Подборка на портале Золотое руно. Март 2023

Перекличка с классиками

***

За чистоту души борясь,
ищу особые слова я.
Смываю с тела пот и грязь,
но строк печальных не смываю.

Когда ныряю в реку, в душ,
как будто делаюсь нова я.
Смываю краску, пудру, тушь,
но строк печальных не смываю.

Вот проба с кушанья снята –
всё пересолено, бывает.
Смываю ужин в унитаз,
но строк печальных не смываю.

О Пушкин, Пушкин, это ты ль?
Ведь это я, ещё живая,
смываю жизнь свою в утиль,
но строк печальных не смываю.

***

«Дружба с тобой заменила мне счастье», –
Пушкину так Чаадаев писал. 
Если нет целого – радуйся части,
счастье найдёшь, но не там, где искал.

Всё неожиданно на этом свете.
Выйдешь за хлебом под птичий галдёж –
и, незнакомца случайного встретив,
в омуте глаз его вдруг пропадёшь.

Бродом идёшь ли, заросшим болотом
или вершина сменяет плато...
Счастье нас ждёт вон за тем поворотом...
или за этим… не знает никто.

***

А. Белый в форточку выкрикивал
и вытанцовывал строку.
Но то, чего могли великие,
я, к сожаленью, не могу.

Какие-то манеры дикие...
Я тихо засвечу свечу.
То, что он в форточку выкрикивал –
на ушко миру прошепчу.

***

Я отделяла от половы               
слова, чтоб делались легки,                                                                               
и на светящееся слово
ко мне слетались мотыльки.

Как у поэта, крылышкуя,
кружился в воздухе их сонм.
А я плела строку, шикуя
летучим золотописьмом.

Но тот, кого стихи кохали,
не отвечал улыбкой мне...
Слова как бабочки порхали
и обгорали на огне.

***

Если жизнь даёт по морде —               
не печалься, не сердись.
Лучше азбукою Морзе
с этим миром объяснись.

Где не справятся глаголы
или ноты до и ре,
как порезы и уколы –
эти точки и тире.

Различи же эту муку,
сердце рвущую и мозг,
этот крик безумный Мунка,
умоляющее SOS.

Каждый звук — как вопль бесслёзный
над пучиною морской.
Это больше чем серьёзно –
крик о помощи людской.

Так писать – как будто дышишь,
как «морзянкою» – «спаси!»
И тогда меня услышишь...
И примчишься на такси.

***

Любить – всегда преувеличивать, –
с заглавной буквы, с верхней до,
приумножать и возвеличивать,
не в десять-двадцать раз, а в сто.

Любить – махать – (не как Раскольников, –
как Маяковский) – топором,
крамольником быть, наглым школьником,
гореть не гаснущим костром.

Любить – не к месту, не по адресу,
не вовремя, как пить с утра,
стремясь к невиданному градусу,
каких не знали доктора.

Любить – над бездной мироздания
идти, срываясь и скользя...
Такая вот гигантомания.
А по-другому тут нельзя.

***

Когда арестовали Мандельштама,
он возмущался, не приемля плен,
что мать не для того его рождала,
что он не создан для тюремных стен.

И к белым попадал он или красным –
в агенты зачисляли те и те.
И тем и тем казался он опасным,
хотя служил лишь музе и мечте.

Людей пугает всё, что непохоже
на них самих, что выше сапога.
Он был убит, а кажется, что ожил,
и Надя с ним глядит на облака.

История вращается по кругу,
на круги возвращается своя.
И снова брат на брата, друг на друга,
и тот же во главе Руси всея.

– А что, у вас невинных выпускают? –
спросил у конвоира Мандельштам.
Теперь туда лишь их и запускают,
других почти не держат больше там.

Как жили мы, страны своей не чуя,
так и теперь живём с зажатым ртом.
Лишь как свечой стихами подсвечу я –
куда мы все отправимся гуртом.

***

Отвяжись, я тебя умоляю,
отойди от меня, сатана!
Я не сплю, не гуглю, не гуляю,
ты заполнил всю жизнь дополна.

Мирный мир только в снах обитает,
бледный день перекрасила ночь.
Тень Набокова, Блока витает,
но не в силах ничем нам помочь.

И куда нам всем миром спасаться?
Для чего ты был послан, кому?
Даже взглядом к тебе прикасаться,
даже мыслью противно уму.

Ухмыляется криво исчадье...
Бог как мог свою ношу тянул,
но тот кто повернёт выключатель,
уже руку к нему протянул.

***

Трамвай заблудился и в пропасть несётся.
А мы в нём остались. Никто не спасётся.
И в шесть часов вечера после войны
никто не ответит нам из тишины.

