стихи получились; ну, как, то есть, получились? Их уже не хотелось, как все его прошлые былины: выкинуть на помойку, или просто сжечь. Вот не хотелось и всё тут!


Стихи были сильны в своих выражениях и запоминались легко. То есть, так он добрёл до поэзии, которой, кстати, занимался не мало даже лет.


Д и всё бы хорошо... но повтор рифм в стихах — это конечно притомляет. Ну, то есть, есть определённый набор рифм к слову палка, там: галка, балка, жалко, скалка, чалка, моталка, весталка, пищалка, прялка, - вот и не больше, и не меньше; и вот, как хочешь, так и подгоняй по смыслу рифмы в своих стихах... и далеко даже не всегда, смысл верховенствует:


очень часто верховенствует рифма и тогда стихи получаются: бессмысленными, дикими и фантасмагорическими. Ну, кому-то это даже нравится, каким-нибудь авангардистам-мазохистам... а ему вот, не очень нравилось.


И вот, эти постоянные рамки рифмы, за которые никак не прыгнешь! И эти постоянно повторяющиеся рифмы: одни и те же слова. Когда пишешь много стихов, то эти повторения рифм — очень даже притомляют... а по малу писать, он никак не мог.


И вот, долго и не взаимно, мечтал о прозе, где пиши, что хочешь: двигай в абсолютно любую сторону... и никогда тебе не будет: ни рамок, ни укоротов, ни бреда и фантасмагории, - в связи с этими рамками.


Но вспомнив, опять же, про свои прошлые, недужные пробы пера в рассказах: усмирял свои мечты, струнил свои желания, брал в руки свои порывы... и вот, продолжал далее кропать стихи: «Прозаик писал про заек, поэт писал про балет... под пенье синиц, крик чаек, - шли к Богу в безмерье лет...»


Однажды, задолбанный донельзя повторяющимися рифмами, он, всё ж таки, решил попробовать прозу. Боясь, естественно, незнамо как, быстро уходить с темы: потому как знал, что это чревато. Он, в своих видениях, видит тот — другой мир...


подходит к любимой, любуется ею до бесконечности, лобзает любимое её выражение лица, мысленно ласкает каждую клеточку её белой, ослепительной кожи... и стоит пред ней: очарован, околдован, восторжен необъятно... тая, как воск свечи — тем больше, чем более смотрит на неё...


А на листе остаётся: «Он подошёл к ней» - и всё. И где очарованность, околдованность и где таянье вечной акой-то зимы: в его сердце и во всех сосудах и капиллярах? Где это всё?


И поэтому, помятуя обо всём этом и не забывая, что не надо задерживаться на вещах ненужных и недужных: описания интерьера комнаты, что было одето на героях — как можно подробней... чем был накрыт стол за обедом — не пропуская малейших даже деталей, - чем собственно страдали все заграничные, европейские классики — за малым исключением.


То есть, пройти надо, между Сциллой и Харибдой: задерживаясь на вещах нужных и не задерживаясь на деталях недужных.


Начал он осторожно, дрожа всеми своими внутренностями, но больше всеми фибрами души: писать, писать и писать. И вот, почему проза, вдруг, стала получаться? То есть, не было впоследствии, тошно от прочитанного и не хотелось выбросить всё это: разметать, искромсать на мелкие кусочки.


Отчего это? Это появилось вдруг? Как сошествие духа Святого? Или благодаря долгим летам проб и ошибок? И наверное да. Невозможно подняться на верхнюю площадку в подъезде, не пройдя до этого десять ступенек - лестничный марш.


И одна из этих этих ступенек безусловно была — его рисунки, которые он видел так... не так, конечно, как это получалось на рисунке, но которые он видел так... что впоследствии, когда он рассказывал это слушателям, они тоже начинали это видеть!


Его виденья, плюс — произносимые слова, рождали в людях именно те картины, которые видел и он. И это безусловно было каким-то необъяснимым чудом. И вот, чтобы вырабатывать эти видения, чтобы управлять ими, создавать их, тут безусловно надо быть художником.


И причём не двадцать лет писать одну картину, как господин Иванов «Явление Христа народу», а именно как он, летал карандашом, или ручкой: рисунков по десять за присест, сюжетов по десять за ночь, или день — в своих комиксах.


                20


Ну, потому что рисовал он свои комиксы и много раньше того Зауныния, которое настало у него в семнадцать лет. И рисовал он и разноцветными карандашами: просто на больших и чистых листах, которыми снабжал его дед работавший бухгалтером.


И работал он до этого и днём — не обязательно ночью: в абсолютно другой местности и в совершенно даже другом доме и даже этаже.


И та пошлая картина, а именно соседская ядовито-сиреневая и жёлтая панелька; соседская пятиэтажная, панельная хрущёвка — такая же как и его, в которой он проживал... и самое главное, что ничего, кроме вот этой панельки соседской...


видимо, всё ж таки, каким-то образом крашеной, в этот, то ли тёмно-сиреневый то ли в свекольный и в жёлтый цвет... Ведь каким-то манером — эти камушки, стёклышки и песчаник (покрытие, то есть, бетона), - окрашивались, в шахматном порядке, в этот однотонный цвет — так называемое гравийное покрытие, или шуба.


Чтобы, видимо, совсем уж, здания не стояли просто серым бетоном: ктой-то, всё ж таки, хоть немного, но озаботился, так сказать, внешним видом. Чтобы уж совсем, проживающим в них жильцам, не хотелось только повеситься: ктой-то, так игривенько, раскрасил панельные коробки в энти песчаные и тёмно-сиреневые тона.


И вот, камушки, стёклышки и раздолбанный песчаник — гравийное покрытие, то есть, бетона, - как-то так даже зарделись и приобрели в шахматном порядке — хоть какой-то цвет.


Но ничего, кроме вот этой панельной коробки — метрах так в пятнадцати от их коробки; то есть, совсем ничего! Ни кустика, ни деревца, ни детских каких-то там качелей, крутящихся барабанов (кои делали только в СССР), каруселей, - вот просто ни-че-го.


И вот несмотря, то есть, на эту пошлую картину из окна, он, принесши от деда: старую и потрёпанную, и забракованную дедом светло-коричневую, кожаную папку с металлической молнией — полную бумаг, которую дед же приносил ему — видимо из бухгалтерии, как просроченную и потемневшую;


мостился где-нибудь на кровати, спиной к окну, доставал из папки огромную стопку бумаг: и вот, весь этот урбанистический, городской, так сказать, пейзаж — который недостоин ничьёго даже пера и в котором тянет только напиться и забыться и не просынаться уже никогда...


вся, то есть, соседская коробка и его коробка — в которой он жил на третьем этаже, вдруг! переставали существовать полностью и то есть абсолютно.


И несмотря на то, что бумага дедовая была и серая, и жёлтая и явно забракованная... невзирая на то, что шуршанье карандаша по бумаге, не очень-то ласкало его слух... Невзирая, то есть, на всё на это, он уже мыл золото в лотке: на каком-нибудь из ручьёв впадающем в Юкон;


и вокруг расстилалась абсолютно дикая и девственная тайга: ёлки, перемежающиеся с берёзами, стояли стеной. Изредка завывали волки и их вой, особенно ночью, холодил кровь в жилах.


Он строил и зимовье — потому что зима приближалась,
да и где ещё спрячешься от волков? И мыл золото, и отбивался с помощью ружья от серых... а потом появилась она — индеанка — красавица и местная уроженка:


она ушла из племени — потому не хотела выходить за муж за того, за кого её отдавал отец. Ушла в никуда, в небытие — туда, где никогда не охотились её соплеменники; и вот, случайно, спускаясь вниз по ручью набрела на него.


У него было где переночевать и не бояться волков, да и крупа какая-никакая была. Но самое конечно главное, что он был добрый и неприставучий; и посему она решила остаться с ним, и вот обихаживала его жилище.


О как же он был счастлив: уже не одному с волками выть, а рядом был живой человек, которому — кто познал, что такое одиночество — уже ничего не жалко отдать.


Осенью он собирался сплавиться на лодке до Доусона и прикупить там крупы: ну, то есть, побольше просто закупиться и зиму, значит, можно будет пережить. Благо, конечно, что золотой песок у него был. Золотой песок он намывал.


Где-то здесь, на пятом, или шестом рисунке, начинало смеркаться и Сила всё хуже и хуже видел листы. Скрепя сердце он отрывался от бумаги и надо было занавешивать окно плотными шторами, и включать свет.


Но голод так же давал себя знать и он, как стрельнутый в попу солью, нёсся на кухню и тоже вначале занавешивал окно шторами — от коробки соседнего дома, где уже позагорались окна и светили так уютненько. Потом включил свет, синие лепестки газа и вот, масло сливочное на сковородку, и для яичницы — всё уже готово.


Такое у него было фирменное блюдо — пока мамы не было, пока мама была на работе и не сварила суп. И то есть, тройку-четвёрку яиц на сковородку и с белым хлебом (который был только в СССР) — за обе щёки...


но сам, конечно, не здесь, а обдумывает новые рисунки и витает в своих видениях.


И вот, видения... да, да, именно видения. Видения предстоящих сюжетов; и ведь сначала надо было научиться их видеть, а потом уже, с помощью слов, передавать их другим — в форме рассказа. Именно видеть то, что рассказываешь: потому, что если не видишь, то о чём говоришь, то как же ты заинтересуешь слушателей?


А когда видишь, тут уже всё и движения твои, и мимика, и жесты, и интонация голоса, и какие-то совершенно непонятные паразитические слова... а больше всего то, что сам ты это всё видишь: включают вот эту картинку и слушателю, когда и слушатель начинает видеть ту же картину, что и ты — это ведь и завораживает, и привлекает, и манит: вновь и вновь слушать эт-т-того человека.


Так же как и он зачитывался Джеком Лондоном — в то самое время и видел все эти сюжеты: и белое безмолвие, и тайгу, и золотоискателей, и собак, и волков... почему собственно он и рисовал на эту тему: ведь любой творческий человек — он же как чукча-оленевод, что то есть, видит — то и поёт.


Так же и он: учитавшись, начитавшись, дочитавшись Джека Лондона до постоянных и неотвязчивых видений, начинал его видения — с поправкою на свои — переносить на гумагу.


Кстати, абсолютно зря многие критики считают Джека Лондона: не маститым, не учёным, не настоящим писателем. Читал Сила и маститых писателей, типа: Диккенса, Свифта, Гюго и ей богу не понимал — от чего все в восторге?.. эти писатели, если и выдавали какие-то видения, то эти видения видеть просто не хотелось — до того они были: скучны, мерзки и противны.


Джек Лондон порождал видения, которые хотелось видеть! Это сверкающий под солнцем снег, это нарты с собаками, это тайга, костёр в ней. То есть, абсолютно какие-то дикие и девственные места, которые стояли вот так сотни тысяч лет, где только волки и лоси нарушали белое безмолвие; только они шуршали здесь снегом и пытались согреть сей ледяной мир своим дыханием.


И вдруг, забредает сюда человек — на нартах ли с собаками, или просто один на лыжах; и разводит здесь костерок, пытаясь отогреть своё замёрзшее тело и заледенелую одежду. Руки онемевшие от мороза он суёт прямо в костёр.


И вот, только разноцветные звёзды ласкают верхушки елей, только ветер иногда нашёптывает страшные сказки, нарушая полную тишину. Только дым от костра щиплющий глаза, только огонь дарящий человеку жизнь. И только сердце человека стучит, в этом полностью ледяном мире, где одна ошибка может стоить тебе жизни;


а лёд не может пожалеть человека, он не создан для того, чтобы жалеть его; он может только охватить его и превратить в такой же лёд, как и он сам, и больше ничего, - и навеки-вечные.


И человек понимает здесь, как же мал он  в этом ледяном мире, как беззащитен пред этой ледяной вечностью со своим сердечком, которое: тук-тук, тук-тук... а что тук-тук? Чего тук-тук? Зачем тук-тук? Ты что, хочешь достучаться до небес? Или до кого ты хочешь там достучаться? - о махонькая и задорная мышца!


А ещё, когда невдалеке начинают завывать волки, начинает стучать с перебоями... то есть, уже: тук-тук-тук, тук-тук, тук... и совсем молчит. Ну, это от страха, но от этого что, легче?


Каким же ничтожным, чувствует себя тогда человечек — со своим сердечком, которое хочет бьётся, хочет не бьётся, - мышца одним словом. А совсем перестанет биться, что тогда?


Одно успокаивает, что не будет здесь лежать и протухать весною, а сожрут его волки: быстро и умело раздерут на части, и вот, предаст он им силы рвануть галопом по насту ледяного Юкона; и дожить до весны, и возрадоваться пригревающему солнцу, и понюхать подснежники.


Интересно, нюхают ли волки подснежники? Что вряд ли. Вани не очень сентиментальные создания — в отличии от людей. Дай вот человеку понюхать подснежники и всё тут! и умилиться до конца дней своих... А женщины вообще готовы за подснежники, за то, что кто-то им подарил эти цветы — любить вечно  того человека!


Хотя ладно, не нюхают цветы... возрадуются волчары чему-нибудь другому. Сие не важно, важно, что и его тело на что-то сгодилось и не зароют его в землю, чтобы избавиться от заразы.


Но глядючи в таёжную тьму, которая начиналась прямотки за светом костра, как-то совсем даже не верилось, что когда-то может пригревать здесь солнышко и лелеять твою бороду тёплый ветерок...


Два огонька волчьих глаз, которые нет-нет да загорались вдали — это сколько угодно. Комья подтаявшего от дыма снега — с ёлок — это да; мороз, который замораживает дыхание и в ноздрях образуются льдинки — чуть только отойдёшь от костра за сухарой (за сухим, то есть, деревом) — это всегда пожалуйста.


Но то, что когда-то в этом мире зажурчат ручьи и будут петь скворцы и летать бабочки!.. уж это казалось, чем-то уж совсем, то есть, неправдоподобным.


Да, так говорят учёные — мол: наклонная ось Земли, вращение, мол, планеты вокруг Солнца, невозможность тормознуть в невесомости, тако-ж закон гравитации Космоса. Но посади этих учёных сюда к костерку, вспомнят ли они тогда обо всём об этом?.. когда увидят единственный источник жизни — этот огонёк. Вряд ли вспомнят и будут настаивать на весне.


Когда в этой ледяной тьме, приходят только такие мысли, что не совсем, так уж, всё в этом Космосе и постоянно: есть там и кометы, и астероиды, которые запросто могут изменить ось Земли; существует магнитный полюс Земли, который меняется: тако-ж и планета, в связи с этим, кувыряется.


И вот, из казалось бы, вечной смены времён года, шарик наклонит так, что с одной стороны будет вечная зима и вечная ночь, и ёлки заметёт ажни до верхушек, а с другой стороны Земли, сначала всё сгорит в пожарах, а потом будет только песочек пересыпаться в пустыне. Тем более, нечто подобное уже на Земле было: то на всей планете было вечное лето, то замерзали все океаны.


И вот, как-то только такие, невесёлые мысли долбят у костерка ночью... и редко в грёзах видятся подснежники. И вот, грёзы... да, да, именно грёзы; чтобы что-то написать, чтобы что-то рассказать — нужно это увидеть; надо это видеть в своих видениях, в своих грёзах.


Ведь Максим Горький, даже, не только увидел это в своих видениях, как ктой-то там, в кабацкой драке — саданул, кому-то там в печёнку, грязный нож: он даже упал со стула на пол - от резкой боли в печени. Вот, то есть, до какой степени нужно переселяться в творчество: не только видеть, но и чувствовать все эти моменты!


Сила безусловно жил в своём творчестве: жил и чувствовал всё то же, что чувствовали его герои. Он вместе с ними: смеялся, радовался, огорчался, слышал шуршанье снега на лыжах, слышал хруст снежинок под 
лыжами и видел, видел всю эту тайгу.


И едва-едва серел рассвет, и он примерзал у костерка — вернее возле тлеющих углей — лёжа на еловых ветках,
на лапнике, он просыпался и для начала подбрасывал в угли сухостоя, чтобы согреться перед дальней дорогой. И чтобы костёр занялся, он дул на угли и когда пламя начинало лизать сухие дрова, садился возле и грелся у костерочка.


Глядя на жёлтое и оранжевое пламя, мысли панические,
как-то поначалу: Где, мол, я? Что со мной? Зачем я здесь? - потихоньку утихали. Огонь успокаивал его. Когда горит пламя под руками и трещат сухие дровишки, и тепло идёт в тело: сие обозначает, что всё не так уж и плохо покуда.


Он проверял пистолет за пазухой, подвешивал вариться кашу в котелке, солил её и мысли приобретали какой-то размеренный характер: «Долго ль мне ещё ходить по земле? По этому снегу... И где, и в связи с чем придётся окочуриться? Ничего не знает человек. Всё есьм тайна».


