Две лисицы

В июле-августе огромно
пространство-небо. Синева
дар Солнца впитывает томно,
налита зеленью трава.

А мысль легка и безмятежна,
как в полдень лезвие реки,
и растекается безбрежно
по мановению руки.

Но и феерия желанья,
стремящаяся в небеса,
всё ж не избегнет увяданья –
встречайте: осени лиса!

Хотя, постойте, вот вторая –
узри, ржавеющих навзрыд!
Простор от края и до края
уж охрой бренности изжит!

Но им, избыточным, неймется –
кругом так мало желтизны!
И на алтарь судьбы кладется
само светило; не нужны

широты глазу больше. Пала
жара, скукожился простор,
лисицы ж резво, как попало
дрова кидают в дней костер.

И вот уж ярость содроганий
несчастных венчиков цветов,
а с нею пыл людских дерзаний –
всего лишь горстка угольков.

И в небесах костер, и в чаще,
то не корабль – целый флот
заполыхал, кажись, пропаще,
тревожа вязкий сон болот.

Всё стало ломким, неказистым,
к невинным шалостям глухим
в полях и в сумраке лесистом,
сухим, безвольным, неживым.

Но пошатнулись неба башни –
так ветер вновь посеял страх
и в желтизне личины пашни,
и в сосняке, что ржой пропах.

«Давайте ж чествовать поэта,
разворошим печаль в груди!
Ушел зимой он в царство света,
не зная, что там впереди...

Но он не дал пропасть навеки,
в «желтофиоли» замереть
души порывам, человеки,
так пусть его восславит медь

листа, хоть лисы сеют всюду
свой иссушающий костер,
мы ж от печали светлой к чуду
проложим путь наперекор

судьбе!» – то ветер громогласно,
спустившись царственно с небес,
людским стремленьям сообразно
охолонул чадящий лес.

И ожил лист, будя природу,
звеня, как колокол литой,
и разлилась по небосводу
сама печаль, а дождь косой

перетопил в осеннем мраке
пылающие корабли,
предвосхищая чудо-знаки,
и путь, и вечное вдали...