О В. И. Ботовкине. Статья В. Салтановой

Владимир Ботовкин:
«И ЛИШЬ БЕЗ ЛАСКИ ЧЕЛОВЕЧЬЕЙ
МНЕ, КАК БЕЗ ВОЗДУХА, НЕ ЖИТЬ…»
25 августа 1937 – 14 марта 2000

Есть люди, встреча с которыми оставляет в нас добрый след на всю нашу жизнь. Они и сами живут так, словно подсвечены изнутри, и твою жизнь умеют озарить на долгие-долгие годы. И даже когда они уходят за горизонт, к другим пределам, их свет остаётся в нас, как будто их души продолжают нас обнимать своими крылами из неведомого далёка…
Таким был замечательный воркутинский поэт, тончайший лирик Владимир Ильич Ботовкин. Трудно поверить, что уже двадцать три, как его нет с нами. Обидно, когда такие духовные, нравственно чистые люди уходят не в срок. Но, возможно, их душам тяжелее воспринимать тяготы жизни и несправедливость, слишком обострённо они чувствуют ложь и грубость времени – и не выдерживают, надламываются, устают, заболевают… Так и Владимир Ботовкин – он словно не перешёл границы, отделяющей прошлый век от нового, умер на рубеже, оставшись навсегда там, в той эпохе, которую хорошо понимал и плотью от плоти которой был сам. Иногда думаю: а что делал бы Владимир Ильич сегодня, в наше сугубо прагматичное время – с его оголённой душой, нежной и ранимой, как у ребёнка? С его безоговорочной верой в людей? С его бесхитростностью и распахнутостью чувств? И не нахожу ответа…
Владимир Ильич Ботовкин родился 25 августа 1937 года в Белоруссии – в деревне Кургановка Могилёвской области. Он был человеком, опалённым войной, потому что это поколение, чьё раннее детство пришлось на Великую Отечественную, не забывало о пережитом никогда. Это особые люди – исключительной стати и закалки, исключительной нравственной силы и духовной высоты. Я очень хорошо знаю этих людей – это поколение моей мамы. Ботовкин был не только типичным, но и лучшим представителем своего грозного, порой жестокого, но честного и призывающего к геройству, силе духа, личной скромности, терпению и ежедневному подвигу времени.
Как поэт Владимир Ильич складывался именно в трудные, голодные, но полные надежд на лучшее будущее послевоенные годы. Потеряв на войне отца, он решил связать свою судьбу с профессией военного лётчика – он был человеком гордым, глубоким, к тому же большим мечтателем, поэтому военная романтика пришлась по вкусу всей его возвышенной натуре. После окончания ленинградской военно-космической Академии им. А. Ф. Можайского он прослужил в армии 27 лет, был лётчиком, – о чём у него написано немало замечательных стихов, – после чего уехал в Воркуту. В Заполярье ему суждено было провести остаток жизни. Он продолжал писать стихи, даже какое-то время возглавлял воркутинское литературное объединение «Сполохи», пользуясь большим уважением и заслуженным авторитетом у собратьев по перу.
Именно на занятиях нашего ЛИТО мы и познакомились с Владимиром Ильичом. Он сразу принял меня тепло, очень по-доброму, искренне. А когда Дмитрий Стахорский предложил мне возглавить литературное объединение, Ботовкин стал мне старшим товарищем, и его поддержка, его надёжное плечо для меня были просто неоценимы. Но, безусловно, и он неизменно знал, что также может на меня всецело рассчитывать. Не будет преувеличением, если я скажу, что мы с Владимиром Ильичом со временем стали большими друзьями несмотря на огромную разницу в возрасте – нам это совершенно не мешало. Любовь к поэзии, творческое горение, вера в людей всегда объединяли нас и связывали очень крепко.
Помню его – невысокого, ладного, иногда задорно-радостного, иногда восторженно-счастливого, иногда задумчиво-серьёзного, с вскинутым вверх подбородком и неизменной военной выправкой. Глаза его всегда светились ясным огнём мыслящего и светлого человека. Он верил в торжество добра, верил в лучшие качества людей – несмотря на то, что жизнь не всегда была к нему справедлива и великодушна.
Его любимым выражением было: «Честь имею»!» Так он обычно говорил, прощаясь. И для него это были не пустые слова – он хорошо понимал, что такое честь, и всегда, в любых жизненных ситуациях вёл себя очень достойно. За те годы, что мы с ним общались, всякое случалось, и я неоднократно имела возможность убедиться в его высоких моральных качествах. Он никогда не подводил, никогда не нарушал данного слова, никогда не сплетничал, не отвечал злом на добро, неблагодарностью – на заботу и внимание, равнодушием – на привязанность и тепло. Он был очень настоящим – искренним, естественным, каким-то необыкновенно чистым душой. И при этом – крайне ранимым. Его ранило человеческое равнодушие, нечуткость, злые слова, недобрые или бесчестные поступки… Зная это и помня о его обидчивости, я всегда общалась с ним уважительно и даже нежно – и он платил мне той же монетой.
Кстати, Владимир Ильич не только писал точные, глубокие, проникновенные стихи – о жизни, о человеческих чувствах, о природе, о любимом Севере, – он ещё был и превосходным чтецом. Как жаль, что не сохранилось записей его голоса! Чтение стихов, которое было обязательной составляющей на собраниях нашего ЛИТО, трудно себе представить без ярких, артистичных выступлений Владимира Ботовкина. Он словно всю душу свою вкладывал в слова, стараясь донести до нас все эмоции, которыми были пронизаны его необычайно лиричные и метафоричные строки. После его чтения, которое никого не оставляло равнодушным, мы всегда расходились по домам на подъёме, наполненные радостью и светом от прикосновения к миру поэта, чьё присутствие рядом с нами скрашивало нашу жизнь, делало нас духовно богаче и счастливей.