Болезнь ли какая его скрутит? Под лёд ли провалится? Шатун ли нападёт, когда он спит; волк ли бешеный вцепится в ногу — среди ночи? Или просто сухое дерево рухнет на него и перешибёт ему позвоночник?


Ничего не знает человек. Ничего не ведает болезный. Всё есмь тайна мироздания.


Как не мудри, но всё идёт к тому, что к смерти, надо просто быть готовым всегда; но чтобы быть как-то спокойным при этом: слушать древних, которые говорили: не важно сколько ты проживёшь — к смерти надо быть готовым всегда — важно как ты проживёшь.


И с какими мыслями ты будешь уходить из этой жизни: и очень хорошо, если уповая на Бога, если все твои помыслы, весь твой движ, движенье, то есть, по планете — были направлены к Любви: к защите кого-то, к спасению кого-то, к помощи кому-то: тогда и смерти-то бояться ни к чему, и нечего.


Другое совсем дело, когда в мыслях твоих нет Бога, когда у тебя одна забота о своём брюшке, о своём теле: как ещё это тело ублажить, где ещё надыбать деньжат, каких ещё не ощутил удовольствий, как ещё кайфануть здесь на Земле — во время общей чумы — окружённым сумасшедшими скотами.


Тогда смерти надо бояться: потому что негатив идёт к негативу, и плохое идёт к плохому, и сумасшедшее идёт к сумасшедшему. Потому, что просто такой закон природы.


И вот, пока ещё не поздно, надо разворачивать свою жизнь, свои оглобли, - из негатива в позитив; и быстрее, пока ещё цел: помогать кому-то, спасать кого-то, защищать кого-то и побольше забывать себя... и молиться Господу Богу о Спасении и себя, и других.


И поэтому Сила знал (а точнее золотоискатель — с которым он полностью ассоциировал себя: отождествлял, переселялся в которого), что в то, что было в его жизни раньше, в то, в чём он тысячи раз и миллионы, раскаялся: в те времена лучше и не заглядывать, и не вспоминать, - когда он нёс в этот мир только негатив;


желая, однако, почему-то!!! чтобы этот мир платил ему, тем не менее,  разнообразнейшими удовольствиями, - как-то: вкуснятинкой, здоровьем, свежим воздухом, новыми и красивыми женщинами, кайфом и другими бесконечными сладострастиями!


Не задумываясь даже и близко о том, что это, как минимум, несколько странновато. Не задумываясь, а в честь чего, тебе, надо давать: свежие продукты питания, здоровье, свежий воздух и свежее дыхание, и другие красоты матушки-природы, - если ты, за всё за это, расплачиваешься дерьмом?!


Вот ты приходишь в магазин, или в лавку и просишь еду, чтобы покушать, но ты же не расплачиваешься за продукты — дерьмом — вываливая его перед продавщицей. Ты расплачиваешься деньгами, которые заработал — трудясь на благо других людей, - если ты не последний моральный урод конечно же.


Так почему же ты, понимая, что в лавке это невозможно! что тебе просто не дадут никакие продукты, а вызовут полицию и т.д. Почему же ты считаешь, что в жизни можно расплачиваться за добро — дерьмом? Кто тебя этому научил?


И поэтому он знал, что в те времена лучше и не заглядывать, и не вспоминать, когда он был уверен, что такое возможно. А лучше попытался вспомнить: а что сейчас? Ради чего, сейчас, он пытается намыть побольше золотого песка?


И только прозондировав свою душу и удостоверившись, что он не лукавит, а действительно пытается только спасти свою бедную и больную семью — всем тем золотом, которое он намоет; он успокоился, 
помолился и стал есть горячую кашу, которая уже поспела.


И вот, согревшись от каши-то полностью, он опять же: помолился, собрал свои котомки, стал на лыжи и стал выходить с бережка-то на реченьку: по которой предстоял ему длинный дневной переход.


                21


Однако надо было ложиться спать, потому как с утреца нужно было итить в свою расчудесную школу. Хош не хош, а из грёз наяву нужно было выходить. Сила не знал, было ли это ещё у кого-то? что не только иногда, нужно было идти в школу, как на казнь — эт-т-то-то было наверняка у многих.


Но чтобы каждый день идтить в школу, как на казнь. Причём, не в каком-то переносном смысле этого слова. А учились тогда по шесть дней в неделю. Первое, что он делал, когда заворачивал за угол школы - это смотрел — стоит ли на крыльце шпана. И сердце его при этом, не то что было не на месте, а буквально уходило в пятки.


Крыльцо — это был главный школьный препон: войти и выйти из школы. В стране СССР — это было не так чтобы и просто. Шпана могла не то, что изувечить тебя на подходе к знаниям, но в буквальном смысле этого слова — убить.


Ну, не специально конечно, а так, по дури своей многоярусовой. Спросят денег, а у тебя их нет; ну и сорвут на тебе злобу: потому организмы-то у них молодые! хотят курить и портвешка сладенького, чуток пощипывающего горлышко, из горла зачифанивать! а у 
тебя, на их потребности многоуровневые — денег нет.


Как так? Что такое? Шо за борзость? В лучшем случае пару-тройку ударов тебе пропишут, но бьют ведь как? не под зад коленком, а куда придётся и поэтому каждый удар, может быть смертельным.


Человека убить — любым ударом — это как сплюнуть через пародонтозные дёсны протухшую слюну: попал, с радостью великой! ботинком в селезёнку, в печень ли, кишечник, - порвал их и человеку совсем немного жить останется.


Или просто так, с юморком, пнул в спину, или толкнул, - человек полетел и ударился височком об какую-нибудь ручку дверную, или уголок: и вот, труп тут же! моментальный!


И сделать это придурошным пацанам — это, как сплюнуть сквозь зубы, горькую табачную слюну: так, как говорится, походя — с юморком.


И вот, стоит, или не стоит шпана на крыльце — это было основой удачного, или не совсем денька. Если шпана стояла, то душа его, конечно же, уходила в пятки, но была ещё последняя надежда: как-то проскочить, проскользнуть, просочиться, - ведь надежда умирает последней.


И вот, разное могло быть, могли они в это время кем-то заниматься: избивать, или шманать кого-то. И можно было, как-то курёнком так, курёнком — прошмыгнуть. Потом, он усвоил ещё один момент — в общении со шпаной — на вопрос:
- Деньги есть?


Нельзя говорить твёрдое:
- Нет.
Тогда получить удар в любую часть тела, как с куста — возрастала на 90%. Но если помяться, пошарить у себя по карманам, со словами:
- Щас посмотрю.


То это обозначало, что ты признаёшь, то есть, полное их превосходство арийской расы — пред моей, не пойми какой расой. Признаёшь, то есть, полное их лихое превосходительство! И вот, с подобострастием шаришь по карманам ища деньги...


но потом, разведя руками — с огорчением — говоришь:
- Нет, нету... - и головкой так мотаешь.
Тогда получить удар от хулигана уменьшалась до 10%. Редко кто — после всех этих реверансов — его бил. Но этот опыт, конечно же, с годами приходит, с годами, - не так, то есть, чтобы сразу: взял вот, опыт и пришёл. О нет.


Могли конечно на крыльце и просто избить, не спрашивая ничего, так, от молодецкой удали. До кучи — с остальными. Но он считал себя везунчиком, потому, не трясла с него шпана дань — долг, который она объявляла кому угодно: любой, то есть, своей жертвочке — говоря следующее:


- Завтра рубль принесёшь, иначе я тебя закопаю.


(Рубль в переводе на наши Российские рубли, означал — 300 рублей). И угроза их была очень серьёзная — потому: заступиться за тебя было некому.


Придёшь если с отцом, то наваляют и ему. Их, как минимум, всегда было пятеро шестнадцатилетних-семнадцатилетних отчаянных юнцов, но «под ружьё» в своём районе, они могли поставить до сотни бойцов. То есть, серьёзные были ребята — в те былые времена, - когда Бога в стране не было.


Единственные, кого они не трогали, была милиция (СССР-овская полиция), которые с ними нянчились до бесконечности: ну, потому что милиция — в те былинные времена — была органом не карающим, а предупреждающим преступность. И предупреждающим этот орган был, до какой-то бесконечности.


Смотришь так, бывалочи, на какого-нибудь очередного урода, ходящего по школе с разбитыми в кровь казанками (костяшками кулаков) — естественно разбитыми о чьи-то лица... и думаешь: что же ещё-то должен совершить этот подонок, чтобы его хоть когда-то посадили?!


Так вот, Сила считал себя везунчиком — потому что до долга шпане, как-то с ним не доходило: так как он вообще даже не знал, что бы стал делать в этой ситуации? Воровать деньги у матери - он бы не стал и оставалось только менять школу. Но навряд ли, что в других школах было лучше.


Те из его одноклассников, кто дань не платил — тамошней орде, лебезили пред хулиганами из нашего класса (которые были в каждом классе), ну, чтобы просто выйти вместе с ними из школы: завидев издали шпану. Ну, наша собственная шпана, благосклонно выводила их.


Но Сила, как не боялся он хулиганов, до лебезения всё ж таки не доходил, хотя и таскал, с каких-то пор, в кармане 15 копеек (50 рублей по нонешнему курсу) для откупа от шпаны. Мама видимо ему давала деньги на киношку, да на мороженное — ну вот и оставались малёхо. Но весь этот горький опыт, приходил конечно с годами. И совсем даже не так, чтобы сразу; не так чтобы сразу.


Конечно, внимать, после очередного деньготрясения, каким-то высшим материям, высоким идеалам русской классической литературы, - было какой-то насмешкой что ли. Тебя только что трясли, как Бур-р-ратино в тёмном лесу... Но Буратино правда, как полено, нельзя было убить, а тебя могли убить запросто: плюясь и хохоча при этом.


А тебе надо читать стих: «Я вас любил, любовь ещё быть может...», или рассказывать о высоком духовном подвиге Наташи Ростовой, которая презрела богатство
и погрузила на свои телеги — вместо разного добра, скарба, шмотья и тряпья, - раненных солдат.


Наташенька Ростова, конечно же, чудесная девочка, но когда тебя только что, из-за нескольких копеек, могли просто убить — будущие строители и жители коммунизма (когда деньги, совсем то есть, отменят...) - это как-то не совсем, как бы так сказать, состыковалось что ли, в его сером веществе (скорей бы уж наступал этот коммунизм!.. Но коммунизм, как-то, совсем даже не торопился наступать).


Конечно, молодость своё брала, детство своё брало!.. и он уже на перемене, мог прыгать, как юный козлик и игриво бодаться с другими козликами! И вот, отчаянно, юные козлята, ездили, значится, друг на друге! Радовались жизни! И ржали!


Но шпана просачивалась и на перемены, и однажды выскочив из класса, чтобы попрыгать минут десять-пятнадцать козликом!.. он напоролся на них — прямо по выходе из класса.
- Деньги есть? - буркнул один из них, долговязый, останавливая его за шлицу пиджака.


И естественно перед знакомой шпаной — типа: Апаса, Полуяна, Попика, Беса, Ляпы и т.д. - он бы начал шарить по карманам — изображая усердие в поисках денег: ну, то есть, всячески бы понижал процентность быть избитым — так вот, с куста! Выделывал бы, то есть, свои старые реверансы пред ними, кульбиты, - не затрагивая их гордыню и злобу.


Но этого долговязого он видел первый раз в жизни и поэтому, как-то просто так сказал и легко:
- Нет.
И тут же, свет выключился в его голове.


Он только потом, лёжа на полу и хватая, как рыба, ртом воздух, сообразил, что удар был под-дых. Но ни разу ещё, под-дыхло, его так не били, чтобы он, совсем то-есть, не мог вдохнуть. Видать долговязый удачно приложился.


Он продолжал валяться на полу, корчась от боли и никак не мог вздохнуть. В глазах было темно и он понял, что умирает. И даже шпана, как-то боком-боком и ушла с этого места: почуямши жаренное.


И тут он, как-то первый раз судорожно вздохнул... в глазах понемногу, но начал брезжить рассвет. Он попытался, как-то подняться с пола, но всё так же скрючившись, сумел только прижаться спиной к стене.


Продолжая хватать ртом воздух, как рыба, первое, что он увидел в рассвете — это было лицо Светочки Пономарёвой, которая смотрела на него со страхом. У Светочки и так глаза были, как голубые блюдца, а тут ещё больше расширились. И ротик её нежный приоткрылся от страха.


«Надо вставать, - так подумал он, - и не пугать наших девочек». Превозмогая боль, он поднялся на трясущиеся ноги и согнувшись побежал куда подальше.


Следующим уроком была Ботаника и когда учительница этого предмета, с запудренным фингалом под глазом, рассказывала про какие-то вакуоли: находящиеся в одноклеточных организмах и водила указкой по нарисованной живой клетке... он думал как-то так:


«Зачем это всё? Для чего это всё? Кой чёрт мне в твоих вакуолях? Кой чёрт тебе самой в твоих вакуолях?»


Хотя её ещё, наверное, можно было понять: человек деньги себе здесь зарабатывает. Но приносят ли они ей счастье? Это было сомнительно: глядя на тремор её рук и сморщенное лицо.


«Но мне-то это всё зачем? Что я здесь делаю и где мои вещи? Люди, которые за копейки готовы убить друг-друга: за те же 20 копеек (за 60 рублей — по нонешнему курсу) — стоимость пачки сигарет. Люди, которые за копейки, каждый день, убивают друг-друга! какой будущий, новый мир, вы хотите построить? Какой коммунизм? Какое братство народов?


Там, где всё ложь — от начала и до конца... там, где везде — один только обман. Что вообще можно построить? Что здесь вообще можно построить???»


С каких-то пор, он стал себя чувствовать Штирлицем в стане врагов. Ну, тогда был очень модным сериал «Семнадцать мгновений весны» - и вот, за каждым поворотом его жизни, Штирлица могли поймать и измываясь над ним — убить.


То же самое было и в его жизни: он ходил по своей школе, как по учреждению гестапо, где за каждым углом, за каждым поворотом коридоров школы, - могла встретиться шпана, которая наиздевавшись: так, походя, мимоходом, сдуру — могла убить.


Форму свою школьную (а тогда у ребят была форма), тёмно-синюю, с серебристыми пуговицами по борту пиджака и на рукавах, и с эмблемой раскрытой книги на предплечье, - он воспринимал, как чёрную форму СС у Штирлица. И находил так же множество других состыковок.


Шпана тако ж могла споймать его и на улице — по дороге в школу и из школы — со словами:
- Куда ж ты так спешишь, малютка? Куды ж ты так торописси?


Поэтому вздохнуть всей грудью, он мог только дома и снять с себя этот чудесный пинджнак из гестапо.


«Видимо так надо, - думал он глядючи на соседскую красно-жёлтую коробку-пятиэтажку и поджаривая четыре яйца на сливочном масле. - Может быть я тоже кого-то спасаю, как и Штирлиц, только пока не знаю про это».


И от этих мыслей, делалось как-то, хоть немного, веселей. Что он тоже, может быть, кого-то спасает... правда пока не знает: кого и отчего... но наверняка же людей и какие-то неведомые миры...


Треск и взрывы яичницы на сковородке, выводили его из сомнамбулического, отрешённого, мечтательного состояния, - и он быстрее выключал газ. После ставил яишню пред собой и начинал наворачивать её, дуя и обжигаясь, с белым хлебом.


На душе становилось всё лучше и лучше — причём не от яичницы и ни от какао, в котором он размешивал сахарок и прихлёбывал, - а от пока ему ещё непонятных
мыслей, что он, может быть, кого-то и спасает: и здесь, и в каких-то ещё неведомых мирах.


Но в каких мирах? И как он спасает? На эти вопросы он
пока ответить не мог. Но от этих мыслей становилось, как-то лучше. Становилось как-то лучше. И почти радостно.


Подкрепившись, он долго потом созерцал соседскую коробку-панельку: ну, потому что ничего более не видно было с его третьего этажа; ну, разве только краешек неба, с плывущими по небу облаками.


В голове плыли такие же мысли, как облака: «Зачем? Почему? Для чего?» - но не отвечая ни на один из них, он только смотрел и смотрел, как облако трогает крышу
соседской пятиэтажки.


«Может быть, может быть, может быть... Мои чувства, мои мысли... моё творчество... откладываются где-то нерушимым монолитом... ну, если они естественно состыкуются с какими-то высшими идеалами...


И вот, там, в неведомом мне мире, строится дом... и каждый мой рисунок — это кирпичик — если он конечно соответствует высоким материям...


А несоответствие этим тончайшим материям: сие есть пустая трата времени; так, как говорится, работать вхолостую: разбрасывать ценности на ветер, разбазаривать, растрачивать свои — не совсем даже бесконечные силы, - выданные тебе на земле.


И вот, когда ты думаешь о чём-то высоком и возвышенном, о том, как кому-нибудь помочь... то вот и ложатся кирпичики в тот домик, который на небе.