Явиться с вещами по адресу ада...
Как та Лизавета ладонью: не надо!
Но неумолимо топор занесён.
«Она утонула». Никто не спасён.

Врагу не сдаётся по-прежнему гордый,
когда надвигаются орки и орды.
Куда же ты, милый? Я тоже умру...
Не будет могилы. Не стой на ветру.

Я жизнь как ромашку стою обрываю...
Я на шестерых этот стол накрываю.
Ах, где эта улица? Где этот дом?
Их нам не найти ни сейчас, ни потом.

***

Несносен этот дождь и осень.
Нет правды в мокнущих ногах.
В лесу брожу я из трёх сосен,
и мне не выбраться никак.

Когда б свеча в окне светилась –
другой бы вышел разговор.
Я заблудилась, заблудилась…
И заблуждаюсь до сих пор.

Сменилась льдом и снегом слякоть.
С души слетает чешуя...
И как же мне, скажи, не плакать? –
(из сказки голос слышу я).

От слёз снегурочкой истаешь...
А ты одну б хоть обронил.
Чернил теперь и не достанешь…
А как же плакать без чернил?

Их Пастернак однажды выпил,
когда Нейгауз отбивал.
И почву из под нас он выбил,
убил строкою наповал.

Той, что как дождь искрится, льётся
и каплей может нависать...
Теперь лишь плакать остаётся,
что так, как он, не написать.

***

Всё дождь да дождь. Песнь вечного ручья…
И, кажется, что он не смолкнет вовсе.
Дождь кончится, но раньше кончусь я.
(Невольно подсказал строку Иосиф).

Долбят дождинки всё одно и то ж,
до наших душ пытаясь достучаться.
И каждая свой предлагает грош,
моля впустить в семью как домочадца.

Но Беллы опыт я не повторю
и не пущу его в свои пенаты.
Не верю октябрю и ноябрю,
в их слёзы и тоскливые сонаты.

Поскольку эти слёзы лишь вода
и в глубине их злые льдинки зреют,
поскольку дождь приносит холода
и никогда нам души не согреет.

***

Непоцелованная сроду
в макушку Богом никогда...
Звезда целует только воду.
А я земля, а не вода.

Кто за меня теперь в ответе,
когда ты скрылся вдалеке?
Меня ласкает только ветер
и солнце гладит по щеке.

Ушло тепло как не бывало,
и дождик разве чмокнет в нос.
А Блока вьюга целовала
и снегом Бог его занёс.

***

Сто лет одиночества… Но ведь сто лет
прожить! Долгожители все одиноки.
А вот небожители, кажется, нет, –
недолго живучи поэты, пророки.

Шагреневой кожей сгорает их век,
и с каждою строчкой она всё короче.
Поэт и пророк – не вполне человек.
Они не чета земножителям прочим.

Поэт свою жизнь над землёй распростёр.
Секрет открывается просто, как ларчик.
Он хворост из строчек бросает в костёр,
и звёзды в душе разгораются ярче.

***

«В Москву! В Москву!» – мечтали сёстры.
Марина на тот свет рвалась.
А мне б куда хотелось остро,
где жизнь одаривала б всласть?

Судьбу вслепую выбирая,
мы смутно помним, как сладки
места блаженства, ниши рая,
встреч заповедных закутки.

Не променяю ночь на день я, 
мне ночью жизни суть видней.
Мы рвёмся в наши сновиденья, 
в мечту, элизиум теней...

Как мы хотим приблизить страстно
то, что в душе оставит след...
Но там божественно прекрасно
лишь потому, что нас там нет.

***

Побег от близких – как по-русски,
как по-толстовски, по-мужски.
Когда объятья слишком узки –
то тянет в поле и в пески.

Бежать, бежать, глаза зажмуря, –
в груди не сердце, а мотор, –
туда, где парусник и буря,
туда, где воздух и простор.

Кто смотрит вслед и где-то плачет,
и шлёт письмо нам за письмом, –
неважно, ничего не значит,
живи не сердцем, а умом.

Как сладостно сбежать от милых,
кто всё простит и всё поймёт,
когда так долго до могилы,
а ласки слишком сладок мёд.

Но отрезвление наступит,
едва почувствуешь нутром,
что нет с тобою тех, кто любит,
и в мире покати шаром.

И не захочешь больше странствий,
а только дома и тепла.
Возьмите личное пространство,
верните тесноту угла.

Толстой, ты был свободы гений
и мастер связи разрывать,
сменив кольцо из рук сплетений
на одинокую кровать.

Ты твёрже был полярной льдины,
но если выжил бы в ту ночь –
то ты б вернулся к той родимой,
что лишь одна могла помочь.

***

А если я когда-нибудь умру,
то кто же будет дальше это помнить?
И радость затухающую полнить,
что я ещё откуда-то беру.