Судьба Владимира Ильича складывалась не совсем так, как ему мечталось. Не было рядом с ним его любимой Лиды, которой посвящено немало прекрасных стихотворений – лучшей части ботовкинской любовной лирики. Может быть, от этой любви и уехал он однажды на Крайний Север, да всё равно не смог забыть… Как он отчаянно признался в одном из своих стихотворений, посвящённых ей, «Я тебе отомщу тем, что буду до смерти любить…» А ещё Ботовкин, конечно, очень страдал оттого, что его изумительная лирика не получила российского признания. Он прекрасно понимал, чувствовал настоящую цену своим стихам – и отсутствие должной обратной связи с читателем, невозможность участвовать в литературном процессе России медленно его убивали, повергали в уныние, подрезали ему крылья.
Конечно, воркутинское литературное объединение было большим подспорьем для Ботовкина, оно давало возможность общаться с друзьями, периодически публиковать стихи в городской газете «Заполярье», читать свои произведения на публику. Но его дар выплёскивался и простирался намного дальше и шире, чем границы маленького северного города. И он не мог этого не осознавать. Тоска подтачивала его, грызла изнутри. И, к сожалению, от глубинного одиночества и невозможности быть услышанным широкой читательской аудиторией он в последние годы нередко искал спасения на дне стакана. Надо сказать, что и тут сказалась его гордая натура и военная выправка – никто никогда не видел его в ненадлежащем состоянии. Но тем не менее здоровье своё он подорвал и прожил меньше, чем, наверное, ему было отпущено свыше.
Ночью 14 марта 2000 года мне позвонил мой друг, поэт и врач скорой помощи Марк Каганцов. Прерывающимся от волнения голосом он сообщил, что у Ботовкина инсульт, он в тяжёлом состоянии в больнице. Мы все, друзья и близкие, были потрясены, всю ночь молились, верили и надеялись на лучшее. Но на следующий день Владимира Ильича не стало. Вот тогда-то, в те самые дни, я и увидела его Лиду – она приехала забрать его, чтобы похоронить в Пушкино под Санкт-Петербургом, да и вопрос с квартирой решить. Точно не помню – то ли они не были разведены, то ли он написал на неё завещание. Эти подробности меня мало интересовали. Ах, она и вправду была очень хороша, даже в своём уже не юном возрасте! Но вот только показалась она мне хоть и королевой, но снежной – такой холодной, спокойной, уверенной, очень практичной и прагматичной. Помню, как мне стало жаль Владимира Ильича, и я тогда так остро почувствовала, что этим двоим и вправду не суждено было прожить жизнь вместе – слишком уж разными они были. Порывистый, романтичный, по-детски доверчивый и в чём-то даже наивный Ботовкин – и его ледяная красавица Лида, у которой, кажется, всё расписано на сто лет вперёд… Впрочем, возможно, именно эта сердечная боль и подарила нам лучшие строки этого замечательного поэта.
Незадолго до своей кончины, примерно за полгода, Ботовкин пришёл ко мне в «Заполярку» – я тогда работала в нашей воркутинской газете корректором. Я вышла на улицу к нему поговорить. Он заметно сдал, выглядел нездорово. В руках у него был небольшой жёсткий чемодан. «Лерочка, – сказал он, – здесь все мои стихи. Абсолютно все. Все черновики и чистовики, всё как есть. Возможно, там что-то повторяется, возможно, что-то требует доработки. Знаю, мне недолго осталось… Я доверяю только тебе. Возьми – ты сумеешь этим правильно распорядиться». Мы с ним обнялись и расплакались. Чемодан я взяла, хотя у меня оставалась призрачная надежда, что плохие времена пройдут, и Ботовкин ещё заберёт свои рукописи, возможно, сумеет их издать. Но жизнь уже не дала ему такого шанса.
После его смерти я засела за содержимое чемодана. Это было огромное количество исписанных от руки и отпечатанных на пишущей машинке листков, а также недописанных черновиков, вырванных из тетрадей страничек со стихами и прочее. Работа предстояла немалая, но я не могла не оправдать возложенного на меня доверия. Все стихи я заново перенабрала уже на компьютере, выправила, разобрала по времени написания, разбила на главы. И озаглавила книгу словами Владимира Ильича – оптимистично и в то же время философски: «Ветер жизни». Прошло девять лет, и благодаря Ольге Хмара, взявшейся за издание, книга, которая вышла в кировской типографии тиражом в 300 экземпляров, увидела свет. Первая и единственная книга Владимира Ботовкина. Книга, о которой он так страстно, так безутешно мечтал…
Милый, милый Владимир Ильич, дорогой Вы мой человек… Как же мне Вас не хватает в нашем насупленном, порой очень недружественно настроенном ко всем нам времени! Но со мной всегда – Ваши стихи. А это лучшее лекарство от всех невзгод, лучшее средство от одиночества и уныния, лучшая поддержка в минуты слабости или тоски. И к тому же – это блестящая литературная учёба. Спасибо Вам, мой добрый старший товарищ, за Ваше поэтическое слово самой высокой пробы.
Счастлива, что судьба подарила мне эту встречу. И мне очень хочется, чтобы стихи, на которые мы, современники и друзья поэта, давно ссылаемся как на образцы классического стихосложения, которые согревают и тревожат нас всю нашу жизнь, сегодня нашли тропинку к читающей России. Чтобы имя этого удивительного лирика, обладающего редким даром любить, верить и надеяться несмотря ни на что, не было предано забвению.
Поэзия Владимира Ботовкина заслуживает того, чтобы её читали, любили и цитировали. Светлая ему память и вечная жизнь его прекрасным стихам!