И если ты восхищаешься красотами природы: её всепобеждающей Любовью, покоем рек, озёр и лесов... то и в том, небесном твоём мире, вокруг домика, начинают расти леса и течь реки.


А если ты попёр опять изображать: драки, сражения, убийства, - то это «творчество» просто не долетает до седьмого неба: оседает где-то в пустынных степях вместе с пылью; и вот, носится там, вместе с ветром, до полного, то есть, иссушения.


Если ты идёшь на природу не любоваться ею, не слушать птиц и шум ветра в разлапистых елях и соснах, - а бухать, или рыбачить, или охотиться; если ты, как говорится, человек занятой: то тебе, уже тут, уж никак не до красот природы.


Если ты, к примеру, валишь лес: то ты считаешь только кубы и кубометры леса; и тебе уже тут, никак не до птичек: хоть зачирикайся она у тебя — прямо над ухом.


Так жизнь уходит впустую, когда не строится дом на седьмом небе, когда не растут леса в твоём небесном мире, когда не поступает кислород в заоблачные пасторали, - от помощи другим людям.


Так разбазаривает, растрачивает, распыляет человек - абсолютно зря свои силы, когда его работа, забота, хлопоты, - идут только для удовлетворения своих собственных потребностей, нужд, желаний.


И даже когда человек, вроде бы, работает для других (для своей семьи, например), но вырубает при этом последний лес в округе; или травит единственную речку окрест, какими-нибудь отходами производства: лишая всех других людей чистой воды;


или как революционеры отдают жизни за других — бедных людей — уничтожая при этом: веру, церкви, священников и разрушая вообще все устои, миропорядок, чужие жизни...


Такая медвежья помощь, медвежья услуга, - конечно никому не нужна. К этим, казалось бы, добрым и взлетающим порывам, там: спасение семьи, спасение народа от вечного гнёта, - привязываются такие гири... что не то, что взлететь эти добрые дела не могут, а похоронят под собою эти «добрые дела» и то малое, что было-то, и самих исполнителей тех «добрых дел»: спасти ребёнка — разрушив при этом город.


Но когда ты не ведёшь себя, как слон в посудной лавке, когда ты творишь добро и ничего кроме добра, - тогда ты строишь тот город золотой, или небесный город. И поля в твоих лесах покрываются ромашками, колокольчиками и васильками, - раз любуешься ты ими здесь на земле.


И может быть, когда-нибудь, человек и попадает на это седьмое небо — в свой мир — созданный здесь на Земле... В мечтах своих, во сне ли...» - как-то так думал он, или только ощущал всю эту правильность, праведность, правду.


«И надо быстрее, снова и снова, создавать свои рисунки, но без этих, вечных скатываний в насилие, в поножовщину... Создавать только прекрасное!» - что-то вот такое ощутил он и как подорванный понёсся с кухни в свою комнату.


                22


И вот, уже золотоискатель шёл дальше по своей бесконечной, таёжной речке и кроме шуршания своих лыж по хрустящему снегу и пения синичек — этих чудо-птичек — пинькающих в морозы, - он ничего не слышал.


И вот, один рисунок, второй, третий — листы летят, карандаш шуршит так, что не угонишься, - золотоискатель идёт. И вот, в таком вот, монотонном и однообразном движении, когда только шуршанье лыж, снег, ёлки по берегам перемежающиеся с берёзами, - которые плывут, плывут, плывут... рождаются какие-то такие мысли и идеи, и образы, - которые в другой обстановке — не в монотонном повторении одних и тех же движений — и прийти-то не могут.


Сила давно уже не видел: ни коробки противоположного дома, ни своей маленькой комнатки в панельке, не вспоминал школьную шпану, - которая изничтожала его кажинный день — издеваясь и измываясь над ним. Он давно уже не видел этого всего, не чувствовал, не ощущал, не вспоминал, - иначе давно бы повесился на ручке двери, как делают это некоторые школьники.


Он был далеко. Так далеко, что отсюда не достать. Он был тем самым мужчиной, который шёл по этой, никому неизвестной, таёжной речке и бед, как говорится, не ведал, и горя никакого не знал.


«Странно то, - так думал он далее, - что некоторые ребятушки полагают, что если они храбро сражаются на поле боя и вот, падут в этом бою, то обязательно прекрасные валькирии заберут их на своих конях в Вальхаллу, Валгаллу — во дворец Одина, где они будут вечно с ним пировать; где вечный пир и вино не кончается никогда, и бухать можно до бесконечности.


Но дело в том, дело в том, дело в том... и это самое главное. Даже не то, защищаешь ли ты свою землю, или ты освободитель других земель от нацизма. Самое главное это: какие цели, какая основа, за что именно сражается твоя армия — на стороне которой ты воюешь.


И если ты сражаешься на стороне нацистов, фашистов, сатанистов, - уничтожающих поголовно другой народ, то никакие тебе валькирии, никакая твоя храбрость, никакой бог-Один не поможет. Когда ты воюешь на стороне зла, когда ты бьёшься за зло, - тогда в ответ, ты получишь только зло, или ад — если короче говорить.


Невозможно, господа, всё время писять против ветра и 
не вонять от этого; немыслимо хватать угли из костра и не обжигаться при этом, не прокатит — вырубить на дрова берёзовую рощу, а на следующий день, или через месяц, пойти в неё же, чтобы полюбоваться берёзками, заплутать среди красавиц.


Подобное к подобному — главный закон космоса; что посеешь — то и пожнёшь; что отправил ты в этот мир — то и получил обратно — закон бумеранга. Невозможно посеять семена зла, а на всходах получить небесное вино.


Это всё-равно что сказать: мы пилим сук на котором сидим и за это — мы будем вечно пировать с языческим богом Одином. То есть, не рухнем в пропасть, где нас давно уже ждут черти, а будем вечно пировать!


Что за бред? Что за болезненный бред? Такое могли придумать только бесы — очередной обман от сатаны, как отца лжи, отца вранья и сумасшествия. Но находятся и не мало дураков, которые объявляют: сеять в этом мире можно что угодно, всё одно на всходе получишь то, что хочешь! О как!


Типа, главный закон космоса — подобное к подобному — мы переделываем: в подобное к бесподобному! И вот, в некоторые, совсем уже больные головы, это бесподобное враньё заходит.


И которые совсем уже идиоты — как армия ВСУ (вооружённые силы Украины) начинают верить в то, что можно брать голыми руками горячий утюг и не обжигаться, можно прыгать с пятого этажа — вверх пятами — и не разбиваться, можно есть бледную поганку и не отравляться; можно охапками кушать мухоморы и не жить в галлюцинациях.


Не зря же все они уверены, что после смерти — если они были храбрыми воинами и погибли в бою, - вечный пир у языческого бога-Одина им обеспечен. Дело в том, господа, что как уже писалось это выше: главное это не храбрость (которой, кстати, у ВСУ просто нет, - раз они постоянно во всех городах прячутся за мирное население), главное, за что ты сражаешься? За что сражается твоя армия?


И если ты спасаешь мир от фашизма, какой-либо из народов от полного уничтожения, от нацистских молодчиков, и на груди твоей православный крест и ты веришь в Христа — это одно. Тогда ты действительно, если тебя убьют в бою, попадёшь на небо к Христу.


Спасая ещё вдобавок и весь мир от разгулявшегося сатанизма, который уже изничтожает православие на всей Украине: разрушают церкви и измываются над священниками. И не причём здесь совсем небесное вино. Солдат просто попадает в рай, как отдавший жизнь за святое дело.


Но если ты сам фашист и жизнь свою посвятил уничтожению всего русского; если ты сам сатанист — верующий в какой-то бред сумасшедшего — в очередной сатанинский обман: мол, если ты уничтожал русских и безжалостно своих соплеменников — если, то есть, сеял ты по своей родной земле семена из ада, - то за это будешь вечно, бухать и ширяться!


Не прорастут, то есть, семена ада, которые ты рассеивал — в тебе же — в самых, то есть, неожиданных местах! отправляя твоё вонючее, смердячее, распространяющее одни миазмы тельце — в вечный ад — который сам же ты породил... а будет один только кайф — за это за всё -
и больше ничего.


Что за проклятие наведённое киевскими ведьмами, на Лысой горе, - на усех хлопцев и парубков? Лишения основы-основ государства — православия. Без православия, как без стержня, всё рассыпется и превратится в гуано.


С чем вы боретесь? С каким гнётом и игом русских вы сражаетесь? Вы за всю историю — с появлением в СССР республики Украина — только и делали, что доставали всю Россию: своею службистостью (все прапорщики и каптёрщики в СССР были всегда украинцы), своей прижимистостью («Там, где побывал хохол, еврею делать нечего»), своею злобою: своими бесконечными бандами — от Махно, Петлюры, бандеровцев и до наших дней — современных фашистов.


И за это, за всё, Россия дарила Украине свои родные земли, свои территории. А за что вам это всё дарить? Вы никогда не задумывались над этим, господа украинцы?! За какие такие бесконечные банды и предательства, вам это всё дарить?» - как-то примерно так думал этот золотоискатель, шурша лыжами в этой бесконечной и безлюднейшей дали. За ним шелестели сани, притороченные к его поясу, в которых находился его главный и тяжёлый груз.


А ещё он думал так: «Не злись, не завидуй, не жадничай, не гордись, не восхищайся собой (потому что нечем), не набивай свой рот вкусняками каждый день (кушай чтоб жить, а не живи, чтобы кушать), не блуди (о как же много извращений входит в это короткое слово), не унывай (не думай, что если ты каешься в грехах и молишься, что Бог тебя не Спасёт), - и всего и делов-то!


И Любовь просто хлынет в тебя: рекою, морем, океаном!.. Потому что Бог только и ждёт, когда человек перестанет от него баррикадироваться этими низменными страстями.


Человеку не надо пытаться полюбить этот мир. О совсем даже не надо! Человеку просто надо снять с себя эти препоны, эти непреодолимые преграды для Бога, - в виде низменных страстей — перечисленных выше.


И Любовь заполонит человека полностью, и будет бесконечно литься через край...»


Золотоискатель думал, как-то всё про себя: «Конечно, жить с людьми и не злиться — это та ещё задача... жить с людьми и не осуждать их каждую минуту — та ещё проблемка. Проблемка-то надо сказать непреодолимая — печалька-то эта... тем более если исходить из того, что осуждение другого — это гордыня — самый страшный грех.


Ну и со всеми остальными грехами — среди людей — тоже не фонтан. Попробуй например не блуди в мыслях: если тебя окружают красивые девушки и женщины.


Только сейчас, когда он находился так далеко от людей, что никакою птицей не долететь: только сейчас он почувствовал, как злоба и бесконечное осуждение всех и вся — отошли от него. И на душе стало покойно.


Ну, вот уж, казалось бы, живёшь с любимым человеком. Ну, чего бы ещё-то тебе надо, дорогой ты наш человек? Но нет! Какой-то комар — причём постоянно — и зудит, и зудит... и зудит, и зудит.


Вот попади, например, тот же человек, внезапно, в тюрьму, или на войну и окунись во всё это гуано, так сказать, полностью, - что кстати не так уж и редко случается. И он будет недоумевать, как это, живя в раю — с тёплой и мягкой женщиной под боком — он был ещё постоянно чем-то недоволен; постоянно что-то раздражало его в ней и он психовал, ругался с ней, орал!


Как только он мог? Например, раздражаться из-за того, что опять недожарена яичница, или суп свежий и не наваристый, как он любит, - на второй, или на третий дён; или что опять эти надоевшие котлеты!..


Б-б-б-боже, сейчас поедая какую-то баланду на воде, из ячки, или пшенички и радуясь при  этом — от голода — что хоть это-то дали... чего бы он не отдал сейчас, чтобы только понюхать ту самую яичницу, которая его раздражала; надкусить ту сочную котлетку (надоевшую ему тогда), похлябать тот самый супчик, который раздражал его тем, что нет навара;


и он всё проталкивал, в разговоре с женой, своё собственное открытие, что суп становится наваристым: токмо на второй-третий день после приготовления и злился за это непонимание на неё.


Б-б-б-боже, какая бредятина! - недоумевает человек, лёжачи где-нибудь избитым возле параши; или же дрожа от холода в окопе и кормя вшей под бесконечным миномётным обстрелом: когда мина разрывается то в десяти метрах от тебя, то в пяти... и когда наконец повезёт! что очередная мина разорвёт тебя на куски — не совсем, то есть, понятно.


Как мог он, лёжа на диване — с мягкой и тёплой женщиной — в чистоте и уюте: созданным этой прекрасной дамой, раздражаться на то, что она, как-то не очень верно истолковывает его очередные половые фантазии и расточает ласки, как-то не совсем так, как он бы хотел... а то и того больше засыпает, то есть, тогда, когда он в самом, что ни на есть, соку!..


Чего бы он сейчас только не отдал, чтобы только помыться и лечь в эту постельку и просто поспать...


О чём вы? Выспаться и покушать досыта — давно уже стало для него непреодолимой мечтой, когда его или просто пинают мимоходом — лежащего на полу, или заставляют стоять возле параши — охраняя дерьмо уркаганов.


То есть, когда все спят, он стоит на посту и охраняет парашу от разных там посягновений. Ну и естественно, засыпает стоя и просыпается только тогда, когда начинает падать. А если присядет на кукорки, то не дай бог, увидят: будут избивать, за оставление поста во время обстановки приближённой к боевой и за неисполнение функций возложенных на него паханом.


Как мог он раньше не ценить того, что можно просто прийти домой после работы, отдохнуть. Просто лечь и отдохнуть.


Как мог он раньше не ценить того, что когда тело не болит, когда оно просто здорово — то надо радоваться каждой минуточке, каждому мгновению. Не перебирать в голове, какие-то бесконечные обиды на то, что супруга не туда поставила чашку, не вовремя затеяла уборку, некстати занялась стиркой и постирала рубашку, которую ты хотел одеть, - а радовался голубому небу, плывущим по нему облачкам, пению птичек.


Да мало ли чему можно только радоваться на этом свете?! Но вместо этого одно раздражение, одни обиды, токмо крики, - на всегда услужливую и незнающую ещё, как угодить, жену.


Сейчас, лёжа снайпером на ледяной земле — пусть под ним и были подостланы ветки сосновые, но они же не греют; и дрожа всем телом... он не понимал, как такое было возможно: как он мог не ценить того, что был мир? Как он мог не ценить, каждый денёчек подаренный ему Богом?..


как он мог не ценить общение его с женой?.. когда у неё один голосочек только такой, что залюбуешься и заслушаешься; какой-то сказочный у неё голосочек, как у Василисы-премудрой.


Б-б-б-боже, какое же было оказывается счастье! Ведь получается, что раньше он жил просто в раю и не ценил этого! потому, что не знал и не ведал, что такое ад.


И ещё одно напрягало его в боевой обстановке, как будет он брать фашиста в прицел, если всё его тело так булындает; у него тряслись не то что руки от холода, а всё тело ходило ходуном.


Но вот, уже стало и светать, и передовой отряд разведчиков ВСУ показался в его прицеле, как правильно, всё ж таки, он лёг, - командир его право знает, что делает.


Трясясь всем телом, он нежно обнял свой винтарь и даже не заметил, как вдруг - ни с того, ни с сего — перестал трястись. Может сердце заработало по другому, или адреналин ударил в кровь, но тремор резко
оставил его.


«Эти современные каски, это же просто мечта для снайпера, - так думал он выбирая целью шедшего впереди, а вернее его лицо, - раньше, в связи с брониками, можно было стрелять только в лицо, а сейчас, с появлением супер-продвинутых касок, можно стрелять уже в ухо».


Позабыв уже о том, от адреналина, что он часа два, или три, трясясь здесь под соснами, переживал только о том, как с таким тремором поймает цель; он спокойно навёл прицел в нос первому шедшему — явно ярому и здоровенному их нацистскому командиру, и плавненько так приласкал спусковой крючочек.


И уже только краем глаза видел, как заваливается тот, а сам уже быстро ловил в прицел, лицо следующего, поздоровей, фашиста: залягут — потом уже не споймаешь. Поймав нос верзилы — уже присевшего от опасности, ён снова приласкал крючок и второй завалился... но все нацисты уже лежали — уткнумши морды в мох. 


Надо было уходить. Отбросив ветки, он быстро пополз плашмя, по пластунски — т-т-т-туда к своим позициям, но его уже заметили и сначала он это почувствовал всею шкурой, а потом пуля бренькнула по каске. Надо было бежать и он вскочив — слеганца контуженный пулей — понёсся по зелёному мху: как лось, сохатый, как чудище лесное — прижимая винтарь к себе...


Чувствуя всею кожей, что находится в прицеле, он наддавал на лосиные ноги.


Вот ещё одна пуля цвиркнула по стволу сосны и вспушила целое облако щепы. «Пристрелялись гады... - мелькало в его голове, - следующая моя».