И, как корзины в вековом бору,
я наполняю доверху все щели
благодареньем, светом и прощеньем
и улыбаюсь небу поутру.

Мне умереть – как будто бы убить
годами возлелеянные тени,
что прячутся в соцветиях растений
и лепестками губ молят любить.

Мне умереть – как будто утопить
весну и солнце в черноте колодца,
и я тащу себя со дна болотца,
спеша к птенцам, что просят есть и пить.

Я не хочу, о други, умирать,
хоть я не Пушкин и ничем не лучше
тех, чьи следы и голоса всё глуше,
но без меня их обойдётся рать.

Мне победить в неравной той войне
необходимо, хоть и невозможно,
во имя тех, кого люблю безбожно,
и кто ещё нуждается во мне.

***

Ты сейчас в том краю, где уже не больно,
где тебе, наверное, дышится вольно,
и шаги твои как облака тихи...
Ты, наверное, там говоришь на идиш,
и ещё мне кажется, ты меня видишь
и с улыбкой читаешь мои стихи.

Всё что нас не убило — тогда обозналось,
иль стрелка-дебила сморила усталость,
но убило лишь половину нас.
Потому что общая жизнь и тело,
потому что так душа захотела,
потому что так захотел Парнас.

Где руины были – большая стройка.
Лишь любить и быть – у судьбы в настройках.
«Умереть и уснуть» – там опции нет.
Только я по утрам выпиваю кофе
не на Парнасе, а на Голгофе
и на ней сочиняю тебе сонет.

***

Я звёзды тебе пригашу
и облака одеялом
прикрою, и попрошу,
чтоб около постояла.

Мы встретимся на том сне,
на потустороннем свете,
в той сороковой весне,
что не довелось нам встретить.

Ты жди меня там домой,
и встретишь под небесами
бумажный кораблик мой
под алыми парусами.

Тот самый, в котором ты
однажды приплыл из сказки...
На вечном холсте мечты –
гляди – не тускнеют краски.

И кто тут Орфей, кто Грей –
смешались роли и крови.
Лечу через сто морей,
целую глаза и брови.

Гляжу я на твой портрет 
и верю светло и слепо...
Услышь же ночной мой бред,
ответь на азбуке неба.

***

Плотное, подсвеченное розовым,
облако сияло надо мной...
Это то, что держит словно тросами,
что понятно только мне одной.

Как же вы не видите, прохожие,
то не просто облако и куст.
Это люди, хоть и непохожие…
Но ваш взгляд так будничен и пуст.

Вот Марина понимала, слышала,
что тот куст хотел её души...
Я, быть может, потому и выжила,
что со мною были миражи.

***

В снегу следы пернатых лапок –
их босоногие штрихи.
Как путь по первопутку сладок...
А может, это их стихи?

Ещё пройдусь хотя бы часик,
о жизнь, меня куда-то день...
Как ночь нежна! – воскликнул классик.
Нежнее ночи этот день.

Но вот я дома, кофе допит.
Смотрю в окошко на звезду.
А у тебя опять не топят...
Глаголом жечь тебя пойду.


У маститых такого не встретишь...

***

У маститых такого не встретишь,
у матёрых – ни боли, ни слёз.
Не жонглёрство словами, не ретушь
тут, а полная гибель всерьёз.

Это искренность, что без пощады,
на разрыв, отворение жил.
О душа без любви, как нища ты!
Кто не знал её — будто не жил.

Это радость моя и отрава,
то, что каждый у Бога просил,
то, на что не имею я права
и уже не имею я сил.

Это то, что подхватит как ветер
и поглотит, как ястреба мгла...
Но написан давно уже Вертер
и Цветаева тоже была.

Но я рада, что строчки не мёртвы,
и что в них – не игра, не враньё.
Если вдруг разорвётся аорта –
это только из-за неё.

***

Это не пафос, не что-нибудь около,
не торопитесь корить.
Просто душе захотелось высокого,
ей захотелось парить.

Слово не по размеру я пробую,
то, что нам свыше дано.
Видите облако высоколобое?
Мы с ним теперь заодно.

Не за красивости, не из спесивости
выбрала этот я стиль,
а из какой-то старинной счастливости,
сданною веком в утиль.

Я не боюсь тишины одиночества,
я улыбаюсь тоске
и говорю, как душе моей хочется,
на неземном языке.

***

Слова мои летят как воробьи,
в надежде, что их кто-нибудь поймает...
Они войдут потом в состав крови,
но это лишь у тех, кто понимает.

У тех, кому стихи не для утех –
для учащения сердцебиенья...
И я пишу, дышу для этих Тех
и жизнь свою переливаю в пенье.