ВОСПОМИНАНИЯ
Во сне раскинулось легко
Село родное.
Над ним туман, как молоко
Ещё парное.
Но тишину пастух вспугнул.
Пора восхода.
Двор будто ворот расстегнул,
Раскрыв ворота.
Уйдёт отрада всей семьи
В густые травы.
Воспоминания мои,
Вы без отравы.
Как дальнего костра дымок,
Вы не размылись,
И мамин голос:
– Встань, сынок,
Вставай, кормилец!
Брат и сестра – родной народ –
Спят, как опята…
А мне восьмой всего лишь год
Шёл в сорок пятом.

* * *
Снова в детство вернуться решается
Повзрослевшая память моя.
Закрываю глаза – и свершается
Возвращенье в родные края.
Время троп моих не запорошило,
Бьет родник у замшелых камней.
Почему-то ушедшее прошлое
С каждым годом всё ближе ко мне.
Вновь брожу я, взволнованный, по лесу,
Зарываюсь по пояс в луга.
Пахнут летние травы прополисом,
И под солнцем дымятся лога.
Не покосы лежат – строки повести
О заветной моей стороне.
Будто не было боли и горести,
Лишь грустинка и радость во мне.
По хлебам в эти дали рассветные
Убегает волна от меня…
Улыбается поле приветливо
В золотые усы ячменя.

ХАТЫНЬ
Колокола, гудят колокола,
Гудят они печально и сурово.
И ни двора кругом, и ни кола,
И на крови не возродилось крова.
Утри глаза, остановись, застынь:
Здесь отступила смерть перед бессмертьем.
Ой, хаты-хаты, ой, моя Хатынь
С расстрелянным, испепелённым сердцем.
Ой, хаты-хаты, ой, моя Хатынь!
Берёзы онемели у поляны.
Здесь не шагнут подсолнухи за тын,
Не вскинут крылья песни над полями.
И не взлетят над тёплой бороздой
Ни смех людской, ни вскрик весенней птицы.
Колодец, переполненный водой –
Но той воды здесь некому напиться…
Год 43-й. Грудь взрывает крик.
Март, чёрный март над белорусской вёской.
Над временем, как гнев людской, старик
С убитым сыном встал на перекрёстке
Дорог, прошитых пулями насквозь.
Плачь, ветер, за подворьями пустыми!
Прислушайтесь: скрипит земная ось
Под скорбным пеплом маленькой Хатыни.
Горячая, горючая зола.
В глазах туман от безысходной боли.
Качается огромная Земля,
Спит маленький Яскевич Анатолий.
Ой баю-баю, баюшки-баю!
Расплавился твой голосок-звоночек.
Ты в шесть своих недель погиб в бою.
Ой баю-бай, спи вечным сном, сыночек.
Родные, спите, ваших нет дворов,
Печные трубы-стелы над лесами –
Их 26. Стоят среди ветров,
Как 26 бакинских комиссаров.
Пусть будет вам земля, как мать, тепла,
А наша память вечно не остынет.
Тревожные гудят колокола,
И бьётся пульс замученной Хатыни.