Он бежал задом к укра-нацистскому снайперу, постоянно меняя направление, а тут, вдруг, решил малёхо пробежать прямо: сбить, то есть, стрелка с прицела. Но тот разгадал его хитрость.


Пуля вырвала его предплечье и ушла в броник. Только лёжа носом во мху, он понял, что это пуля, своей мощью, его сбила с ног.


Как мог, он заполз за сосну и вжался всем телом в мох. «Пристрелялся гад...» - мелькало в голове.


Боль была такая, что в пору орать на весь лес, но надо было затаиться. Чувствуя, что правая рука повисла плетью: обездвижилась, то есть, полностью и ощущая, как кровь стекает по ней, - он думал сейчас не об этом.


Левой рукой он достал гранату-лимонку и всунул её кольцо себе в зубы. Если подбегут к нему разведчики ВСУ — будет им фашистам маленький сюрприз.


Потом уже вынув из кармана бинт и чуток разворошив его, прислонил к правому предплечью - к голимой тамошней ране. Бинт тут же намок весь и отяжелел.


Взяв в левую руку лимонку и зажав зубами кольцо от неё, он стал ждать... а что ещё оставалось делать?..


Мысли плелись в его голове только такие: «Как мог я раньше, не ценить того, что было? Другие хоть, не будьте такими же как я: если хоть кто-то и когда-то прочитает эти мысли. Как можно не ценить те самые мирные деньки — в которых вы живёте?


Не будьте же, такими же, идиотами, которым был я. Любуйтесь небом голубым, слушайте птичек и восхищайтесь ими. Внимайте шуму ветра и улетайте в своих мечтах вместе с ним. Любуйтесь соснами и далями, и елями, и речками с берёзами, - которых несть числа... О какая радость, какое же счастье... О Боже!


А если ещё и любимый человек с вами рядом, то какое же может быть ещё раздражение у вас? Любуйтесь этим человеком, каждым его движением, каждым жестом!.. Не является ли чудом природы, сам тот факт, что этот человек предан вам и торопится быстрее исполнить все твои желания и прихоти. Хотя ты этого даже близко не заслужил.


Не является ли этот человек Божьим чудом — ниспосланным Богом для тебя — хотя ты этого чуда и даже близко не достоин. О Господи!.. но это же всё надо понимать тогда, когда все эти Божии дары окружают тебя.


А не тогда, когда ты трясёшься у параши, или ночью, в сосновом бору, с винтарём в руках... или, как сейчас с кольцом от лимонки в зубах, готовый в любой момент вырвать своими жёлтыми зубами колечко из гранаты и отпустить чеку — прижамши лимонку к голове, - когда фашисты подойдут ближе».


«Сосны жалко, - подумал он ещё — глядючи на порубанные кое где снарядами сосны: порою даже целыми улицами, - они-то здесь причём?»


Но почему же так поздно всё доходит до человека? Почему всё познаётся только в сравнении? А до этого, живя в раю: ничего не ценит, ничему не рад, ничему не удивляется...


Ну почему, почему? Почему зудят какие-то бесконечные комарики осуждения, раздражения, злобы? И на протёртый, только что, жёнушкой стол — в которое мокро, ты влез локотком, задумавшись о чём то... ты реагируешь так же, как в камере, на пинок в спину уркагана, который решил вот так порезвиться перед  испражнением.


То есть, охватывает та же самая злоба и ненависть (в тех же самых, то есть, пропорциях!) - что тогда, когда ты задумавшись влез локотком в мокрое, то и сейчас, когда тебе, походя, сделали трещины в рёбрах, - так, ради забавы.


Но там, жёнушка — не зная как тебе услужить — стремилась сделать тебе только приятное... а здесь обыкновенный садизм. Но злоба одна и та же, одна и та же.

 
Только там ты орёшь на любимую, на чём свет стоит. А в камере — после пинка — ты старательно прячешь взгляд, - чтобы, не дай бог, не уловили твою злобу. Мол, 
ну, чушок так чушок; чухна так чухна, - не подумайте только, что я злобный чушок.


Или ты на приятном диване, нога на ногу, смотришь телевизор: весь, как говорится, в искусстве! А жёнушка подошла, средь бела дня, чтобы ты пропылесосил ковёр: ну, потому, у неё аллергия на пыль — горлышко схватывает и удушье: не вздохнуть, не выдохнуть.


О-о-о-о-о-о... раздражуха такая же, как если бы на фронте не подвезли патронов, или снарядов: ах вы, крысы тыловские! Единственное, что от вас требуется — это подвоз патронов и снарядов, - а вы и этого не выполняете!


И казалось бы, как сие можно сравнивать?! Но злоба такая же и раздражение такое же. В одном случае на любимую, в другом — на тыловских крыс.


Или вот, ты сегодня хотел идти в лес, а любимая говорит, что надо срочно посадить георгины: цветы разговаривающие со звёздами... Да, да, те самые красивейшие цветы: огромные, игольчатые и алые, или такие же игольчатые — фиолетовые с белыми кончиками, - потому что о них совсем забыли и клубни их — корешки, совсем уже ссохлись в подвале и ещё одну неделю не переживут.


Но ты то, мол, был настроен на грибы, или на рыбалку, а тут — на опять! На целый день работы!


И вот, реакция на всё на это, именно такая, как на посылку из дома — в тюряге — от которой ты хотел, хотя бы, кусочек поиметь — там, чего-нибудь... а у тебя, каренные обитатели тюрьмы (аббревиатура — коты), просто всё забрали, сказав, что: «Чуханам посылки не положены».


И вот, злоба прёть такая же и раздражение обуяивает такое же!


Но возможно ли это, даже близко сопоставить на одну полочку: рай и ад!?


И что это получается: нет в жизни счастья?


Понятно, что в любом раю, есть какие-то свои обязанности: без труда, без заботы, не вырастут ни у кого эти чудесные: бордовые, красные и фиолетовые георгины, - чтобы радовать всю округу нашей волшебной и чудесной Любовью...


Но этот комариный зуд, этот бесконечный писк комариный — в виде раздражения и злобы — кого угодно достанет.


                23


А ещё гордыня, в виде осуждения, когда смотришь даже телевизор: ну и естественно переселяешься в него,
ажни до ста процентов; и вот, пошло и поехало: этот сволочь последняя, этот гад, эта пьянь, эта шалава, профурсетка, эта проститутка, - твари из ада.


И вот, минуты не проходит, чтобы кого-то не осудить, кого-то не приговорить. А ведь гордыня, это самый страшный грех — потому что Бог Любит, всем существом своим — этих больных и заблудших людей, а ты их: казнишь, казнишь и приговариваешь; и приговариваешь пачками к высшей мере наказания, - к полному т.е. уничтожению.


Бог Любит, а ты казнишь; Бог Любит, а ты казнишь. Ну,
потому что: с миру по нитке — голому верёвка. Если каждый человек подумает про кого-то плохо и пошлёт ниточку к нему — своих материальных мыслей, - так и получится — казнь.


Так и получается, что все мы вместе казнили — какого-то определённого человека — подумав только о нём плохо; и у него: онкология, сердце, инсульты и т.д.


И вот, Бог Любит, а мы казним. Бог Любит, а мы казним — ненавидя. Так и получается, гордыня-осуждение — самый страшный грех, - потому что мы против Бога.


А страсть-то эта низменная не одна, которая зудит как комарик — неотступно; а грехов-то этих смертных, ажни восемь штук: кои живут в тебе безвылазно и зудят бесконечно, - доводя до сумасшествия.


Конечно, одному ему не слишком-то фонтанировало: одному было страшновато, порою даже жутко; не с кем даже было просто поговорить, поделиться чем-то, посмеяться, насмешить...


Но когда он вспоминал, те наваливающиеся раздражения — даже с любимым человеком — доводящие порою до истерики; то как-то он, всё больше и больше понимал отшельников, пустынников, - уходящих от людей: в глухие леса, горы, куда угодно, - только подальше от людей, токмо подальше от страстей огнедышащих;


дышащих на каждого человека адом неисчерпаемым: как неисчерпаема и ненасытна любая низменная страсть, любой грех.


Да, одному было безусловно жутковато и тоска по обыкновенному общению просто одолевала. Но как же хорошо думалось-то, как же чудесно сочинялось, как же замечательно всё раскладывалось по полочкам.


И кому ему было завидовать среди тайги? Тем, кто жмётся в душных и вонючих комнатах? раздражая бесконечно друг-друга и доводя до истерики.


На кого ему здесь было злиться? Разве что иногда на себя серчал — за то, что сушняка на ночь недостаточно заготовил и надо было идти во тьму, искать сухару... ну и так, по мелочам по разным; но это были именно, что мелочи, на которые  не стоило и обращать даже внимания;


если рядом были волки, то всё одно, соорудит себе факел из палки и бересты, да идёт разыскивать сухостой. То есть, всё это было очень даже, терпимо и приемлемо: несравнимое даже близко с тем, изводящим душу раздражением — среди людей.


Гордиться? Осуждать кого-то? - что в человеческой среде происходит каждую минуту. Но кого здесь осуждать? Волков что ли? Но такими их создал Бог — от своей большой Любви: чтобы зараза от падали не распространялась по свету.


Ну, подойдут иногда к костру, понюхают, сверкнут глазами — отражением пламени... Но это их мир, их владения; глянут так удивлённо: кто здесь? Ну, увидят, что живой, здоровый: есть, то есть, ещё рано — спасая мир; ну и можно ли их за это осуждать? Понюхают и отойдут.


Алчность? Но чего здесь алкать? Сбирает он здесь свою норму золотого песка — свой кожаный мешочек: как насобирает полный, так отвезёт родным на лечение, на существование; и опять сюда, как уже было не раз.


Больше этого мешочка, ему золота не надо — это его норма. Его бизнес. Его дело. Что ещё здесь алкать, если он не пьёт, не курит и всё для жизни у него есть.


Чревоугодие? Но у него есмь токмо крупа двух сортов и
ничего более: поднадоест ячка, он переходит на пшеничку; поднадоест пшеничка — на ячку, - выбор, как говорится, небольшой. Но голод — это лучшая приправа: вот, ужо, действительно.


Он, бывалочи, когда было у него разнообразное питание: на яичницу с колбасой уже не мог смотреть; а сейчас и ячневой крупе рад, как родной. Единственное чревоугодие его — это прибавка соли: и когда чуть прибавит, то это безусловно вкусней.


Что там ещё осталось-то? Блуд? Но с кем тут блудить? С лосем что ли? Но лось — это животное дикое и шуток не понимает. Да и потом, с этой почти вечно постной пищи, шибко-то ноги не замёрзнут; да и спит он не на спине и без одеяла: так что ноги от колбасы, могут замёрзнуть только в уютной и тёплой постели — у разнеженного и избалованного тела.


А здесь, когда свернёшься так, калачиком у костерка — на лапничке-то еловом; и вот, то задом к костру, то передом — в зависимости от замерзания, - то ей богу, как-то, совсем даже не до баловства.


Блудные воспоминания на него иногда, конечно же, нападали (ну, он был когда-то и семейным человеком), а он их крестным знамением! и молитвою! О как!


И когда ты не изнежен, после колбасы, в постеле, - то это очень даже помогает. Очень даже помогает.


Уныние? Тоска, безусловно, нет-нет, да и забирала его — хучь стреляйся! Зачем он живёт, для чего он живёт? А он, опять же, ну молиться!.. и вот, и всё становится как-то на свои места: живёт он для людей, чтобы спасать их и помогать им, - и вот, всё успокаивается, успокаивается, стабилизируется.


Ну и что там дальше ещё осталось?!


Оставалось только тщеславие: мол, какой же я всё-таки хороший! Страсть поражающая всех монахов-отшельников в самое, то есть, темячко, как золотой петушок.


Мол, избавился я, своим бессрочным постом и молитвою — от семи смертных грехов. И это действительно так! И осталось только радоваться, и Любить всех и вся!


Но на финише, или на фото-финише, их всех поджидает
тщеславие. Мол, раз я избавился от всех низменных страстей, то безусловно же! Бесспорно! Б-б-б-б-без вариантов! что я лучше других! Ну, разных там: алкоголиков, блудников, наркоманов, жирных тварей страдающих чревоугодием, проституток, бандитов, хулиганов, - да разве всех их перечислишь — тварей из ада.


Это же бесспорно, что я лучше других! Что вот, все они просто не могут избавиться от своих низменных страстей, а я смог! И вот, стал я выше всех! И мне теперь уже и никакой бог не нужен! Потому: сам Я стал бог!


И вот, то есть, уже были открыты ворота в рай! Уже ангелы пели: «Аллилуйя!» Уже Любовь — огромная, неисчерпаемая, всепобеждающая и действительно стояла рядом с ним!.. Но как было записано в одном отчёте: «Вскрытие показало: пациент умер от вскрытия».


Самое поражающее всех пустынников и отшельников явление — это то, что: «Я стал лучше других. Ну, пока вот жил в эфтой пустыне, или в тайге: очистился, как говорится, от всех грехов... и вот, как вспомню, значит, тех — от кого же я ушёл, от какой нечисти я убёг в эту тайгу, - ну, от нечисти, конечно же в человеческом обличии!


То так вот, сразу же и вижу: насколько Я стал лучше этих тварей из ада!»


«И как следствие, - резюмируют бесы и дают для печати копыто, - все вокруг сволочи, один я хорош! Ну,
нет больше, в среде людей, таких тонких, таких изысканных, таких верующих, таких ушедших от всех смертных грехов — как Я!»


Такой вот, фотофиниш ждёт каждого — немало потрудившегося в постах отшельника, коий пустынник не один год подвизался в житии святых (а у католиков и протестантов даже страсти такой нет — тщеславие).


То есть, если Бог наш — Любовь, а об этом знают даже явные прелестники, то как же можно жить-то без Любви? (ну, прелестник — это тот, кто впал в прелесть: что, мол: как же Я хорош! Другие не сравнятся со мной! по чистоте и святости!)


Но дело-то в том, что бесы находят для него логику и здесь. Мол, раз ты свят, то ты, значит, уже как мог токмо близко приблизился к богу! То есть, сам уже стал богом! А везде в Евангелии, так и говорится: не прогневайте господа бога, гнев божий и т.д.


А ты уже сам бог! Ну, то есть, имеешь полное право гневаться! И вот, значит, очередной святой, значит, на кого токмо не гневается! Так получается абсолютный перевёртыш и от Бога Любви, пустынник и отшельник, начинает топать в совершенно обратном направлении: в гордыне — в осуждении всех и вся, в злобе — в ненависти к другим, и тщеславии, - мол, до чего же я хорош! Прелесть просто!


У золотоискателя так не было. Во-первых, он был далёк 
от церковных: законов, форм и от религиозного птичьего языка. Во-вторых, он и не собирался ни с кем себя сравнивать: хоть эту идею, как и всем, бесы беспрестанно ему подбрасывали.


Но он, больше радовался природе: ёлочкам, сосёночкам, берёзкам, птичкам... вообще любой живности, которая попадала в его поле зрения. Сравнивать себя с другими?   
А зачем?


Да, в детстве там, у него тоже было... там, в спорте: быстрее, выше, сильнее!.. Хотя он даже и тогда видел прекрасно, что он, допустим, силён в одном (если, конечно же, такое бывало), но другие сильны в иных видах спорта — ему даже близко недоступных;


или в творческом, духовном, культурном плане — с коими ему, совершенно даже, не сравниться; или в точных науках... да мало ли в чём!


И он как-то не очень даже в этом и обольщался: ну, победил сегодня в чём-то одном — значит, завтра же, а то и сегодня, проиграешь в чём-то другом, - причём даже по крупному проиграешь — в пух и прах!


То есть, он в детстве ещё, в подростковом возрасте, относился ко всем этим выигрышам и проигрышам, как-то совершенно спокойно, по философски; без ажиотажа, без экзальтации.


Ну, выиграл — выиграл; ну проиграл — проиграл. Как может каплю в океане, долго радовать то, что её, каким-то образом, выбросило из водной поверхности: ну, там, в связи с бурей, с ветром, или дельфинчик акой подцепил её на свой хвостик: и вот, выпрыгнув из волны — подбросил её вверх! и она заблистала так, заблистала! полетела так, полетела — ненадолго переливаясь и став звездой... 


и вновь упала в океан. И снова её несёт, туда же, куда и всех, - по тем же течениям, по тем же температурам...


Поэтому, ну, ради чего это нескончаемое дико-восторженное состояние?! что ты, мол, стал лучше других — на короткое мгновение в своей жизни; красивее других, удачливее других. Ну, порадовались немного, да и хватит. Ведь всё это так: эфемерно, иллюзорно, недолговечно.


И поэтому, да, он помнил тех людей, от которых он не знал куда ещё сбежать. Да, они были алчны и говорили только о деньгах; они были злы — потому, по доброму не урвёшь свой кусок... и вообще задолбанные все, закомпостированные, измотанные жизнью.


