Бродский. Душа к душе

*  *  *
Присутствие мёртвых —
                присутствие Божье —
твердь мира. Мы держимся только на них.
И так ликовать в этом мире возможно,
затем лишь, что кто-то глубо́ко затих.
Мы песню восторга внутрь неба закинем,
и так заблестят и заплещут крыла́,
затем что душа ощутила твердыню,
в глубинах молчания  силу нашла.
О, эти глубины и эти затишья,
в недвижную Вечность открывшийся вход!
В тех горних просторах, где дышит
                Всевышний,
живой затихает, а мёртвый — живёт.

(Зинаида Миркина "ОДИН НА ОДИН")

Сегодня, 24 мая, отмечаем День рождения гениального русского Поэта
Иосифа Александровича Бродского!


Не обогнуть судьбы межу́ — настигнет рок неотвратимый,
следы ищу я... Пилигрима... О, щедрый Бог! –  и нахожу!
И по сети́ беспроводной  по ним шагаю налегке́, –
как славно говорить с ТОБОЙ на "птичьем"  н а ш е м   ЯЗЫКЕ!
Пусть зубоскалит злобный век, плюя в лицо смятенным людям,
страшит пассажами прелюдий в грядущем времени хай-те́к, –
"дракон" сжирает всё живьём! Но в гиблой страте близоруких
мы как-то свыклись и живём ВК,  на "Lenta" и  в фейсбуке...

...ПОЭТ, под каменным дождём ТЫ проходил  сквозь стылый мрак...
Там "сталкер" был Аврелий Марк — он признан лучшим литвождём!
С достоинством ты нёс свой  К р е с т  проявленного свыше дара,
скиталец наш, — о д и н,  как перст! Изгнанник — с долгом эмиссара,
хранящий истинный   З а в е т   в краях «свобод» и растаманов,
где не звенит в пустых карманах  бабло на кассовый билет
туда,  где высится верста креста,  упавшего на плечи —
от Исаака  до Христа...  и путь на плаху...  и увечья...

Не про лишенья расскажи мне, –  про Рай для Душ поведай, БРОДСКИЙ!
Где не загажен спектр эмоций дерьмом кривляний и ужимок,
где в лапидарности строки́  Добро и Ясность  стопудо́вы!
Где нет напря́га и тоски  и уважают силу  С л о в а...
...Здесь вычурность сверли́т виски и застревает спазмом в горле,
здесь души в холоде издро́гли, –  впрямь сердце рвётся на куски!
Малюют "щастье" в бью́ти-блогах, –  обры́дло китч и фальшь терпеть.
Власть предержащие – ей-богу!  – за кэш в казне кромсают твердь...

— «В Небесном Царствии,  у  Б о г а,  нет ни державы, ни престола…
Нет ни границ, ни частокола, –  здесь в  К о с м о с — Звёздная дорога...
И сколь о том не суесло́вь,  тут Божье существо  н и ч ь ё, –
здесь всё и вся — одна ЛЮБОВЬ! И мы, пылинки, —  ч а с т ь  ЕЁ...
Скользя гурто́м в сакральный фа́тум, как монолит: Душа к душе, –
блистаем  ши́бче и дюже́й  всем сверхъестественным фасадом!
Чтоб с тех заоблачных высот светить  и бедным,  и богатым, – 
чтоб в контур радиочастот  был за́мкнут каждый обитатель
З Е М Л И,
как будто  в круг  объятий...»

Так это  —   КРАСОТА?!!
... Иосиф,
зачем же Бог нас, грешных, бросил?...
Все рвут власы́:  к т о  винова́тей!
... унёсся  Дух Святой  в ландо́,
Христос прибит к кресту молвы,
и мы  —  о д н и! 
... а дьявол кто?

— «Он, как и прежде,  в целом —  в ы,
ваш эмфатический бонто́н упорно вскармливать величье
лишает напрочь вас отличий с разъевшимся в хлеву скотом...
Но  ЧЕЛОВЕК,  приемля целость явлений ЖИЗНИ как панно,
творит лишь то, что  д о́ л ж н о  делать!
Считаясь с тем, что  с у ж д е н о»…



         Марк Аврелий — римский император с 161 по 180 год н.э. из династии Антонинов, принадлежащий к сенаторской семье испанского происхождения. Современники называли Марка Аврелия праведником на троне, равного которому ещё не было — император был преисполнен глубочайшей любви к людям, смирения, доброты и великодушия. Человек, мечтавший об уединении в сельской тиши, в сорокалетнем возрасте был брошен на шумный Олимп римского престола. Последний из пяти хороших императоров, государь, воздвигнувший на Капитолии статую своей любимой богини — Доброты, должен был царствовать, не выпуская из рук меча. Философ, презиравший свою бренную плоть и молившийся в душе Единому Богу, был вынужден разделить посмертный позор предыдущих цезарей — обожествление. Он носил императорский пурпур как власяницу, с твёрдостью аскета, но без его надежды сменить её на белые шёлковые одеяния в Царстве Небесном. В ходе бесконечных военных кампаний Марк Аврелий писал дневники с мыслями о себе, обществе и том, как сохранять в периоды невзгод душевное равновесие. Всего таких дневников накопилось 12, и об их существовании стало известно уже после смерти великого императора от чумы в 180 году, они стали важнейшим памятником позднего стоицизма, а самого Марка Аврелия позже назовут последним стоиком.
         Будучи восьмиклассником, Иосиф Бродский зачитывался его трудами «Наедине с собой» и «Размышления», представляющими собой основу античной философии и являющимися фундаментом мировоззрения человека мыслящего. Осенью 1956 года он уже ушёл из школы и работал кем-то вроде кочегара, где и начал писать свои первые стихи… Кстати, литвождём во времена совка иронически называли руководителя Союза писателей СССР.

Post scriptum:
Ниже стихотворение Поэта, считающееся автобиографическим, —
уникальнейшее по своей эмоциональной насыщенности произведение:

Иосиф Бродский "Осенний крик ястреба"

Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже́.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
всё, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры — словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

он пари́т в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
— когти в кулак, точно пальцы рук —
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечёт,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, её же
увеличивая за счёт

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счёт пустоты в лице
ребёнка, замершего у окна,
па́ры, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В жёлтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, по́месь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка — мяч,
как падение грешника — снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который ещё горя́ч!
В чёрт-те что. Всё выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса — крупа далёких
звёзд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках лёгких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эри́ний,
вырывается и летит вовне;
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с берёзы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слёзы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает чёрной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон,
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски —

бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя́ их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пёстрых куртках
и кричит по-английски «Зима! Зима!!!»