ВАЛЬС АВИАТОРОВ
Тихо клонится солнце к закату.
Успокоилось сердце турбин.
Штурман прячет рабочую карту.
Мы пришли из небесных глубин.

Распахнулось родное раздолье.
Помнят руки послушный штурвал.
Обнимает нас лётное поле,
И под ветром смеётся трава.

Нежность к тёплой Земле не измерить.
Здесь наш дом, и семья, и родня.
Здесь всегда будут ждать, будут верить.
Здесь любимая встретит меня.

Будет вечер улыбчив и светел.
Расцелую родные глаза.
Не грусти, но опять на рассвете
От тебя я уйду в небеса.

ОТКРЫТИЕ

Лиде
С лёгким всплеском у мола
Веселится вода…
Были вечер и море
У горы Аю-Даг.
По черте горизонта
В неизвестную даль
Шёл кораблик. И звонко
Цвёл на склонах миндаль.
Звёзды – брызги смешинок.
Месяц – в ухе серьга…
На небесных вершинах –
Облака и снега.
Над весеннею чащей
Тишина не спала.
Ты по гальке шуршащей
В гости к морю пошла.
Рисовалась немножко,
Что в поступках вольна.
Под ладонью, как кошка,
Прогибалась волна.
Не гадал о разлуке,
А просил:
– Постоим!
И холодные руки
Грел дыханьем своим.
С лёгким всплеском у мола
Веселится вода.
Я открыл своё Море:
Это ты – навсегда!

* * *
Так неужели мы с тобой враги?
И на двоих любви нам не дано?
А на душе, как по воде круги
От камня, уходящего на дно.
Он брошен был уверенной рукой.
И слов не надо. Молча рядом стой.
Ведь эхо повторяет за рекой
Не тихий всплеск, а человечий стон.
Идут круги. Дрожит речная гладь.
О берег волны маленькие бьют.
Стихами не заполнена тетрадь,
В которых люди всё-таки поют.
Они поют. Им весело порой.
Они поют, заполнены тоской.
Найди ключи и душу мне открой,
Потом узнаешь, кто же я такой.
Ни сигарет не надо, ни вина,
Себя чтоб на мгновенье одурить.
В природе повторяется весна,
А нашу никогда не повторить.
Что жизнь моя, когда тебя в ней нет?
Стою один. И вижу лишь одно:
Речная гладь. Круги сошли на нет.
Они сошли.
Но камень лёг на дно.

* * *
Мне б тебе отомстить
За убитую песню свою.
Не хотел бы грустить,
Но у чёрных развалин стою.
И скрипит коростель.
У меня ни кола, ни двора.
Отыскать бы постель,
На которой забыться пора,
Чтобы встать на заре
И не помнить о прожитых днях,
И пойти по земле
В те края, где друзья и родня.
Звёзды тают вдали,
За собою куда-то маня.
До чего довели
Непутёвые думы меня!
Знать тебе бы одной,
Сколько я не растратил любви.
Сквозь метели и зной
Я приду, только ты позови.
Было б так наяву…
Всё же стал я мудрей и сильней,
И другую зову.
Знаю, песен не будет о ней.
И тебе никогда
Не смогу я измену простить.
Все сданы города,
По которым тебе не грустить.
Своё счастье ищу,
Ведь на свете должно оно быть…
Я тебе отомщу
Тем, что буду до смерти любить.

Я НЕ ХОТЕЛ
Овраги. Балки. Город Балта.
Здесь из-за серого угла
Меня облаяла собака:
Она иначе не могла.
К чему в подробности вдаваться!
А дождь до нитки промочил.
Зачем, дворняга, надрываться? –
Давай на пару помолчим.
Нас Бог обоих не обидел:
Такие выдал голоса!
Я поглядел, и я увидел
От злости мутные глаза.
Не укусить – какая пытка!
Я не хотел тебя дразнить,
Но не уйти мне от калитки –
И в эту дверь не позвонить.
Сюда заказана дорога,
Не знаю сам, по чьей вине…
Я не хотел былое трогать,
Оно само скулит во мне.