Но с какой стороны, стоило возноситься-то над всеми ими? Что ему вот так повезло, что он открыл для себя совершенно новый мир, а они так и остались жить в аду? Но ей богу, стоило только пожалеть их всех за это.


И он жалел их всех, оставленных в том сумасшедшем мире, где они жили все — не принадлежа себе, а каким-то совершенно им неведомым процессам, происходящим непонятно где... каким-то подводным течениям, стихиям...


и вот, они, как марионетки, начинали, вдруг, все выполнять чью-то волю: то танцуя непонятно зачем — модные, в каждое время свои, танцы (эдакая пляска святого Витта); то нюхая табак из табакерки: зачем? почему? для чего? Об этом даже воспоследующие поколения будут потом удивляться; после все начинают ходить и щеголять в цилиндрах, потом с тросточками...


и за эту, какую-то безумную и сумасшедшую моду, готовы всё отдать! - жизнь свою, здоровье на работе, - лишь бы только: быть как все! Не хуже других! Не сумасшествие ли это? Посвящать этому всю жизнь.


Злиться на себя, что мало денег; ненавидеть других — у которых много денег, завидовать другим — до умопомрачения, что у них есть то, чего нет у тебя; проклинать их всех за это, что у них есть всё! Осуждать всех встречных и поперечных! О-о-о-о-о-о... сколько же это можно?


А революции? А фашизм? Когда христианские страны, начинают ходить с факелами и молиться сатане, - это ли не сумасшествие?


Ему было жалко их всех — потому, что он был такой же! Стоило только заскочить в это колесо белке и можно бежать, и надрываться сколько угодно, но конца этому колесу не будет.


Стоило только прийти в общество, устроиться на работу и всё будет так же, как и у других! Нехватка денег, плутоватое начальство в образе звероящеров, - которое только и думает, как тебя обокрасть! А дома больные люди, в прямом смысле этого слова: умирают без денег — от болезней.


Что говорить об этом, когда он — даже на короткое время — попадая в этот сумасшедший мир, сразу же начинал злиться на жульё, которое было везде и всюду. И вот, только выйдешь в люди и начинаются: унции, примеси, пробы, твёрдость... и всего не перечислить — всей этой дребедени.


И каждый скупщик хочет только нажиться на старателе, и как только можно: больше обмануть его.


И вот, забытое уже чувство злобы вскипает в нём, и раздражение начинает бить через край:
- Слышь ты, ты когда-нибудь золото мыл? Ты знаешь, как оно добывается? И где оно добывается?
- Но зачем это мне? - недоумевает скупщик.
- Чтобы дуру здесь не гнать с примесями.


- А зачем мне покупать себе в убыток?
- Наглеть не надо!
Он забирает своё золото и идёт, ищет других скупщиков: ну, чтобы доплыть ему до материка — нужны деньги на пароход. Но везде одно и тоже.


Постоянно, сколько он себя помнит, все цены только растут и растут, и всё на свете только дорожает и дорожает. Так, иногда, в какие-нибудь эпохальные периоды, сбрасываются с валюты ноли: ну, потому, шибко много поднаросло их на бумаге; и вот, по новой начинается, какой-то бесконечный рост цен.


И никогда эти цены, не растут, чтобы вниз. Что безусловно бесит, бесит и бесит. Ну, потому, что ты рассчитываешь по унциям: и вылечить отца, и помочь сестре, и матери отремонтировать дом, чтобы, хотя бы, крыша не протекала.


А на поверку получается только продлить жизнь отца, когда сходу скупщики начинают гнать дуру с примесями и твёрдостию, - когда он ещё не добирался до дороговизны — как подскочили цены — пока он был в тайге.


И вот, всё вокруг и бесит, и бесит, и бесит: и цены на билет, и на продукты, и на товары, и на всё. То есть, с первых же дней начинается эта гонка белки в колесе, от которой хочешь только одно всегда — это уйти обратно в тайгу и не возвращаться уже никогда.


- Так не возвращайся! - усмехнётся тот же скупщик золота и займётся другим делом.


То есть, всё это старатель понимал: раз сам становился таким же, на какой-то месяцок выходя в люди. Сходу, то есть, начинал злиться и осуждать скупщиков: значит гордиться, что ты бы так не сделал никогда! Иными словами, ты лучше этих тварей, которые живут под девизом: «Не украдёшь, не проживёшь».


Сразу же начинал всё прятать, там, по разным закуткам, сусекам: подозревая всех поголовно в воровстве и бандитизме; и конечно же небезосновательно; но от этого-то не легче, от этого не легче, от этого не легче.


Только осуждение и только злоба, на всех тех, кто загонял тебя в это нищенское состояние, где еле-еле сводишь концы с концами и нету, из всего этого, никому
не выхода, ни прохода, - как той белке в колесе; или как рыбе об лёд, которой, как ни бейся, но никогда уже, обратно в лунку не занырнуть.


Но стоило ему только вырваться обратно, в свою бескрайнюю тайгу, подмогнув конечно, как только мог, своим родственникам: как постепенно так, не сразу конечно, но всё начинало возвращаться на круги своя. Чем дальше он шёл со своими санями, запрягшись в них, тем больше и больше очищалась его душа, и наступало, какое-то великое спокойствие.


                24


Он смотрел на тайгу, на вековечные ели и сосны, и понимал: что так было всегда... ещё задолго до появления людей... и так будет всегда.


И вот, та же закупка им крупы перед дальней дорогой, и всего того, что необходимо в тайге, когда он уходил на месяцы; и последние эти бьющие по щекам цены, которые и били и кусали: то есть, вся эта последняя нервотрёпка; все эти, какие-то дурацкие напутствия его, перед дальней дорогой — незнакомых ему людей — всё это уже казалось ему, чем-то мелким и ничтожным, -


чем-то из жизни насекомых, из жизни клопов, - пред этим величием природы; пред этим вечным величием.


Попадая к людям, он сам становился насекомым и клопом... но здесь, здесь, здесь... Природа очищала его всем: начиная от воздуха и заканчивая великими красотами, которые открывались ему за каждым поворотом реки.


Эта тайга на скалах... эти скалы, коим были сотни миллионов лет и которые были здесь, и при динозаврах, и до них... впечатляли его конечно до такой степени: своей вечностью, своим могуществом, своим величием... что вся вот эта, оставленная им позади жизнь клопов:


со своими дрязгами, злобою, ненавистью, проклятиями друг-другу, бесконечным осуждением друг-друга... всё это казалось, вдруг, до того мелким и ничтожным, что даже и вспоминать-то об этом и думать-то об этом, становилось чем-то таким недостойным и унижающим любого человека, что он стремился только к одному — это забыть, забыть и не вспоминать уже никогда.


Рядом с величественнейшими скалами и тайгой, думалось только о чём-нибудь величественном: вроде его помощи родным, которой конечно же было недостаточно для них и он здесь мечтал найти какой-нибудь золотой самородок, чтобы оказать уже действенную помощь всем родным и вылечить окончательно отца, и мать, которая тоже стала, вдруг, хворать...


Потом думал о своей любимой, но уже ушедшей жене. И он здесь думал, что же такое рай?.. И ему порою представлялось даже так, что Господь Бог смотрит на те периоды, в жизни каждого человека, в которые он был счастлив. И даже не совсем так. Не просто счастлив, а в каких периодах из своей жизни, он бы согласился жить вечно?


И вот, как-то ему всё время, как-то вот так всё представлялось. И он вспоминал такие периоды, из их совместной жизни, которые он бы целым гуртом, охапкой, вязанкой, стожком, - взял бы в жизнь вечную. Потому что порою думал, что Господь Бог — вот именно этот месяц каникул, или отпуска, или годы на пенсии, -


именно эти моменты и вручает Он человеку, как жизнь вечную: в которых сам человек и согласился бы жить всегда... И что вот, это и есть рай, где одна только Любовь...


И вот, всё время он вспоминал пару тех отпусков, когда они с супругой ездили к океану и селились в какой-нибудь лачуге — поближе к прибою. Ну, в лачуге из-за отсутствия, как всегда, финансов; да и что надо летом человеку возле океана? Чтобы только крыша не протекала, а рыбацкая лачуга этому воспоспешествовала.


И вот, вечный шум прибоя, так успокаивал нервную систему, что он уже не думал о том, что недельки так через две, надо будет снова, не пойми где, добывать деньги: как проклятому какому-то человеку, как-будто в этом мире и заняться больше нечем, кроме как добычей бабла.


Но до этого до всего, ещё было время, ещё было время. А пока только прибой, песочек и дурманящий запах океана.


Жёнушка его, оба эти раза была больная: ну, она вообще болела последние лет десять и привыкла к своей болезни; и он со всем этим так свыкся, что уже не 
представлял даже себе жизни, без этой вечной суеты вокруг больного: ну, надо же и убраться и приготовить, и в магаз сгонять, и в аптеку, - а иногда ещё и не по разу.


И в этой суете проходил день, к которой он до того привык, что даже, когда супруга внезапно ушла из этого мира, он до такой степени потерялся... что же он теперь, без неё, будет делать? Кому помогать? Кого спасать? Кого обихаживать? Что право, долго даже не мог понять, что же ему теперь в этой жизни делать? Кому теперь помогать?..


Но тогда, все были ещё живы. Пожилой рыбак, хозяин лачуги, дни и ночи был в океане, и редко, когда появлялся в своей халабуде.


И поэтому их совершенно никто не стеснял. Они преспокойно просыпались под шум прибоя, совершали омовение; он выводил жёнушку посидеть на лавочке возле халупы, погреться на солнышке, подышать океанским прибоем; а сам в это время в фартучке, занимался приготовлением завтрака.


И вот, они завтракали и надо было километра за три, за четыре идти до магаза, и до аптеки. И вот, он поцеловав свою супругу в щёчку (ну, в губки — она от этого начинала задыхаться), уходил вдоль берега, до одной приметной, белой скалы: именно там можно было сворачивать в посёлок.


И до этой скалы было километра два, или три; и вот, идя по кромке прибоя, по мокрому песку босиком, он был почему-то так счастлив... так счастлив... как нигде и никогда не был счастлив. И вот, когда он уходил за продуктами, он был овеян Благодатью, как в нирване... и когда возвращался, уже гружёный, был счастлив, как в раю.


Блаженное и Отрадное состояние, не оставляло его ни на минуту, даже когда он заходил в лавку и видел цены. И совсем одно было видеть цены, где-нибудь в сумасшедшем городе, и совсем другое дело здесь, - где он не выходил из отрадного состояния.


И даже уже хозяйка лавки привычно сетовала, и причитала о дороговизне и качала головой, - находя в каждом покупателе сочувствие и понимание; но только не в нём. Он только улыбался глядючи на неё и больше ничего, но ещё правда кивал головой, чтобы уж совсем-то не обидеть человека.


Потом говорил ей что-нибудь хорошее о погоде, о природе и когда она, совсем уже с недоумением, глядела на него: как, мол, он так живёт, что даже и не жалуется на жизнь! - желал ей здоровья и кланяясь спешил быстрее ретироваться.


И в таком же восторженном состоянии, он возвращался и пребывал в нём, все дни напролёт.


День проходил в суете и в радостных заботах; вечерком он снова помогал жене выйти из хибары, они усаживались на лавочку, облокачивались о нагретую за день стену дома и долго смотрели на заходящее солнце, - как небо с облаками и океан, меняли постепенно свои цвета.


Именно в это время, когда облака на небе возгорались всеми цветами радуги, можно было понять высказывание: твердь земная. На небе действительно, в это время, начинали видеться и горы, и совершенно волшебные долины, и дороги в них...


И вот, он с жёнушкой только об этой фантастической картине и разговаривали.
- Какое чудо природы... - говорила она, - я право, вот там, вижу и целую улицу с домами. Там явно живут люди.
Он кивал головою:
- А где же ещё жить усопшим ранее людям, как не на этих облаках? как не на этой земной тверди... Право же, моя милая, многие святые, исходя из того, что «Виновны все» - так прямо и заявляют: «Всех в ад навечно!»


Но вторая половина святых, думает как-то немного дальше и утверждает, что раз: «Виновны все» - и иначе-то и жить здесь невозможно! включая сюда и тех же святых! Потому что и они такие же грешные, как и все!


И следовательно, раз: «Все виновны, то значит и виновных нет!» - к такому выводу приходит эта вторая половина святых: потому что Господь Бог — Благ и человеколюб. Потому что иначе и невозможно.


Невозможно святым и праведным жить на небе и радоваться, что все другие — в это самое время — жарятся в аду, - за всю, за свою слабость!


Возможен здесь только такой вариант, что святые и праведники, вместе с ангелами, излечивают всех остальных: грешных и сумасшедших людей! И только тогда всё сходится, что да — Бог это Любовь, и Бог — это Свет.


Потому, излечиваем же мы сумасшедших людей в дурдомах; ну, по крайней мере, поддерживаем их, с помощью таблеток, в покое. Так почему же мы у Бога тогда отбираем Любовь и милосердие? И утверждаем, что даже грешные люди на земле — лучше чем Бог: потому что не выбрасывают сумасшедших людей на помойку, а помогают им.


Это утверждают те, кто говорит: всех в ад навечно.


Лечить — да, причём каждого в зависимости от заболевания и подход к каждому индивидуальный, - тогда да, Бог — это Любовь. Конечно же, желательно, чтобы человек сам стремился к Богу, сам молился, сам раскаивался в своих грехах и преступлениях. Ну, это конечно в идеале.


Ну, а если нет? То что тогда? Если человек сумасшедший до такой степени, что так и не успел, за всю свою жизнь, осознать всего того ужаса падения. Что тогда? В ад навечно?


Конечно, после смерти, дела там, несколько меняются. Начинает работать закон: подобное к подобному. И уже являются те, кого грешный человек никак бы не хотел даже видеть.


Это в основном, молодые люди дружною компанией: и в присутствии их начинает меркнуть свет, как это бывает в кошмарном сновидении. Но в своих кошмарах, ты просыпаешься и с глаз долой, из сердца вон! А тут проснуться невозможно. Ты живёшь в этом сне. Ты полностью переселяешься в него.


И вот, расторопные молодые люди, одетые по последней моде, начинают зазывать тебя и завлекать с собой. И они даже чем-то привлекают тебя: чем-то родным — тем, что есть и в тебе; тем, что влечёт тебя порвать — в конце-то концов! - связь всех времён!


И положить, то есть, на всё! На что только можно положить!


То, что влекло тебя постоянно, поки ты находился на планете Земля и завораживало, и очаровывало своею тайной. Потому что, где же ещё взять тайну, когда пред Богом тайн нет никаких; а всё таинственное: манит, завлекает, завораживает.


И вот, эти энергичные молодые люди, были как раз оттуда, что так долго влекло и очаровывало.


Они весело и дружно подваливают шумною толпою, как цыгане и начинают всё более и более завлекать тебя с собой. И конечно же грешник, любой грешник — если бы он верил в Бога — то конечно же помолился и кошмар бы отвянул, - это как в нашем мире проснуться.


Но ты не молишься и молодые люди увлекают тебя с собой по каким-то бесконечным коридорам: туда, где кошмарам уже нет конца. И вот, ведут тебя с собой, всё более нагло и всё более развязно. И вот, сначала один раз пнут в спину, и потом сделают вид, что это не они.


И ты тоже, как дурак, улыбнёшься им, что мол, понимаешь их юмор, понимаешь их шутки.


Но после этого, они начинают пинать ещё сильней, ещё больней, ещё настойчивей. И ты как-то, всё время пытаешься это: замаслить, загладить, заретушировать. И как-то всё время им говоришь: «Но зачем, господа? Зачем вы?» - и улыбаешься.


Наконец даже им это надоедает и они толкают тебя в камеру, где начинают насиловать и избивать бесконечно.


И здесь, всё зависит только от того, когда до грешника дойдёт обратиться за помощью к Богу. Потому, что если тебе нравятся унижения и измывательства над тобою, то как же Бог может вырвать тебя оттуда — из этого ада?


Но ты никогда не верил в Бога и считал это лишним, диким; чем-то от папуасов преклоняющихся предкам;
ну, а впоследствии все эти дикие верования, типа культа вуду, вместе с наступлением цивилизации, обросли разнообразнейшими атрибутами, церквами, храмами и т.д.


Но ты же, мол, не древний, тэмный человек, чтобы верить во всю эту ахинею. И хотя, конечно, не фонтан были все эти изнасилования в тёмной и чёрной камере, такими же чёрными существами... Да и возможно ли даже передать весь этот ужас?!


если во сне, когда даже ничего не происходит, а только начинает темнеть окружающее пространство: жуть наступает такая, что сердце от ужаса начинает останавливаться и человек просыпается.


А тут, сердца нет, есть только страдающая и мучающаяся душа и кошмар, который никогда не закончится. И вот, даже не смотря на всё на это, до грешника всё одно не доходит, что надо обратиться к Богу за помощью.


