в комок

Я праздную. Сам. В одиночку. И мне
бессонная ночь сотоварищ,
два деда, убитых на прошлой войне,
и память - с ней каши не сваришь.
А если получится - из топора,
солдатскую, грубую, злую.
Давлюсь, потому что настала пора
иудиного поцелуя.
Целуй же, убитых назад не вернём,
историю не перепишем -
всё пишется заново тем же огнём,
по тем же, увы, пепелищам.
Два деда моих и другая родня -
все те, кто не дОжил до мая,
отпраздную, только простите меня,
что рюмочку не поднимаю.
Не лучшее время и каша - в комок,
глотнёшь, а не лезет, куда там.
Я пробовал, только, простите, не смог,
пускай остаётся солдатам,
которые там полегли, но не здесь,
не вижу связующей нити.
Та правда обуглилась, эта, что есть,
уже не по мне, извините.
Топорная правда библейских иуд,
целующих и предающих,
вороны убитых тела расклюют,
и черви пороются в душах.
А память, она миллионы хранит,
я выпил бы с ними со всеми...
Но страшно, когда одевают в гранит
иудино горькое семя.


***

Старик сосед напившись допьяна,
рычал, как зверь, мажорным ля-диезом,
ворчал, ну что ж, тогда была война,
и снова пил один в жилище тесном -
убитой комнатёнке три на два,
но всё же не в бараке на больничке,
слова молитвы помнил он едва
и корки прятал в старческие нычки.
Он помнил время кирзовых сапог,
и тех, кто лёг навечно в общей яме.
Он спрашивал - того ли хочет Бог,
отстукивая время костылями.
И горькая, по капельке сочась,
сжигала кровь - сосед был пьян и светел...
Ну что б Господь сказал ему сейчас?
Наверно, ничего бы не ответил.