Рейн. Баллада ночного звонка

В конце «нулевых» мы с поэтом и программистом Андреем Краденовым занялись поиском поэтических мэтров, которые бы согласились дать напутствие новому  журналу. У нас была цель - напечатать на бумаге лучших сетевых поэтов. Для этого  Андрюха специально накопил денег и пригласил меня редактором.
Удалось договориться с двумя, на наш взгляд,  самыми талантливыми из мэтров.
Сначала мы отправились на вечер Евтушенко в Олимпийском, купив билеты поближе к  сцене. Это было последнее большое выступление Евгения Александровича в Москве. Сразу после окончания вечера удалось уговорить охрану центра и нас пустили за кулисы. Великий поэт написал размашистыми, как говорят в таких случаях, буквами несколько строк в напутствие журналу.
А потом была встреча с Евгением Борисовичем Рейном в Литинституте. Он написал довольно подробное,  емкое по смыслу пожелание новому изданию. И после этой встречи года три мы поддерживали с ним теплые отношения.
Многие знают Рейна как друга Бродского. Но мне тогда он казался более глубоким. И по этому поводу мы часто спорили с Андрюхой Краденовым, который в поэзию Бродского был просто влюблен. Конечно, годы меняют востприятие и, возможно, перечитав, я что-то для себя открою новое и значимое в Бродском, и что-то подвергнется переоценке в Рейне. Вообще, Рейн всегда повторял, что стихи понимают очень немногие.  Кто-то способен в полном объеме оценить, допустим, лирику Хименеса, а кому-то он может показаться примитивным – особенно тем, кому больше всего нравятся собственные стихи. Но с годами я открыл, к примеру, Брюсова, которого раньше считал, как многие, скучным. Может и с Бродским так произойдет. Но, пожайлуй, вряд ли все-таки с Рейном произойдут изменения.  Для меня он величина неизменная.  Размещу тут только одно его стихотворение, а можно было бы и сотню. У него много настоящих.


В этой старой квартире, где я жил так давно,
Провести две недели было мне суждено.
Средь зеркал её мутных, непонятных картин,
Между битых амуров так и жил я один.
Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел,
Заводил я пластинку, голос ангельский пел.
Изгибался он плавно, и стоял, и кружил;
А на третьем куплете я пластинку глушил.
И не ждал ничего я, ничего, ничего!
Приходил и ложился на диван ночевать.
Но однажды под утро зазвонил телефон,
И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он.
Я услышал, как провод лениво шипел.
И ту самую песенку голос запел.
И была пополам — ни жива, ни мертва -
Песня с третьим куплетом, допетым едва.
«Кто вы, кто вы, — кричал я, — ответьте скорей,
Что сказать вы хотите этой песней своей?»
Но проклятая трубка завертелась в руке,
И услышал слова я на чужом языке.
Может, птица и рыба говорили со мной,
Может, гад земноводный или призрак лесной?
Может, кто-то на станции странно шутил,
Или, может быть, друг мой так скушно кутил?
Или женщина это позвонила ко мне,
Сверхъестественно номер подбирая во сне?
И сказала, что знала, лгала, как могла,
Полюбила, забыла и снова нашла,
Ей приснилися мутные те зеркала,
И она разглядела, как плохо жила?
И, как прежде пристрастна, как всегда холодна,
Не хотела признаться и молчала она.