И тогда, и это только потому, что Бог никогда и никого не бросает и не оставляет: будь ты хоть махровый материалист, воинствующий безбожник, богохульник, матерщинник и т.д., - он слышит, вдруг, голос - во всём своём существе: «Молись».


И грешник, вдруг, понимает, что всю жизнь свою, он казнил и наказывал только себя самого; не кого-то, то есть, другого он избивал и резал ножом, а только самого
себя. И всю жизнь он осуждал на вечные муки только себя и никого другого, когда посылал другим проклятия; а на самом-то деле — это себе самому.


То есть, всю жизнь, он измывался только над самим собой и перенёс это измывательство, в связи с этим, и в своё посмертие. И нет этому: ни конца, ни края!


Вот, собственно говоря и все тайны, к которым он, всё это время, так стремился.


Вместо того, то есть, чтобы изучать таинственные уголки природы, где ещё не ступала нога человека, а только ты и Бог... бороздить океаны, нехоженые леса и загадочные горы...


Вместо этого, его привлекали тайны нарушения запретов, тайны разрыва связи всех времён, тайны садизма и мазохизма...


И в этом слове: «Молись», - содрогнувшее всю его душу... он вдруг увидел прогретые солнцем лужи, в которых он маленьким обожал купаться: вместе с птицами, воробьями, голубями... и солнце, солнце, солнце и травка, травка, травка и солнечные зайчики прыгающие везде и всюду, и не только в лужах, но и везде и во всём, и всюду!


Солнечные зайчики на облаках, на сердце, на заборе. И счастье, счастье: бесконечное, бездонное, безмерное, - везде и всюду, везде и всюду! И только от того, что он жив, что он голенький обдувается тёплым ветерком, что он просто существует и ощущает себя живым!


И вот, на что же он променял это счастье существования?! На что он это променял? На какой-то бред сумасшедшего?! На кайфы, которые довольно таки кратковременные: после которых наступают нескончаемые муки; то есть, муки нескончаемые, а кайфы кратковременные;


вот, собственно говоря и все тайны с того — с другого входа, с обратной стороны Луны...


Но как он мог: бесконечное, безгранное, волшебное счастье существования, жизни, бытия, - променять на такую мерзость, гадость и низость? Вот, где вопрос-вопросов!


И вместе с этим словом: «Молись», его потянуло непреодолимо обратно; окунуться в эту тёплую, прогретую солнцем лужу детства... И бразгаться в ней: вместе с воробьями, голубями, воронами!..


И не забот, и не хлопот, и не депрессий, - и только солнце, только воздух и вода!.. Солнечные лучи прогревают его молодую, тургенькую и упругенькую кожу: высушивая песочек на ней — от мутнейших и грязных луж: но от этого только лучше делается, так же как и у хрюшек, - предохраняет, то есть, от солнечных ожогов.


Ну, взрослые конечно в шоке, взрослым никак не понять: что только солнце, только воздух и вода!.. а в его случае ещё и грязевые ванны! Его могли понять только поросята, валяющиеся в соседской луже и похрюкивающие от удовольствия.


И ещё кто-то, ещё кто-то, ещё кто-то... Ещё Кто-то в сердце... Который всегда жил там... И когда он совершал в своей жизни какую-то мерзость, сердце его начинало лупанить так, как перед смертью... как-будто его сейчас казнят на эшафоте: как-будто его четвертуют сейчас, сдерут кожу и сожгут одновременно...


вот так начинало лупанить его сердце — при совершении какой-нибудь очередной низости.


А когда в нём была Любовь, сердце в его груди совсем даже не билось и совершенно даже не стучало, а только таяло, таяло, таяло... тогда сердце стыковалось с нирваной, как-будто ключ подходил к замочку и открывались двери в вечное блаженство, в вечное блаженство, в вечное блаженство... Он плыл куда-то в небытие: туда, где вечное счастье, вечная Отрада и вечная Благодать... Он плыл и таял... плыл и таял... и плыл и таял...


И вот, он сейчас, вдруг, явственно понял, что это не иносказание — Кто-то; не фигура речи, не метафора там... а действительно Кто-то... Кто-то с большой буквы, потому что всю жизнь отвечать за Любовь в его сердце — это, конечно же, не каждому дано, не каждому дано, не каждому...


И когда сердце его, мышца эта задорненькая, прыткинькая такая, шебутная, - рыпалась идти против Любви: то это, ну, всегда было, как против рожна переть, как голому идти супротив оглобли... как потерявшему два литра крови идтить в дальний поход...
как с температурой сорок! лезть в гору — типа Эвереста... ну и т.д. в этом репертуаре.


Ведь кто-то же отвечал, значит, всегда за то, что против Любви не моги... что против Любви никак... что против Любви никогда! И легче под танк фашистский лечь с гранатой — чем идти против Любви.


Легче обречь себя на муки, чем идти против Любви; легче со скалы вниз — чем против Любви.


И Кто-то, именно с большой буквы — потому, что только за Любовь; Кто-то, не хозяин акой-то, не диктатор, не фараон; не бог-царь, который что хотит — то и воротит, что взбредёт в больную башкирку, то и опорожняет на других — любое своё сумасшествие.


А именно Любовь, потому с большой буквы Кто-то; и ни влево от Любви, ни вправо, ни назад, а только к Любви... и только тогда хорошо. И только тогда Благодать и токмо тогда Отрада.


И этот Кто-то всегда жил в его сердце: вместе с детством, вместе с солнечными зайчиками, вместе с лужами, вместе с мамиными песнями: «Цып-цып, мои цыплятки, цып-цып-цып, мои касатки: вы пушистые комочки, мои маленькие квочки», «Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая мама, оранжевый верблюд...», «Подставляйте ладони, я насыплю вам солнца!.. поделюсь белой пеной, белой пеной морской!..»


Живёт Он и сейчас в его душе: раз он помнит это, раз видит это, раз счастлив только от этих воспоминаний... и значит, в слове: «Молись» - есть обращение. Обращение с молитвой к Тому — Кто всегда жил во мне... Кто всегда был во мне... и надо только прошептать эти заветные слова молитвы... Но какие?.. Он помнил только: «Господи... Господи... Господи...» - а как там дальше он и не знал, и никак, значит, не мог вспомнить...


Но луч с неба упал в их чёрную, страшную и жуткую камеру!.. и бесы, окружавшие его, взвыли и заверещали так — опалимые этим лучом — что он аж оглох от их децибел; то что высвечивал луч в этой мерзости, в этой вони, то не могло просто оставаться тем, чем было до сих пор в их больных фантазиях.


Это как наша совесть, которая тоже от Него, от Бога: потому что, то, что совершил ты когда-то против Любви, то никогда ты не сможешь больше совершать: иначе будешь, от этих воспоминаний, верещать свиньёю так же, как эти опалённые бесы.


И нет этим поступкам против Любви: ни срока давности, ни забвения, ни успокоения, - пока не покаешься в своей мерзости перед Богом Любовью и только с Божьей помощью излечишься от своих гадостей.


И совесть, опять же нам говорит, что Бог — это Любовь, Который и в сердце нашем, и в совести нашей — всегда в нас присутствует.


И посему, грешник видит, лёжа на полу вонючей камеры, как в этом луче, к нему сходит Иисус Христос и говорит ему тихим и спокойным голосом:
- Ну, как ты, недотрога?


                25


Грешник, ничего не понимая, только смотрит весь трясясь на Бога... и единственное что молвит:
- Это ты, Господи?
- А как ты думаешь? - спрашивает его на это Христос.
- Но тебя же не было. Тебя же придумали.
- Совесть есть, Любовь в сердце есть: против которой лучше не моги. Значит есть и тот — от кого твоя совесть и Любовь в сердце исходит. Как ты думаешь? Должен ли быть источник — если через твоё сердце, чрез всю твою жизнь, - течёт родник Любви?


- Источник... - хрипит грешник, пытаясь приподняться
на локте, - я помню, когда мама мне пела: «Оранжевая мама, оранжевый верблюд...» - мне тогда было так хорошо, хорошо... или когда я сидел в луже, прогретой, солнцем, вместе с поросятами, - тогда тоже...


но потом, когда начались наркотики, тогда становилось хорошо только ненадолго... и образовалась такая трещина, куда утекала вся жизнь, как свеча, то есть, таяла; как свеча убывала... и трещина всё росла и росла в моей жизни, и надо было только быстрее снова добавиться:


ну, там, уколоться — впариться, как говорится, кубами... или вкатать в себя ещё стакан молочка от бешеной коровки: бросить, как говорится, ханку на кишку — догнаться...


и тогда ненадолго, трещина — в которую утекала жизнь, как-то самоликвидировалась: и несколько минут можно было побалдеть; но ключевое здесь слово: ненадолго! А потом снова трещина — размером с американский гранд-каньон и жизнь, как свеча таяла...


И сердце, сердце, сердце — оно било так, как в рельсу чугунёвую во время пожара... как какой-то зверок забрался внутрь и вытворяет там — всё, что захочет... или как старые железные ворота — при сильном ветре - 
дико визжали, выли и скрипели, и иногда бабахали: причём бабахали совсем, то есть, непредсказуемо.


И так же сердце билось, когда я совершал что-то преступное и низкое... вернее оно не билось, а так... не пойми что, как утопающий всё время хочет всплыть, но никак это ему не удаётся... так, иногда вынырнет на поверхность, глотнёт воздуху и снова на дно.


- То есть, трудно тебе было идти против рожна? - спросил Христос.
- Сие есть истина, - ответил грешник почему-то на древнерусский манер.
- Зачем же шёл? - удивился Иисус.


- А вопрос-то этот на засыпочку, - грешник попытался сесть, но это ему не удалось; и он тогда, лёжа на полу, продолжал. - Наверное: «Если ты ходишь по грязной дороге, ты не можешь не выпачкать ног». А дороги все грязные на Земле.
- Нет, не все, - возразил Христос.


- Тогда так: если живут в тебе бесы... Если их в тебе легион, а ты даже не подозреваешь, что они в тебе; что ты сам, мол, рождаешь в своём мозгу: схватить прохожую даму за причинное место, подставить ногу товарищу, толкнуть прохожего с обрыва, - так просто — от того, что ты бедовый и лихой!


Взять и вколоть себе героин, или накатить стакан водяры: ну, потому что ты крутой и ярый поклонник кайфов!


Тогда и получается, что страдать-то, ты вроде бы и не хочешь, но только и думаешь, что лезешь в страдания. Тебя добрые люди из тюрьмы, как рогатку, а ты в тюрьму; тебя тянут из тюрьмы, а ты в тюрьму.
- То есть, ты бесов во всём обвиняешь?


- Ну, а чем ещё объяснить это неуёмное, неугомонное, неадекватное стремление во зло? - поразился было грешник.
- А себя самого, ты не пробовал никогда обвинить в происходящем?


Грешник задумался:
- Пожалуй так, - вымолвил он. - Вот эта связка: я и бесы. Мы говорим: партия, подразумеваем: Ленин, мы говорим: Ленин, подразумеваем: партия.
- Ты думаешь, что это смешно? - спросил Христос. - Ты слышал что-нибудь о людях, живущих с тобой рядом, которые все свои силы, все свои таланты, всю свою энергию и даже жизнь: отдавали только на благо людей,
ради спасения людей, ради жизни на Земле.


Грешник кивал своей башкиркой.


- Как ты думаешь, они не ходили по тем же грязным дорогам, что и ты? В них не было тех же бесов, что и в тебе?
- Я кажется понял о чём ты. Конечно же, они ходили по тем же грязным дорогам; в них находились те же самые бесы, что и во мне. Но они не встречали их хлебом и солью, как я; не рассыпали перед ними цветы, не орали:
«Ур-р-ра! Да здравствуют кайфы!» - грешник утвердительно кивал головой. - То есть, это я дерьмо, это я гуано! Я, та самая приёмная станция для хранения отходов!


- Немного ближе к истине, - так молвил Христос.
- И что же, Иисус Христос? Значит, уже нет мне нигде и никогда спасения? - трясся лихорадочно грешник, - раз я последнее гуано, какое только существует.


- Радует уже то, что ты это понял. Хотя никогда в жизни сие не понимал. Да и не хотел понять. Мол, Я - есмь Я — не то что, мол, другие. Все, мол, вокруг — не пойми что — не то что Я. И поэтому, что хочу, то ворочу.


А то, что весь мир полон хороших людей: отдающих всего себя и даже жизнь — за спасение других — эт-т-того ты всяко пытался не замечать, или придумывал какие-нибудь для них выгоды: почему они так поступают.


Мол, из-за тщеславия, или гордыни, или деньги — немаловажный фактор, - потому что иначе — следовало из всего этого — только одно, что: дерьмо — только ты один. А это согласись: избалованному самомнением и осуждением всех и вся: пережить-то, впитать-то в себя -
не совсем, то есть, удобоваримо.


- И значит, нет мне никогда и никакого прощения? - трясся грешник.
- Я уже сказал, что понимание того: в кого ты себя, за всю свою жизнь, превратил — уже пол дела. Вот скажи, что произошло пред тем, как луч упал с неба и ты стал вырванным из ада?


- Ну, я молился... правда я не знаю ни одной молитвы... но я говорил как-то так: «Господи... Господи...» И ещё я вспомнил себя в деревеньке голеньким... в леспромхозе нашем, затерянном в глухой тайге... и как мне было тогда хорошо... какая Благодать, какая Отрада: нырять вместе со свинками в прогретые солнцем лужи...


И какое счастье было от одного только существования, от жизни, от бытия... и надо ли что-то ещё в этой жизни, кроме вот этого счастья: радости жить, радости ощущать себя в каком-то волшебном и сказочном пространстве!..


А потом, как-то по мелочам всё... по мелочам: жизнь стекла в какую-то канализацию. Курочка по зёрнышку клюёть. Так и меня эта курочка заклевала насмерть.
- Давай руку, - Христос протянул ему руку и грешник взяв её в свои ладони, ощутил, вдруг, небывалый прилив сил и здоровья. И даже как-то спокойно поднялся всем своим избитым телом.


- Так не забывай же это никогда, что тебя Спасло из ада,
- так молвил Христос.
И они вместе пошли по лучу на небо.


И вот, сказал ли он всё это, или это только промелькнуло в его голове, когда он держал руку супруги и целовал её... точно ответить, ни на одно предположение, он бы не смог...


- Ты помнишь, как мы с тобой приезжали сюда год назад? - он кивал головой, - и жили в таком же домике у океана. Тогда я была конечно побойчей чем сейчас и доходила сама до прибоя и мочила свои ноги в морской пене.


Как странно устроена жизнь, недавно ведь только мама мне говорила: «О что за беспокойное хозяйство? Что за неугомонное создание!? Ну, постой ты хоть минуту спокойно!»


Но я ни секунды не могла устоять на одном месте: я всё время прыгала, или бегала, или скакала, или кувыркалась, или каталась. В общем, ни минуты без приключений! Каждую минуту со мной просто обязаны были происходить приключения!


Я кричала, носилась, голосила, пела, пародировала, танцевала, входила в разнообразные образы, декламировала, выступала со сцены и хохотала, хохотала, хохотала! - без умолку, без конца и края, без причины, без намёка даже на смех, или юмор!..


так, просто — от того, что хорошо, от того что здоровье, от того что ничего не болит, от того что юная дева!.. От того, что светит солнце, от того, что облака бегут! От того, что небо голубое и птицы, и птицы, и птицы! И поют, поют, поют!


И где это всё?


Куда это всё ушло?


Прошло каких-то сорок лет. Много ли это? - здесь супруга пожала плечами. - Не знаю.


Но я сейчас и шага не могу самостоятельно сделать. Натуральная старая коряга и больше ничего.


И вот, куда всё ушло? Зачем всё ушло? Почему?


Здесь он хоть как-то пытался её успокоить:
- Ну, милая, в каждом возрасте есть свои плюсы. В молодости здоровье и полное отсутствие ума, а в старости ум и полное отсутствие здоровья. Я например, 
месяц своей безумной и здоровой юности, не согласится бы променять - на день в старости.


Ну, распылялся раньше, ну, рвал и метал! А зачем? Для чего? Почему?


- Меня сам факт интересует. Почему так Бог создал? Что если бы юность умела, если бы старость могла. Понимаешь? Зачем?
- Но милая, как бы мы ума набрались? Как бы мы мудрость накопили? - если бы всё время: бегали, прыгали, скакали?


- Я бы не сказала, что стала какой-то мудрой и умной -
по сравнению с тем, кем была.
- Но подожди, подожди. Вот, что уж там далеко ходить. Возьмём для примера меня. Я со своим ветром в голове, был просто опасен для окружающих, когда лучшее, что я вытворял — это бил стёкла.


А сейчас, я жалею всех окружающих и желаю только помочь всем людям вокруг. Раньше я не верил в Бога, сейчас же верую: то есть, раньше, без Бога, было непонятно: зачем я вообще живу? Какой смысл существования? Сейчас же я обрёл и цель, и смысл, и истину.


