Из книги Прихоперье Родиной зову...

Берлин. 15 января 1986 года

Так вот он – Трептов-парк.
Гранитные знамена
К земле склонили десять тысяч рук.
Назвать бы пофамильно… Поименно…
Услышать бы сердец предсмертный стук.
Поднять бы их из мраморной оправы
И рассказать бы им, и расспросить…
Но не дано ни времени, ни права
И заглянуть в глаза, и воскресить.
Как тихо здесь. Ни грохота, ни лоска.
В чужом краю родною стала пядь…
Поникшие плакучие березки…
Окаменевшая от горя мать.
А на курганчик трепетно-зеленый,
Тень свастики подмявши сапогом,
Взошел один из сотен миллионов,
И слава, и беда на одного.
И он стоит, чтоб солнечную дату
Не заслонял безумный черный смерч…
С уверенностью правого солдата
Он держит правой Правды острый меч.
И ясно всем – и русскому, и немцу,
Кто рядом с ним, кто от него вдали.
Ребенка нежно прижимая к сердцу,
К груди прижал он будущность Земли.
И каждый листик здесь пропитан верой:
Не быть вовеки третьей мировой.
Так вот он – Трептов-парк.
Так вот какая мера…
Склоняю голову, нечаянно живой.
*   *   *

Святая ложь

Ты извини,
Не знаю, как поймешь…
Но я два слова
Про святую ложь.

Все, может быть,
Немного и не так,
Ведь столько лет прошло,
Эх, память наша…

Но помню, посмотрел в окно…
Там – танк!
Огромный танк
С звездою! Настоящий!

Я выскочил,
Зажав штанишек лямки.
Откуда в Балашова нашем танки?
Тогда мне было объяснять не надо,
Я точно знал:
Они из Сталинграда!

Открылся люк…
И дядя сверху – прыг…
Весь грязный… потный.
С добротой дотошной
Спросил меня:
- Ну, как живешь, старик?
-Я? Хорошо…
А покататься можно?
- Да, братец, вижу,
Хорошо живешь. –
И осторожно,
Будто пыль с иконы,
Он с моего плеча
Смахнул на землю вошь:
- А это что же, братец,
За погоны?
И голосом,
Как будто резал жесть,
Спросил:
- А лет-то сколько?
- Шесть…
- Ну, что же.
Виден маршала талант:
Всего-то шесть –
И младший лейтенант…
И вдруг он крикнул
Прямо танку в бок:
- Семенов! Слышишь?!
Дай-ка мой мешок!
И, завернув подол моей рубахи,
Он вытряхнул мешок
Весь. Сразу. Махом.
- А как же вы?.. –
К пупку прижал я гору…
А он в ответ
Провел вот так по горлу…

А после вечер был…
И у сенбазы
С мальчишками я вместе
К танкам лазал.
А в стороне, под деревом ветвистым,
Курили молча дяденьки-танкисты…
И вдруг,
Ну как его мне не узнать,
Поднялся он…
Сказал, скрививши рот:
- Семенов… Слышишь…
Дай, браток, пожрать,
Два дня ни крошки…
Аж в кишках фокстрот…

Когда я слышу про святую ложь,
Я вспоминаю: танк, танкиста, вошь…

*   *   *

Балашов, 1950 год

Рассветом
Отмывая звездный бок,
Сияет срез предутреннего плеса…
Пристанционный тихий городок
Надрывно дышит грудью паровоза.
А привокзальный маленький ларек
Собрал нужду
Живой голодной тучей…
Щекочет губы свежий ветерок,
И сон тревожный дразнится и мучит.

За хлебом очередь…
Тоскливо трутся
Фуфайки, гимнастерки без погон…
Вдруг рядом загрустил аккордеон
Полувоенной непонятной грустью.

Как дядька далеко басы относит,
Лады щетиной черной пригвоздив,
Он не играет,
Он как будто косит
В родной деревне под родной мотив.
Торчат из-под пилотки
Лихо кудри,
Обтянуты шинелью плеч кули…
А ниже, из-под перламутра
Торчат не ноги – просто две культи.

Мне дрожь зачем-то в пятки
Лезет зудом,
Мне стыдно за себя,
За чей-то смех…
Смотрю я на рыдающее чудо
С чужими буквами на планке
Снизу вверх.

Привыкшего к фокстротам,
К вальсам, танго,
У хлебного ларька его запеть
Заставили об экипаже танка:
Трофейно-пленный
Должен все уметь.
Аккордеон старался петь по-русски…
Но прорывался лязганья акцент…

А тополь почки распечатал с хрустом,
Йодом смазав раны старых цен.