Дарье

Ты листопадностью мерещишься,
ты в моем имени как облако.
А города остроконечные
уходят плавленностью скованно

под шум малины заколдованной,
околдовавшей тенью выстрела.
День трудовой сменяет снова ночь -
но без твоих не стоит выспаться

уставших, зеленью пропитанных,
глаз восхитительно-малиновых.
А жизнь рубашкою мне выдана,
какой еще не было видано.

И ты как ночь - успокоительна,
кидаешь лиственные пропасти
и распускаешь тонким свитером
беспечно-августовский нотный стих.

Как голубые (жаль на кладбище)
живые (призраком пронизанным)
стирают слезы (переправящим
морганьем осени с карнизами

железных слов (сердца не тиканье).
Мне в холода по строчке стелющей
из бездны августовской вытянуть
по нотной азбуки тень девушки.

С закатом,  вечно прослезившимся,
печалит лесом шорох облачный,
позеленеет синева лица -
меня порадуешь из лодочки,

ведь, обездвиженный молчанием,
изнанкой чувств замироточил бы.
Поля ромашками скучают не,
когда спускается по строчке ввысь,

жаль, нарисованный предслабостью,
соленый круг на свете солнечном.
Сирени замкнутыми нравится
ходить за ландышевым почерком

слезами алого сгорания.
Шить не воспитанные тучи бы
молчаньем лиственницы раннею
тебя учили - всех научат. Вы...

вы в небосклоне перевернутом
качали спрятанные улицы,
пропахла музыкою комната
девчонки,  стенами сутулившись.

И в ожиданьи снегопадного
рыданья плавились канатные
переговоры с волчьей ягодой -
свобода стае с киловаттами

часов на небо журавлиное,
чтоб отыскать немного радости
(тебе признаться /только можно ль мне?!/
в своей болезни, мой зеленый стих!)

Не потому ль в сирени красной-пре
оставил голос одуванчиков,
чтобы невидимое счастье мне
казалось странным и обманчивым.

Ты возбуждаешь проводимостью
от сердца к сонности рябиновой
как купина неопалимая
не покупаешь, но купила бы

сирени грусти отправлением
из школы снежного свыкания.
Жаль, с городами не смущенными
ты проникаешь как Останкино

из крови в слезное пророчество:
"губами трогать губы девушки".
Огни зеленые в песочные
не превратятся не умеючи

глубоким светом предоранджевым.
День листопадностью сгущается -
заря малиновой бумажностью
ссыпает выспавшейся пятницей.

И мысли сорваны ладоневым
азартом ластится капризами,
на декабри одеколонами
могила жизненного вызвана

пристрастьем таять почернением
в глазах любимого (любимой ли?!)
мне человека (будто временно
я заблудился с счастья книгами).

Ты, перевернутая вазами
кувшина, слезностью наполненной
меня затрагиваешь разными (...),
уже влюбленности исконною.

Всей красотою ослепительной
не понимаю звезды осени.
Как хорошо, что не простите. - Нет...
слова, закутанные скошено

терпеньем ласточкиных валенок.
Из тротуаров зори плещутся
на изумрудность покрывальную.
Не забываемая, вещая

прощает проводами воронов...
И копья лиственные складывав,
глаза сиреневые скованно
кресты дубовые на алые

меняет рощами душевными.
Как хорошо сорочка скромная
спускает тонкими коленями,
ликуя (вы о ней не вспомните...).

Как ты прекрасна летней свежестью
день озаряешь веснопением,
а тень минутная порежется
не узелками не размеренно

глаз уголочков переульчатых.
Помимо снега выпьем хвороста,
и вены падают на стульчики,
как-будто загнанные скоростью

дышать по взмаху карамельного
заката пальцев раскореженно.
И синеву цветов забеливать
стихотворением Сережиным

прикажешь воздухом кладбищенским,
где слезы капают на дождики.
За городами листья-нищенки
по-городскому загорожены

в растворе снежной закаленности,
взрывая точками паромными.
У корабельного влюбленные,
как ручки стягивают тоннами

прощанье утреннего карканья
с разлук закуренного выспанья.
Огни зеленые - не яркие,
но изумрудностями выстояв,

слетают, нотами зажатые
под разговоры летней осени.
За горизонтами всех авторов
нарисовать ее попросите

портреты лунного горения
на промежутках расставания.
Где Бениславская-Есенина -
мечты исконные осваивать,-

не зря в сиренях астматических,
запрятав ландышевой смелостью,-
цветов под заревом готическим.
Мы друг для друга много сделали!!!....

Если б сердца, на место вставшие,
запутав звоном колокольчиков,
на васильковые ромашками
зеленоглазостью закончились.

И ветер слезы заворачивал
провинциальною малиною.
Ах, не легко заставить мальчиков
не рваться в ягоды красивые

на бусы ягодника волчьего.
В тебя влюбившись казначейная
попутка звездами просрочилась.
Армейской жимолости песнями

в твоих ладонях переплавленных
растаял сон, а вьюге жилистой
не спиться - музыкой заставили
оставить приворотом милостынь,

чтобы Керо - только Мэрилин
на детство веточное весточкой
прикосновениями верила -
глаза сиреневые - вечные!

Ты умираешь Светлой Пасхою
с водой крещенскою порывисто -
ты забираешь жизнь прекрасную
и фотоманиями вырезав

цветы голубенькие, синие
из моей ангельско-кладбищенских
глаз, околдованных Россиею,
не погуляешь цветом выжженным.

И с током жду переживания
в губах болезненно-малиновых
рассветов мучеником Дарьиным.
Искусство рвущейся картиною

из ваших слов стекает точечно
(иконописностью натружено
сползают звезды (мироточили...)
по книгам бусинами кружева).

Ты снегопадности влечение,
ты наказание листочное.
Мы разонравиньем болеем не,
пока влюбленность не просрочена.

В ладонях карих - степи рощевы,
воспоминаниями мучают.
День наступающий извозчиком
принаряжается быть кучером.

Не раздосадован желанием
обняться крыльями в последний раз,
стоишь иконою пред нами не -
Гельермо чтобы написал Мераз!

Любовь как сердце заколдованным
маячит пристальными сутками
узором ласточки из облака.
Висит как яблоко укутано

под лунным светом ожерелие -
С двадцатилетним снегом девушка
прониклась музыкой потерянной.
Сон затуманивает следу(ю)щий

в кусты малины светопыльные,
где все останется желанностью,
где жилы сдавленные силами
перерасходуются странною

за болью времени в лучистое
не настроение счастливое,
где ты с зелеными приснишься мне
с непониманием помиловать

влюбленной нежности вершинами
закаты Родины за песнями.
Я привыкаю к смерти жизни, и
ты - воскресение воскресное!

                Четырнадцатое мая 2023 год.