- Нет, в Бога я верила и раньше: меня бабушка с детства
водила в церковь, - возражала жёнушка. - Меня интересует сам этот факт: почему я, супер-подвижный ребёнок, превращаюсь в корягу; какая-нибудь писаная красавица, превращается в старую и страшную ведьму — с которой рядом находиться-то жутко...


а раньше бежали молодые люди, со всей округи, чтобы запечатлеть, хотя бы в памяти, одно из выражений её лица... посвятить стихи её образу, отдать жизнь за такую Божественную красоту!..


Вот, что меня интересует, сия метаморфоза: прекрасного и солнечного, в нечто жуткое и мерзкое.


Гениальный ум, решающий любые математические задачи, щёлкающий извлечение корня в любой степени — в уме, - как семечки! - по прошествии энного количества лет, не может часами найти очки свои и бродит в поисках их по квартире (посвящая этому жизнь!), - а очки, или на носу у него, или на маковке.


Игривый ум, пародирующий всё, что видит и кого видит, насмехающийся над разными там старпёрами и уродами, да и вообще над всем! - превращается в идиота, страдающего деменцией и не могущий вспомнить, где и когда, и в каких местах, надо опорожнять кишечник, - и спутавший все причинно-следственные связи. Зачем всё это?


- Наверно в этом заключается и ответ. Именно в твоём вопросе, - так кивал он головой, подставляя лицо ароматному, океанскому бризу, - чтобы человек научился Любви и состраданию, невозможно постоянно скакать и прыгать.


Чтобы научиться сострадать, надо самому пострадать. Чтобы влезть в чужую шкуру, надо самому побывать в ней.


Но супруга здесь никак не была согласна:
- Я сомневаюсь, что что-то дойдёт до человека страдающего деменцией. Тем более, сострадание у меня было с детства — ко всем животным. Я постоянно тащила в дом бездомных кошек, отмывала их от грязи и завязывала им красивый бантик.


- Ну, значит, в твоём случае — это просто карма: наказание за грехи. Но это не значит, что первые мои два предположения не работают. Я, например, только с возрастом и только через Бога понял, что такое хорошо и что такое — плохо. Ну, не водил меня никто и никогда
в церковь.


- Наказание за грехи — это ново, - улыбнулась жена.
- Может быть это и не ново; но если здесь нельзя жить, чтобы не грешить, то расплата же за это должна когда-то наступить. И лучше, чтобы это происходило в этом мире — чем в посмертии. Уж где, как говорится, грешил — там и отвечай — в этом же грешном мире.


И старость с болезнями — здесь, как говорится, незаменимая штучка. Как таблеточку принял — от какой-нибудь смертельной болезни — вот тебе и казнь:
потому, что если бы не принял таблетку — то умер бы.


Клизмулю поставил себе — опять казнь: потому что если бы не клизма — была бы казнь гуано! От простатита, или цистита, таблеточку принял, - вот тебе и ещё одна казнь: потому болезнь простатит не проходит, как насморк, а токмо усугубляется; и какой казнью кончается — об этом лучше не думать.


То есть, вот оно, как развлекуха в старости: считай свои казни и радуйся — сколько своих грехов ты, с каждой казнью, перечёркиваешь! Не живи, то есть, а радуйся! каким бы больным ты ни был! а всё идёт на пользу! Потому Бог не оставляет нас!


- Насчёт того, что радуйся! это конечно сильно. Но у меня ни все болезни смертельные. Есть, как например, артрит моих ног — артроз, когда ступить на ноги невозможно: болезнь просто изматывающая и больше ничего.


- Ну да, - кивал он здесь головой, - ни все болезни конечно смертельные. Ну, значит, здесь надо радоваться
тому, что не настолько ты грешная, чтобы тебя кажинный дён на эшафот. Опять же плюсик! Вновь очередная радость!


Радоваться надо вообще, всему и всегда. Тем более, когда ты уверовал в Бога! И значит в жизнь вечную! Это радость-то какая! Счастье-то какое! Жизнь вечная!


Ну да, конечно, есть временные неудобства здесь - на Земле. Но живём-то мы здесь сколько? Мгновение! А впереди нас всех, ждёт вечное счастье! Вечная жизнь! Этому ли не радоваться!?


Конечно, меня могут и не все понять. Кто-то может и с рождения крещёный, как ты и с Божиим ангелом выросший. А я в сорок лет только покрестился! И как же мне не радоваться?!


Из полного отсутствия всего. Из абсолютного вакуума. Где какие-то размножающиеся делением клетки: одни выбрали путь водорослей, а другие живых существ. И вот, ни прошлого, ни будущего. «Есть только миг, между прошлым и будущим» - как пели когда-то.


И о чём мне говорит этот миг? Да ни о чём. Какое-то брожение живых клеток, которое зачем-то там бродит.


И вот, ни стыда, ни совести: потому что хотя атеисты, материалисты и нигилисты употребляют эти словеса: стыд и совесть... но зачем они их употребляют?! Ни сегодня, так завтра мы сдохнем и причём здесь какие-то моральные устои, или принципы?


Ну, общество для сохранения своей популяции, выработало какие-то нормы: мораль, устои, законы. Но тебе-то, что с того? Если: «Мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть». Тебе-то что за печалька, на все эти нравственные нормы поведения?


Может быть люди высокой морали, не совсем понимают, что если нет Бога — то нет никакой морали; что если нет Бога, то нет: ни стыда, ни совести. Может быть они просто тупые — эти люди высокой морали, когда после утверждения и многочисленных доказательств, что Бога нет:


там, плоская Земля на черепахе и трёх китах (ну, древние, тёмные люди!), атавизмы, зародыши человека — похожие на разных животных и рыб... они, вдруг, вопрошали у своих учеников: «Есть ли у вас совесть?! Есть ли стыд?!»


Нет, безусловно я ощущал в себе и стыд, когда краснел и потел - от какого-нибудь моего позорного случая — вышедшего наружу, - всплывшего, тасазать... Мучила меня и совесть, когда я — запросто так — незнамо за что избивал животных.


Когда я не спал ночами и мучился, мучился, мучился совестью. Конечно, как и в каждом человеке, это всё во мне присутствовало... но ведь, это всё, к делу-то не пришьёшь! Но ведь это всё, после утверждения, что Бога нет — было так эфемерно, так ир-р-реально, так фантасмагорично, - в сравнении с объективной реальностью.


А реальность была только такова — объективная то есть, что завтра мы сдохнем и точка! И всё на этом! И вечная тьма! Вечное небытиё! Или небытие, - но от этих ё, или е — сумма-т не менялась. Сумма-то совсем даже не менялась!


Идёт пир во время чумы. И как себя человеку вести, на этом пиру, во время чумы?


Так же, как и другие — зубрить уроки? Учиться там, стараться? Так же, как и другие: трудиться на благо общества? А зачем? когда всё обессмыслено. В жизни нет смысла! Каким надо быть ещё идиотом, чтобы этого не понимать? 


Ну, вырастешь ты, будешь трудиться на благо общества, ну, нарожаешь кучу детей... Но кончится всё тем, что ты всё-равно сдохнешь и так же сдохнут твои дети: тем более, что научную мысль не остановить! - чем кичится всё научное сообщество.


И рано, или поздно, но все эти учёные гении — уничтожат весь мир!


Так каким же надо быть идиотом, чтобы этого всего не понимать? И я действительно всех и своих сверстников
- кто рвался учиться, и кто был старше меня и гордился своей профессией — считал полными идиотами, - раз не понимают каких-то совершенно даже элементарных вещей.


Идёт пир во время чумы. И единственное разумное и адекватное поведение на этом пиру: не оттаскивать и хоронить трупы, не восстанавливать разрушенные стены города, не копать колодцы и учить кого-то...


а принять участие в пиру и оторваться, как говорится, напоследок — пред вечной тьмой. Взорваться какой-нибудь сверхновой звездой — пред вечным небытием!


Ещё Омар, который Хаям, 900 лет назад писал: «Лишь токмо кайф нам всем ученье! Лишь только кайф — наш царь и бог! Пред тем, как всех охватит тленье, вина мне дайте полный рог!» - ну, может быть, он и не так писал, но смысл именно этот.


Ну, то есть, это прямой путь: в алкоголизм, наркоманию, токсикоманию и т.д. А в связи с тем, что это далеко ни все наши удовольствия, кои мы можем вырвать из этого мира, а остаётся ещё чуть ли не самое главное удовольствие — это размножение: то его, значит и надо вырвать из этого мира. Ну, у тех, значит, кто это удовольствие несёт.


Но в связи с тем, что я же не собирался здесь: долго жить, жениться; ни долго, там, за кем-то ухаживать - с помощью цветов и конфет, - работать, то есть, на перспективу: то надо было, значит, всего и делов-то! что создать просто такие условия — такую ситуацию — при которых: я и дева останемся наедине... а дальше это только дело техники: раз ни совести, ни стыда, ни бога, ни вечной жизни не было.


Иными словами, следствие атеистического и светского государства и материалистических наук — это: алкоголизм, наркомания, токсикомания, все виды сексуальных маньяков, маньяков-убийц, серийных маньяков и т.д.


Вот тебе: человеческие зародыши с жабрами и хвостами, вот тебе атавизмы, вот тебе первобытные верования с черепахами и китами... О как!


Не все конечно становились в светских государствах: алкоголиками и маньяками, но цель сатаны была именно такая. Те кто не привык как-то, размениваться по мелочам, а идёт сразу до Геркулесовых столбов! - тому прямая дорога в ад — к сатане.


                26


Когда через какие-то многие лета, Бог меня вытащил из ада — с самого дна сумасшествия — я как-будто оказался в другом мире. Нет, я конечно же, оставался в том же мире в котором и жил, но видел всё, воспринимал, чувствовал всё, - совершенно по другому.


И читал уже не рубаи Омара Хаяма, а книгу доктора Моуди «Жизнь после жизни»; ни Сергея Есенина: «Ах сегодня так весело росам, самогонного спирта река!..», а Игоря Царёва «Планета призраков», «Розу мира» - Даниила Андреева и много другой мистики; о загадочных, необъяснимых, таинственных явлениях в нашем мире.


И всё это, мне, побывавшему в аду через свой алкоголизм и увидевшему тех адских тварей, которые жили там: с коими я подолгу общался, дискутировал, производил, то есть, сношения, - несло неимоверные впечатления.


Причём дело-т совсем здесь не в том, что это какое-то экстраординарное явление. О нет! Совсем даже нет! Любой человек, целыми днями, только и делает, что ведёт задушевные беседы с чёртом.


Целыми днями, в голове у человека ведутся дискуссии, что хорошо, а что плохо. Причём очень часто, чёрт в человеке побеждает: впаривая какую-нибудь гадость: утверждая, внушая, что это очень полезное явление и без этого никак не прожить.


Ну, например, что другого человека просто необходимо наказывать, чтобы ни ему, ни другим — следующий раз - совершать скверные поступки, было неповадно. Нечисть особенно обожает эти плавающие истины, плавающие принципы, суждения.


Потому что однозначно сказать, железно, железобетонно, что это не так — невозможно. Когда враг пришёл в твой дом убивать тебя, - врага надо уничтожать; когда сумасшедший маньяк убивает людей — его надо уничтожить (если у страны нет возможностей на пожизненное его заключение);


если человек ворует и мошенничает — из раза в раз — то за это должно быть наказание: такое, как лишение свободы — и именно на это попадаются все прокуроры  и обвинители: чувствуя себя уже дланью божией — ничуть не меньше.


А если человек только встаёт на эту блудную дорожку, на которой плутать — не переплутать? Если человека ещё может уберечь от этой дорожки: стыд, или совесть? А ты его посадил, господин прокурор и обвинитель, и этим усугубил отравные семена в его душе: выйти из тюрьмы нормальным человеком — практически невозможно.


Как здесь быть, господин прокурор и господин судья?!


Но чёрт, который целый день поёт вам дифирамбы, одурманил вас окончательно и вы стали карающей дланью божьей!


Или в обычной жизни. Ребёночек шалит. Каждый ли раз его надо наказывать за провинности, или какие-то разы пропускать? И как наказывать?


И опять два полюса, и с одной стороны совсем забитый ребёнок, боящийся вздохнуть, и мама, или папа готовые уже убить его за малейшую провинность; и с той же стороны, избалованный донельзя ребёнок, готовый сам уже убивать кого угодно - за свои желания;


а с другой стороны, ребёнок не каждый раз наказываемый, а если и наказываемый, то не избиениями, - но внушениями и стояниями в углу: обучаемый этим тому, что такое хорошо и что такое плохо.


Человек, постоянно ищущий золотую середину, нескончаемо спорит с чёртом; нечисть настаивает на полном изничтожении: подсудимого, ребёнка, соседа, знакомого... ангел, а вслед за ним человек говорит: пожалей, пропусти, сам осознает — на то ему и даден стыд; на то и дана ему совесть.


Такие дискуссии целыми днями ведёт человек, где чёрт внушает: зли, истери, проклинай, осуждай, посмотри какие все твари неблагодарные, свиньи нечистоплотные, скоты живущие низменными инстинктами, хамы, сволочи!


А ангел и за ним человек, говорит: не злись, прости, найди в человеке что-нибудь хорошее и только этим любуйся, не усугубляй ситуацию своими плохими мыслями (от плохих мыслей — будет только хуже всем), стыд и совесть в человеке — сами исправят его, а ты оставь эту ситуацию, оставь и оставь... отойди от дурного.


Так, не замечая за собой, просто привыкнув к этому, человек целыми днями беседует с нечистью — причём с переменным успехом, очень даже с переменным: постоянно осуждая и злясь на окружающих.


А у человека, мозг которого отравлен алкоголем, или наркотой, присутствуют уже видения из ада. Раз он, вопреки всем предостережениям, сам влез в ад: то вот он и видит там этих адовых тварей; и дискуссии с ними - это конечно же, может быть лучшее из того ада, который его окружает.


Но в основном, там конечно же происходит то — чего человек больше всего боялся — то в него адские твари и суют. А ещё то, чему нет никаких объяснений с научных точек зрения.


Существа из ада, доводящие до сумасшествия, которые явно умней его и существующие вне его головы, вне его сознания, вне его мыслей! - стремящиеся только к тому, чтобы взорвать его мозг и погрузить в вечную тьму - больную головку.


И вот, делающие это, абсолютно даже разными способами: вплоть до песен и танцев, - которых ты нигде и никогда не слышал. Вплоть до ярости и злобы такой, какой в человеческом обществе и быть-то не может! - которая может существовать только в аду.


И там я увидел и услышал, что такое ад; пока это не увидишь даже и не споймёшь, что это такое.


И вот, когда все эти разумные галлюцинации, действуют вкупе с бессонницей: на четвёртые где-то сутки, я почувствовал, как мой мозг сейчас просто взорвётся: не в силах переносить более этих ужасов... и после этого взрыва, я стану просто растением, овощем, - бездумно гадящим под себя.


И вот, тогда я взмолился Господу Богу о Спасении и стал креститься, хотя и был ярым атеистом, хотя и был махровым материалистом и нигилистом...


И ко мне явился Христос и с печалью и Любовью посмотрев на меня, он коснулся рукою моей головы... и я не спавший последние четверо суток, а ранее могущий уснуть только с помощью водки... отключился моментально и спал долго и оздоровительно.


А когда очнулся, нашёл возле себя таблетки «Элениум», которые я впоследствии, как знаток, пил перед сном, чтобы уснуть. Откуда взялись эти таблетки? Откуда я мог знать отчего они? Откуда я узнал, как ими пользоваться?


Нет у меня ответов, ни на один из этих вопросов. Но только Иисус Христос и эти таблетки, вытащили меня из полного сумасшествия.


Я понимаю, конечно, моя встреча: сначала с адскими тварями, а впоследствии с Богом, - не произведёт на господ учёных никакого впечатления. Никакой, как говорится, впечатлюхи: мол, мало ли сумасшедших на свете?!


Ну, а рассказы бывших мёртвых людей, пребывавшие, так сказать, в состоянии клинической смерти; которые так же видят и ад, и рай, и ангелов, и Иисуса Христа...


и вместе с этим рассказывают то, что знать они никак уж не могли — пока были мёртвыми; например о том, о чём говорили врачи над их телом; что делали они пока он был на небе; о чём говорила сестра его, сидящая в больнице на другом этаже...


и когда потом, ожившие об этом рассказывают, то все только диву даются: откуда они об этом знать могли?!


Кроме этого, ожившие рассказывают про такое, о чём   те же врачи, даже знать не могли и ведать не ведали; например, о пятнах крови — на белом халате врача: находящиеся сзади — внизу халата...


и вот, доктор, потом уже, когда снимает халат, смотрит так — для смеха, на указанное место и находит там эти пятна, то удивляется тому, что пациент никак уж раньше — пока не ожил — не видел его в этом халате — тем более сзади.


