Стихи о художниках

***

«Ты краски дал, что стали мне судьбою!» -
воскликнул в небо некогда Шагал.
Там с розовым мешалось голубое...
И он шагнул в открывшийся прогал.

И две души, что вырвались из мрака,
взметнулись ввысь, соединясь в одно.
Все тайны, что открылись взору мага,
он перенёс тогда на полотно.

И охрою окрашивались тучи,
на лужах серебрился блеск зеркал...
Как сказочно звучит, как сладко мучит
волшебное созвучие: «Шагал»!

Не красками рисунок тот, не тушью...
Он был его посланием богам.
О как бы так суметь пришпорить душу,
чтобы влекло её вослед слогам
по шпалам, бездорожью, безвоздушью -
как он тогда в бессмертие шагал!

***

Художник чудный — Ли ЧонСок,
твои картины,
где лица, город и лесок,
но нет рутины,
сверлят мне сердце и висок
неукротимо.

Я назвала б их «У окна».
Или «Под снегом».
Когда один или одна
в пространстве неком.
Какая тонкость в них видна!
Какая нега!

Я знаю, ты явлён
нам из Кореи.
В реальность ты влюблён
и в эмпиреи.
Твой ник — Эндимион.
И это греет.

Да, ты — Эндимион,
сын бога Зевса,
ты выше тех имён,
чьё имя — легион,
совка и плебса.

Как замысел высок…
О всемогущий,
художник Ли ЧонСок,
черкни мне адресок
тех райских кущей.

* * *

Вчера на Шилова ходили мы.
Мы вышли чище и добрей.
Стихийный зрителей консилиум
Бурлил и спорил у дверей.

Цедили снобы: "Фотография!
Излишне яркие цвета."
Картины явно не потрафили
Тем, чья душа была пуста.

Слова не слушая огульные,
Мы шли неведомо куда.
Я ту старушку над багульником
Не позабуду никогда.

Монашка в чёрном Богу молится,
Но молодость в глазах сильней…
А эта шкодница, что "модница",
С наивной шляпкою своей!

Я не пойму, как это сделано?
Румянец щёк, бровей сурьма...
Да, техника. Но в этом дело ли?
Здесь жизнь сама, любовь сама!

Старик с такой тоскою братскою
Ласкавший сеттера у ног...
А эти матери солдатские
С бессильным выдохом: "сынок!"

Легли морщины поперечные,
А взгляд так ясен и глубок.
Какие лица человечные!
А снобы говорят: "лубок."

***
 
Где-то эту видела картину – 
замершую в сумерках квартиру
и на стульях красное сукно.
Лампа на столе в ночи горела,
женщина стояла и смотрела 
в тёмное пустынное окно.
 
Кажется, у Ридера Марселя...
Шторы там тяжёлые висели...
Женщина стояла у окна.
На столе расставленные блюда…
Видно, как она тоскует люто.
Видно, будет ужинать одна...
 
У меня другая обстановка.
Не с такой причёскою головка.
Но тоска такая же, как там,
как в далёком позапрошлом веке,
об ушедшем в полночь человеке,
и тоску я эту не отдам.
 
Дезориентирована в мире,
я брожу одна в пустой квартире,
маятник на стенке гулко бьёт...
Под спиной горошина бессонниц,
в сотый раз слова твои мусоля,
как принцессе, спать мне не даёт.
 
А с портрета вижу твои губы...
Ну чего переживаешь, глупый,
ты со мной, и значит, я живу.
Я тебя воссоздаю по крохам,
по картинам, песням и эпохам,
ты моё живое дежавю.
 
Собираю снова по осколкам,
по кассетам, снимкам, книжным полкам,
нашей жизни розовый узор.
Женщина у Ридера Марселя,
как и я, забыла про веселье,
в тьму окна впечатывая взор.

***

Уильям Тёрнер на смертном одре
сказал, что Бог — это солнце.
Картин его марево и амбре
затмит любые красотцы.

Как Бальмонт с солнцем он был на ты,
всё видя сквозь эту призму.
Лучами подсвеченные холсты –
предтеча импрессионизма.

Запечатленный в полотнах миг –
мир грёз, пронизанный солнцем...
И каждый, кто видит однажды их –
тот плачет или смеётся.

Всю  жизнь он Темзу свою писал,
на лодке плыл самодельной,
всё новые краски, цвета искал,
чтоб выразить запредельно.

Во время шторма над морем парил,
прося привязать себя к мачте,
чтоб чувствовать ураган изнутри,
художник с характером мачо!

И мир под кистью его пылал,
увидит кто – и спасётся...
Последней фразой его была:
«Я знаю, Бог – это солнце!»

Рембрандт хотел так писать – не мог,
убийственно много света!
Уильям Тёрнер, ты сам был Бог,
но только не знал про это.


Попрыгунья

"Вот это облако кричит", –
заметил ей художник Рябов.
В искусстве разбираясь слабо,
она глядит влюблённой бабой,
и осень на губах горчит.

"Да, это облако кричит", –
она кивает головою.
Оно кричит, о чём молчит
луна в чахоточной ночи,
о чём ветра степные воют.

Оно кричит, пока он спит,
о чём капель по крышам плачет,
о чём душа её вопит
от первой боли и обид...
Она грешна не так – иначе.


***

Жил-был художник один...

 Художник из давно прошедшей жизни,
 растаявший, как облако, как сон...
 Сезам, откройся, снова покажись мне,
 то, что звучало сердцу в унисон. 

 Был вечер о Цветаевой в салоне.
 Он подошёл ко мне уже в конце
 с какой-то фразой, сказанной в поклоне,
 с улыбкою на сумрачном лице. 

 Мне показалось странным, диковатым -
 горящий взгляд под гривой смоляной
 и голос тихий, словно виноватый
 в том, что никак не может быть виной. 

 Он рисовал мне к лекциям афиши:
 на каждой был поэта чудный лик.
 Развешивал их тайно в каждой нише
 и наблюдал за тем, кто к ним приник. 

 Шёл снег, мороз, а он в одних кроссовках,
 но любовался делом своих рук...
 В его стараньях не было рисовки.
 Он был одно большое слово ДРУГ. 

 Кассеты бардов вёз мне с фестивалей
 и добывал мне книжки из Москвы.
 Нет, мы черты с ним не переступали.
 Мы даже были, кажется, на Вы. 

 И лишь однажды, выпросив листочки
 с его стихами, села в тишине
 и прочитала там такие строчки...
 И поняла, что это обо мне. 

 Ни разу не обмолвился про чувства,
 был просто рядом — даже не зови.
 Я думала, что из любви к искусству.
 А оказалось, просто из любви.