Летние каникулы

Здесь всё было неправильным.
Я смотрел на небо, и небо было непроглядным и бессолнечным. Я смотрел под ноги, и под ногами был серый песок. И он хрустел, когда я делал шаг. И второй. И когда я оборачивался, озираясь. Так хрустел бы снег или крошащиеся кости, но хруст этот я не слышал, а, скорее, ощущал телом при каждом движении, в то время как вокруг разливалась тишина, тяжелая и тревожно-токсичная, как фосген.
Здесь не было облаков, здесь не было ветра – была только застывшая картинка, налитая свинцом. 
Хрусть. Хрусть. Я шёл по невидимым костям, одетый в свинец, и по телу расползалось онемение и слабость.
Такое случается во время болезни.
Или кровопотери.
Или…
«Давление – шестьдесят на двадцать и падает…»
Я пытался вспомнить, как я здесь оказался.
Я сидел один в тёмном кинотеатре, но фильм почему-то никак не мог начаться, а темнота была такая, что я не видел своих ладоней, поднесённым к лицу. В такой темноте предметы теряют очертания, а лишенный информации мозг начинает выдавливать из себя чудовищные образы, как будто внутри заперт безумный художник.
И вдруг на экране возникла светящаяся точка. Это был единственный источник света – точка вибрировала, расползалась, и я потянулся к ней бездумно, как кошка пытается схватить красную метку лазерной указки. Меня ничего не держало, ничего не ограничивало  – всё казалось естественным, рефлекторным. Так  легко выливается остывший чай из перевёрнутой чашки.
Я потянулся и оказался в тоннеле, где меня качало вверх-вниз, вверх-вниз: «Добро пожаловать в парк смертельных аттракционов». Я не летел – я падал, и когда скорость уменьшалась, по контуру тоннеля вспыхивал огонь и теперь уже кошка во мне прыгала через горящее кольцо, стараясь добраться до…   
По серому песку я добрался до реки, и увидел на берегу высокий силуэт в плаще с капюшоном. И не одет он был в чёрное, а словно облит. Ни лица, ни глаз нельзя было различить, как будто вместо лица его зияла дыра, а глаза сочились тьмой. Рядом, на прибрежном мелководье, застыла лодка, и в лодку эту садились люди, и печальны-немы были их лица, и вроде бы даже — полупрозрачны. Ни малейшего плеска не издавала вода, и даже мельчайшая рябь не тревожила её. На днище лодки не оказалось ни налёта водорослей, ни ракушечным наростов – как будто даже следа жизни не было на реке.
Я тоже хотел сесть в лодку, но перевозчик сделал мне останавливающий жест и покачал головой.  Его ладонь лишь на несколько секунд показалась из складок одежды, но я заметил, что она худощава-суха и покрыта кожей, коричневой как пергамент. Наверное, на ней были мозоли от вёсел, ведь ему приходилось возить эту лодку, переполненную людьми… или не-людьми, потому что лодка не проседала и не качалась, когда очередной пассажир ступал в неё.   
Наконец, перевозчик вошёл в лодку сам и оттолкнулся веслом от берега, и я содрогнулся от единственного услышанного звука – скрипа уключин. А, может быть, это застонал кто-то из тех, кто был на борту, застонал от безысходности и понимания происходящего. И я начал вглядываться в них: «Кто? Кто?», но лодка быстро удалялась, и лица всё больше расплывались, как будто размытая акварель. Лодочник опускал вёсла в мёртвую воду с мерным ритмом и чарующим беззвучием, и с каждым гребком я понимал, что эта река – граница, рубеж, который невозможно преодолеть тому, кто уже покинул берег.
Вздохнув, я пошел прочь от этого места и через двести шагов попал в лес из ошкуренных деревьев – кора была содрана со стволов и коричнево-серая древесина напоминала мумии без погребальных одежд. Сухие ветки тянулись вверх, как руки, вскинутые в проклятьи или мольбе,  и страшно было подумать, о чем заклинали небо эти окаменевшие деревья, вцепившиеся корнями в бесплодную землю. Я сел под один из стволов, упёршись в него спиной и…
«Пульс не читается. Сердце ушло. Остановка….»
Выйдя из леса, я отыскал другую реку, из которой пили люди, стоя в воде кто по колено, кто по пояс. Они зачерпывали горстями и пили, пили мутно-белёсую воду, прикрыв глаза и блаженно улыбаясь. Но от этих улыбок меня начала бить дрожь, ведь так улыбаются безумцы, приподнявшие краешек покрывала нави, которую милосердно прячет явь.
Были здесь и те, кто пил, как олень, стоя на четвереньках и вытянув шею, но как только губы касались отравленного молока, они опускали в реку лица и замирали, а потом – медленно оседали, складывались, слипались, как фигурки оригами, напитавшиеся дождём. У стоящих же – безвольно подламывались колени, и они оказывались под водой, не делая ни единой попытки вдохнуть.
Шагнуть в воду оказалось не страшным. Вода обволокла ступни приятным объятием, которое поднималось выше и выше по мере того, как я ступал на глубину.
До середины бедра… по пояс…
Голова слегка кружилась, рой мыслей анабиотически затихал...
Я хотел забыть, кто я.
Я хотел забыть, откуда я пришёл.
Я хотел забыть тех, кого я оставил.
Я хотел забыть всё. 
«Слишком долго. У него может пострадать мозг….»
Я погружал ладони, зачерпывал, переливал воду сквозь пальцы, черпал снова – и эта игра увлекала меня, гипнотизировала, пока я  не оказался по горло среди утопленников, медленно качающихся в седовато-забвенной тони. Все краски сползли с них, оставив только бледность рыбьего брюха, у большинства уже не было глаз, и кожа слезла лохмотьями, а волосы были похожи на водоросли. И водоросли эти колыхались, и отрывались пучками, как будто наступил сезон вегетативного размножения: рыжеватые, русые, тёмные – они висли на пальцах и хватали за  ноги.
Утопленники были повсюду. Соприкасаясь телами и ртами, неуклюже переворачиваясь, они водили вокруг меня неспешный хоровод, мягко толкались и шевелились, хотя течения не было ни малейшего, а с глубины тянулись те, кто, наглотавшись, пролежал в воде забвения ещё дольше. Эта река беспамятства переваривала их, выедая пол-лица или растворяя пальцы, чтобы распадаясь и исчезая, они напрочь забыли о другом мире, в котором на деревьях зеленеет листва, а реки – шумны и полны жизни.
Жизнь.
Жизнь.
Я вспомнил, как это – звучать и двигаться, чуять ветер и видеть солнце. Я вспомнил, как это было однажды. Раньше. Всегда.
Я вспомнил…
Вспомнил и испугался, что оказался в спальне коматозников без навигатора и будильника. Я вспомнил то, что забыли глотнувшие воды из Леты, и  фильм, который никак не мог начаться, вдруг обрушился на меня…
Я увидел помещение в голубом кафеле, и всевозможные приборы, и большую лампу над столом. А на столе лежало тело, измазанное красным, но я так измучался бесцветием, что радовался теперь любому оттенку. Лампа горела, приборы дышали, а над телом склонился человек, чьё лицо было закрыто маской. И я на миг вспомнил того, другого, с чёрной дырой под капюшоном, но у этого глаза лучились светом, и он ритмично давил ладонями на грудную клетку лежащего, выдыхая шумно, с рыком, как будто совершал глубокие фрикции, зачиная жизнь.