И поэтому вопрошает у больного, когда он узрел эти пятна? А пациент говорит спокойно: «Когда я выходил из тела и смотрел на всех вас сзади».


Кроме всего прочего, поражают родственников, которых близко даже не было в операционной — тем, что рассказывают им: о чём они беседовали в это время по телефону и с кем; и где они оставили какую-то вещь,
когда бежали в больницу и т.д. в этом духе.


То есть, ожившие рассказывают о том, о чём они могли узнать только тогда, когда выходили из своего тела и летали, или путешествовали по миру. И всё это вкупе с ангелами, с Иисусом Христом, которых они тоже видят:
пребывая в другом теле, в эфирном своём теле...


И всё это должно наводить, пытливый ум, на хоть какие-то мысли.


Мало вам этого, господа учёные?


Есть ещё экстрасенсы — типа Ванги, которые видят всех умерших родственников, приходящих вместе с посетителем и рассказывающих семейные тайны, о которых знали только умершие и самые близкие.


Такой же ясновидящей и медиумом была Хелен Дункан
в Англии: так же ведущая беседы с вызываемыми духами; которые ведали ей тайны, такие например, как о гибели корабля: уничтожение коего, фашисткой подводной лодкой, военные держали в секрете, - чтобы сохранить боевой дух на флоте.


Вольф Мессинг, доказавший всему миру, что мысли материальны и никуда не исчезают. И т.д., и т.д.


Чудеса Спасения русской армии Божественными силами на Руси: почему, собственно говоря, и ходили витязи на поле боя со священниками и иконами.


Только благодаря Божественному чуду в 1941 году, заморозили всех фашистов под Москвой и наша Армия пошла в наступление, встречая на своём пути целые замороженные роты, которые замерзали стоя и обозревая Москву в бинокли.


А перед этим, по совету слепой и не ходящей Матронушки, Сталин приказал облетать на самолёте Москву с иконами.


Вот, где гора доказательств, фактов, аргументов, - пред которой — этой горой — стоят учёные и говорят, что её  нет! Если для вашего пытливого ума, господа учёные — этой горы фактов мало, - тогда вы просто идиоты (мягко выражаясь). Потому, что здесь действительно факты,


а то, что, например, человек произошёл от обезьяны — это чистой воды фантазии и бред, - в который мы, почему-то, должны вам верить на слово.


Это у вас, нет никаких доказательств, что обезьяна взяла палку и не стала её с тех пор выбрасывать, как делают все остальные обезьяны. Это только ваша, чистой воды фантазия, что одно из животных, использовав орудие, стало таскать его с собой и поэтому встало на две ноги. Нет этому никаких доказательств!


Зато в Христианской религии, мы видим одни лишь доказательства, присутствия Бога на Земле: это Бог Любви, который состыкуется с нашей совестью, стыдом
и сердцем. Это восемь смертных грехов, кои каждый в себе найдёт (если не валять, конечно, дуру) — в каких бы временах он не жил.


Ни одной живой клетки, ни в каких лабораториях не создали учёные и не создадут никогда; зато в природе всё устроено до того разумно, что только поражает воображение.


Простой лес-лесочек взять, как же ж всё разумно-то в нём устроено: синички шмыгают, дятлы долбят и каждая абсолютно пичужка, создана для того, чтобы врачевать лес; оберегать его от разнообразнейших насекомых и их личинок.


Кроты, мыши и прочие роют землю, рыхлят её, чтобы земля дышала; лисы следят за их популяцией, чтобы не пожрали все корни и семена. Царство грибов, всем своим разнообразием, только и делают, что утилизируют и расщепляют дерева, упавшие на землю; причём начинают расти на деревьях грибочки — ещё на 
стоячих — разлагая древесину.


Без грибов, лес превратился бы в непролазный бурелом
и сгинул бы навеки. Но Кем-то, именно Кем-то! всё до того продумано, учтено и подстелена соломка, что только диву даёшься! Только диву даёшься!   


Ни одно дерево не пережило бы зиму — если бы всё было не учтено; ни одна перелётная птица, не то, что никогда не прилетела бы обратно, а и на юг-то бы не улетела николды. Просто бы металась, металась из стороны в сторону, пока бы не замёрзла.


Именно так ведут себя все животные при наступлении неблагоприятных условий: мечутся, мечутся и замерзают. Не покрываются, то есть, огромной шерстью — слоны там и носороги, а просто дохнут от простудных заболеваний, и всё на этом.


И вот, живя в этом чудесном мире, живя в этом таинственном и сказочном пространстве, - нужно только ходить да диву даваться! Ходить, да диву даваться! Пребывая в каком-то вечном томлении, благоухая, как роза под солнцем; наполняясь какой-то безмерной Отрадой и Благодатью и плывя в нескончаемой неге, как реченька Онега...


«Онега в неге...» - как когда-то писал небезызвестный поэт Глеб Светлый.


                27


Да и про совесть не надо забывать, которую тоже ничем, кроме как Божественным присутствием в нас, Божественной правдой, Божественной природой, - ничем более не объяснить.


Как не открещивайся от совести, как не забивай её, сколь не вываливай на неё горы лжи, чтобы оправдать, хоть чем то, свои поступки против Любви. Но рано, или поздно, Любовь прорастёт из всего этого болота, из всей из этой трясины, из городской помойки и свалки, - и человек увидит среди чего он живёт, в кого он превратился, кем он стал.


И конечно лучше, чтобы это произошло ещё на этом свете — чем на том.


И вот, чем объяснить совесть? - что против Любви никогда, ни в коем случае, ни с какой стороны. Чем объяснить совесть, с научной точки зрения? Да просто ничем и не стоит даже и пытаться: научное обоснование под совесть подводить.


Когда через многие лета, совесть мучает за незнамо зачем загубленные деревья, за незнамо почему обиженных животных.


И чтобы, в связи с этим, нам не говорили профессора от религии, доки священнослужители; ребятушки, как говорится, подвизающиеся на Библии, на священном писании, что: бог, мол, всех вас накажет и отправит в ад неугасимый — на муки вечные!


Но мы то с вами знаем, что Бог — это Любовь; как вы там не аргументируйте, как не наводите тень на плетень, как не заводите рака за камень, сколь не крутите свою динаму... мы то с вами знаем, что против Любви не моги.


Причём никто не моги! не только мы: слабые, грешные  и больные; а вообще, то есть, никто! А Любовь не осудит, Она поймёт; Любовь не осерчает, потому что Она Любовь; Любовь не отправит на вечные муки, потому что Любовь; потому что мы дети Любви.


И вот же почему нас так коробит-то всех и так колбасит,
когда мы против Любви что-то делаем; вот почему, сердце-то наше, начинает биться, как пойманная в сети птица — когда мы всячески стараемся заглушить в себе совесть, затушить в себе её огонёк; закидать совесть целой горой лжи оправдательной.


И эта ложь, конечно же, помогает — потому что Любовь всему верит — но всё это ненадолго, всё это ненадолго. Рано, или поздно, но огонёк совести пробьётся и цветок Любви прорастёт в душе и осветит то поганое пространство — в которое сам же человек и затащил себя — понукаемый бесами.


И возможно ли нам не радоваться, любимая, в связи со всем этим?! В связи с тем, что Бога мы нашли ещё в этом мире; и мы верим в Него и уповаем на Его Спасение; и уповаем на то, что Он нас Спасёт.


Да можно ли не быть счастливым, от одного только этого осознания? что мы с Богом. Что мы молимся Богу.
Что мы уповаем на Него.


И вот, он с любимой, как-то всё время так и разговаривали с ней — любуясь небесами — этой земной твердью — этими красками переливающимися. И не было никого счастливее их в то время, не было никого счастливее...


И вот, такие моменты он вспоминал всё время, когда погружался полностью в мир тайги, где ели, сосны и берёзы очищали его своими светлыми душами. И чем он далее уходил в тайгу, тем более и очищалась его замутнённая, замусоренная и отравленная в человеческом обществе душа.


И чем более он избавлялся здесь от злобы, от осуждения, алчности - вечного счёта долларов и центов, и вечного дрожания за эти деньги, - тем более душа его начинала сиять здесь каким-то васильковым светом.


Он шёл и улыбался, шёл и улыбался... и вот, был более чем уверен, что так и будет всегда, так и будет всегда... раз есть Бог! и Он его Спасёт! И дарует вот, то самое время: когда он на Земле, с помощью природы, с помощью любимой, - избавлялся от восьми смертных грехов; и подарит им навечно то золотое их время у океана, где они любовались небесной твердью...


правда не хотелось, конечно, чтобы любимая его вновь была больная и вновь страдала... «Но, - думал он далее, - Бог всё рассудит. Бог сделает так, как это лучше. Бог их всех Спасёт!»


Или вот, это время Бог ему дарует, когда он совершенно 
оставался один... а точнее он и тайга... он и тайга... и где ему так хорошо, хорошо, - где он идёт и улыбается, идёт и улыбается, и душа его поёт и светит васильковым цветом — от того, что избавилась наконец от низменных страстей;


от этих вечных гирь, пут, мусора, - приковывающих его душу к земле — к аду: крючьями, сетями, баграми, арканами.


Конечно и здесь, на природе, были свои минусики, как то: холод, голод, летом насекомые... но тем не менее, Бог всё управит — так думал он — Бог всё управит и сделает, как оно лучше.


                28


И вот, Сила вспомнил здесь, как он тогда нарисовавшись до одури... а точнее, мать наверное с работы приходила — это раз; да голод начинал подсасывать его молодое и упругое тело. И он, с неохотой оторвавшись от своих героев, которые в его представлениях тогдашних были именно такие мудрые, всё понимающие и всё знающие.


То есть, до какой, то есть, степени он был тогда придурком; до какой степени не верил - ни в Бога, ни в чёрта; и до какой степени он трибабахнуто относился - абсолютно ко всему в своей жизни! до такой степени он
считал своих героев: кладезями мудрости, кладезями опыта и знаний, - ну и герои, как могли, так и соответствовали  его запросам.


И вот, выйдя из своих сказочных миров, выйдя из своего эфемерного, ирреального, фантастического пространства, - он шествовал на кухню — к маме — труба из пошлости звала его: низменность заполняла реальный мир.


«Мог ли бы я сейчас, - так думал далее Сила, глядючи в окно, - что-нибудь написать, если бы не было тех годов комиксов: серий рисунков, которые сотнями исчислялись — на какую-нибудь очередную тему?»


Но быть творческим человеком и не заниматься каким-либо творчеством — это же немыслимо! Пусть тогда он
и не мог писать, но душа его жаждала выражения... Она 
рвалась! И вот, выражалась в представлении им самим
картин, разнообразнейших ситуаций — на бумаге...


А возможен ли поэт, или писатель без представления им того — о чём пишет? Сие немыслимо! И вот, так он выражал себя: пока, собственно говоря, и не о чём ему было писать... о чём он мог писать — не набравшись ещё опыта?


Он мог только подражать другим: считывая их изображение действительности и выражая их через свой мир — через свою действительность.


Что он мог написать? Что и все наши любимые классики — поэты: свобода, ах свобода!.. «Пока свободою горим!..», «Много девушек я перещупал, много женщин в углу прижимал!» - а что ещё он мог написать в лучшем случае? В их возрасте, в их молодости, он ни о чём другом и написать-то не мог, кроме как о свободе, о притеснителях, да о девушках...


Это ведь, до того, что Любовь превыше любой свободы - до этого надоть ещё дожить.


Свобода, сама-то по себе, кончается там, где начинается свобода другого человека. Так что стоит ли о ней так много говорить? Когда Любовь всё-равно выше, когда Любовь, всё одно, превыше всего; когда Любовь — это чудо, это волшебство, это сказка...


Но до этого возраста надоть дожить, когда поймёшь, что свобода: она для творчества, она для природы — то есть, иди куда хочешь, изучай что хочешь, любуйся чем угодно!


Вот, где свобода — в возвышенных страстях: к искусству, к путешествиям, к труду! Выбирай, то есть, любой труд: по душе и на благо всех остальных. Вот, где свобода!


А лезть в разнообразнейшие человеческие взаимоотношения — сложенные веками и тысячелетиями - до твоего рождения! Вести себя, как слон в посудной лавке — осуждая пороки общества, - это только гордыня, злоба и ничего более.


Любой человек, со своими-то грехами не может разобраться: ну, то есть, как ни старайся, но не может даже заставить себя: не осуждать других, не злиться на людей.


Иными словами, ему ли говорить о грехах другого человека — тем более о пороках общества: если он так далёк от святости, как клоп до созвездия Кассиопеи!


Когда ему самому-то вкуснятинку подавай, а после вкуснятинки, естественно, что пробуждаются половые чувства! и вот, пошло поехало: чревоугодия, блудодеяния, зависть (почему у другой дуры, мужик лучше чем у меня?!) и сразу же осуждение и злоба, и проклятия — тому, кто живёт лучше меня...


О Боже! И каждый, живя в горниле этих адовых страстей, не о своих грехах молится Господу Богу, чтобы хоть как-то — с помощью Бога — ослабить их воздействие на свою бедную душу; а набирается наглости и обличает грехи других людей, пороки всего общества!


Совершенно даже не думая о том, что он-то как раз и есть хуже других, когда бревна в своём глазу не видит.


И вместо того, чтобы Любить других людей и помогать больным людям, он обличает их во всём, что только не придёт к нему в голову.


Но вот этим-то, как раз и страдают все молодые люди и наши любимейшие классики: потому, расцвет их творчества, как раз и приходится на этот юный период их жизни.


И нужны десятилетия! да, да — я не шучу! именно десятилетия, чтобы выйти из этой юношеской спеси, из этого Броуновского, самопроизвольного, беспорядочного движения. И ни одно десятилетие!


И только годам к сорока, как например у Достоевского, начинает появляться, чтой-то не от мальчика, но мужа:
как у него Божественная тема в «Преступлении и наказании», что надо Любить всех людей, а не делить их на вшей и кому всё дозволено; на непойми кого и Наполеонов!


Но кто же! Кто же и когда, давал нашим любимым классикам, дожить-то до такого возраста?! до сорока лет, то есть. Когда всех их укнокивали до сорока, чтобы не дай бог! чаго не написали! чаго не просочилось!


И посему, - думал он далее так, -  стоит ли вообще, лезть куда-то со своим творчеством — до сорока лет? Не лучше ли как он, до сорока, заниматься своими комиксами и ваще клюв свой не открывать.


И устамши, как юный фрукт, от своего яда; устав по маковку от негатива в своём творчестве, - начать, в конце концов, уверовав в Бога, искать какие-то новые формы не в свободе, а в Любви.


Ведь, в конце-то концов, чтобы любой фрукт стал спелым, ему надо пройти все акие-то ядовитые стадии развития. Никто ведь не решится трескать незрелые фрукты — это и не вкусно и может случиться супер-метеоризм — в лучшем случае!


Но зато, когда фрукт созреет, ох уж и вкусен же он становится, ох уж и полезен!


Так же и он, пройдя все ядовитые стадии своего развития, что выражалось негативным творчеством, а именно кровопролитными сценами его картин: из пиратской и тюремной жизни, половыми подвигами пиратов на острове и т.д., - стал искать выход у своей энергии творчества — только в Любви.


В Любви ко всему сущему: к людям, растениям, животным.


Но возможен ли был этот зрелый и полезный фрукт, без ядовитых его стадий развития? Вот, собственно, в чём дело-то. Вот почему всё созданное им до сорока лет, он изничтожал: сжигал и разрывал на мелкие кусочки. А это были далеко не только рисунки и комиксы.


Это были и стихи, и рассказы, и даже былины: о наших богатырях в древности, и об алкоголиках ЖЭУ в наши дни. Об алкоголиках ЖЭка — в стиле былин о Илье Муромце, - это, кстати, довольно таки было мило: про беспробудный запой одного из сотрудников ЖЭУ.


Но он разрывал и разрывал все свои рассказы и былины, и стихи: чувствуя их ядовитую и негативную сущность; иначе говоря — их незрелость.


Но возможно ли было ему, прийти к творчеству о Любви, не пройдя всех своих негативных, творческих исканий? Безусловно, что нет. Как фрукту немыслимо стать вкусным и полезным — без ядовитых своих стадий развития (такому, например, как фрукт Личи — от которого - незрелого: отравиться на смерть, как два пальца обмочить).


И поэтому, он тогда в школе, был безусловно прав, когда думал, что тем, что он ходит в школу — он спасает какие-то миры. И это было так! Это были будущие его творческие миры Любви, которые создавались в том числе и тогда, когда он созревал.


Туточки Сила встал и черпанув ковшиком из казана, давненько уже кипевшую воду, леванул её в рукомойник
для дальнейшего, значится, умывания. И вот, едва-едва ён...

                Осень — 2022г. — лето 2023г.