* * *
Весь город наш завьюжили огни,
Холодные рекламы на виду.
С открытого окна гляжу на них.
В квартире, будто осенью в саду,
Стоят такая тишь и пустота –
Они умеют душу захлестнуть.
Мне в эту ночь опять считать до ста
С единственным желанием: уснуть.
Бывает, волю надо бы в комок,
Как перед жёсткой дракой – кулаки.
Бывает, чувства надо б на замок,
Бывает, сердце надо бы в тиски
Зажать, чтоб от натуги – кисть бела…
И разумом пройтись, как наждаком.
Но я шепчу:
– Спасибо, что была.
И в горле застревает горький ком.

КОСТЁР
Когда судьба тебя ломает
И жить не хочется уже,
Зажги костёр – он понимает,
Что нужно зябнущей душе.
Ты возвращаешься из плена,
И радость жизни голуба.
Стрельнёт еловое полено,
Скользнёт улыбка по губам.
Себя над дымом поднимаю,
Пусть, что горит – поговорит.
Не отнимаю – понимаю:
Не надо трогать, что горит.
Раздумий вольную порошу
Переметает. Отрешён.
Горит костёр. Дрова подброшу –
И станет снова хорошо.
А тут опять на острый угол,
И носом в горькую траву…
Горит костёр.
А я на угли
Гляжу – и глаз не оторву.

ТВОРЧЕСТВО
Перо и бумага таинственным зовом
Позвали – и напрочь отброшена вялость.
Грустит и смеётся затворник над словом,
И верит, что песня души состоялась.
Он верит. Живёт. И умрёт. И воскреснет.
Надежда на встречу. Тревога разлуки.
Субботник его переходит в воскресник
До опустошенья, до тягостной муки.
Но если ударится слово о слово,
И если взметнётся огонь из-под пепла,
Тогда встрепенётся, счастливый, и снова
Он рай променяет на вечное пекло.
Сидит в одиночестве, вовсе не схимник –
То в пьянку ударится, то отрезвеет,
В едином лице золотарь и алхимик.
Разбужена ночь, и рассвет розовеет.
Ему ли не знать результата исканий?
Ему ли не верить в свершение чуда?
Он знает, что нужен для Авеля Каин,
Он видит: Христа лобызает Иуда.
Заходится сердце от боли – и радо,
Что боль эта не поддаётся леченью.
Перо и бумага. За муки награда –
Терзанье и счастье,
и тьма, и свеченье.

* * *
Я заберусь в глухие дебри,
Без хлеба буду, без воды,
Я буду есть сухие стебли,
Читать звериные следы –
Всё одолею и сумею,
Сотку одежду из коры,
И буду петь – не онемею.
Медведи принесут дары,
Напьюсь я с ними медовухи
И расцелую медвежат.
Потом поверю: злые духи
Передо мною задрожат.
На свет их вытащу из топей
И бой смертельный поведу.
По жилам – яростные токи,
И наплевать мне на беду!
Не стану ни черствей, ни мельче,
Оружье не смогу сложить.
И лишь без ласки человечьей
Мне, как без воздуха, не жить.

* * *
Наверное, нет дыма без огня,
Но знаю точно: есть огонь без дыма.
Крутило одиночество меня,
От Ямбурга крутило до Надыма.
Скрутило – не сломало, чёрт возьми.
И крик души не будет без ответа.
Стою сейчас я посреди зимы,
А по России и весна, и лето.
И я теплею сердцем и душой,
Пусть трын-травою зарастут невзгоды.
День надо мной весёлый и большой,
И радость жизни высветила всходы.
Меня трепали комарьё и гнус
У Ямбурга и в тундре у Надыма.
Такая жизнь, что птицей встрепенусь,
И всколыхнётся мой огонь без дыма.
Я расцелую Севера глаза,
Останется при мне на встречу вера…
А по щеке бездымная слеза –
Наверное, от северного ветра.

* * *
Годы мои, годы расседые!
У берез сквозиночки свежи.
А стихи такие молодые,
Где-то возле сердца и души.
Улыбнусь – и сердцу это надо,
Чтобы жить,
ну, просто чтобы жить.
А надежда – вечная награда,
А судьбою надо дорожить.
Не горюю. Знаете, не признан
Отголосок счастья соловья…
Надо мною вечный ветер жизни.
Я живу.
И буду вечен я.