Как тот художник превратил в цветы,
я превращаю в облако из боли,
в осколки счастья, в замок для мечты...
Я вам пишу… чего ж ещё вам боле.

***

Свет отключили – подумаешь, дело,
столько такого бывает на дню.
Но я строку записать не успела,
в тысячный раз написать, что люблю.

Кто чертыхнулся, кому-то шутнулось,
а у меня нашатырь в пузырьке.
Солнце погасло и всё пошатнулось,
мир мой держался на этой строке.

Что бы потом мы уже ни строчили,
той уж не будет – лови-не лови...
Я умоляю – во днях ли, в ночи ли,
но пока Свет этот не отключили –
всем успевайте сказать о любви.

***

Мой ангел со мной измучился,
но мы всегда к ним глухи.
Снова весь день улетучился,
переливаясь в стихи.

Столько дел недоделано,
разум корит: не дури!..
Но уж так захотело оно,
то, что горит внутри.

Мир, освещённый лампочкой,
ночью до боли свой.
К компу пришпиленной бабочкой
я трепыхаюсь живой.

День потонул как в облаке,
строчки взамен подаря.
Чьи-то сердечные отклики
скажут мне: всё не зря.

***

Как нежный цвет от яблоневых веток,
летят слова, пока ещё ничьи.
Нет мудрости ещё у малолеток,
они пока не реки, а ручьи.

Они ещё неопытны и куцы,
и, постигая тысячи вещей,
не ведают, в чьих душах отзовутся,
и отзовутся как-нибудь вообще.

Когда же расцветут и не зачахнут,
когда пройдут сквозь плоть мою и кровь,
то лишь тогда над ними кто-то ахнет,
приподнимая удивлённо бровь.

И те слова границу переступят,
чтоб все чужие стали как семья...
Мне верится, что всё ещё наступит,
и даже то — чего не знаю я.

***

Стихи, отложенные в стол,
как хлеб, со временем черствеют.
Когда живому скажешь: стоп, –
оно как будто соловеет.

Стихи тогда лишь хороши –
век у живого знать короткий –
когда они слетят с души
как с раскалённой сковородки.

Не оставляй их на потом.
Отложишь – и уже не вспомнишь,
как пах тот сорванный бутон,
когда ты грезила о том лишь.

Стихи, отложенные в стол,
похожи на сухой гербарий.
Уже не возродится то,
что родилось в слепом угаре.

Ты отшлифуешь, отскоблишь,
живое подержав в неволе,
и станет мёртвым слепком лишь 
комок из трепета и боли.

***

Душа на цыпочки встаёт,
но до небес не достаёт.
И устаёт она тянуться,
а после быть перестаёт.

И я на цыпочках живу,
и назначаю рандеву
деревьям, птицам, солнцу, звёздам,
пусть это всё не наяву.

Чтоб там, в прекрасном далеке,
когда душа войдёт в пике,
успеть послать хотя бы строчку
вам на небесном языке.

Под Богом

***

Хожу под Богом. Он мне вроде крыши.               
И радуга вздымает лихо бровь.
Смешны мне богатеи, нувориши, –
им не понять, что мне волнует кровь.

И, выдуманный мной наполовину,
а может быть, и полностью мираж,
он, как ни странно, подставляет спину,
когда мне трудно, гуру мой и страж.

Нет, я не с Богом, только лишь под Богом,
открытая и каре, и любви.
Но легче жить в своём краю убогом,
когда лишь Бог возвышен над людьми.

В золе и пепле, в веке этом грозном,
среди сражений, холода и тьмы,
я отдышу как на стекле морозном
кружок тепла у смерти и зимы.

Под взглядом Бога я хожу прямее
и лучше вижу, кто мне враг и друг.
Хожу под Богом, чтобы, как камею,
мне истину принять из первых рук.

***

Нам бессмертие Бог обещал сгоряча.
Я на слове его не ловлю.
Но молитва моя как ничья горяча.
Все бессмертны, кого я люблю.

Мой порушенный мир, что по милу хорош,
по ночам пред глазами встаёт.
И луна в утешенье свой ломаный грош
мне как нищей в ночи подаёт.

Этой сказке волшебной хоть верь иль не верь –
но вдруг даль обращается в близь.
Как ни в чём ни бывало, откроется дверь
и войдёшь ты, отколь ни возьмись…

Перемелется всё, и из сора слова
лебедой с лопухами взойдут.
И откроется жизни иная глава,
что пока не читается тут.

Будет лёгкою тенью витать вопреки,
тенью, тающей где-то вдали,
безобманной безудержной этой строки
и моей безотзывной любви.

***

Этой молитвы в полночи
не одолеть греху.
Дайте дожить же, сволочи,
кто вы там наверху!
Господи, где ты, господи,
зубы, шепчу, сцепя,
в пепле, распаде, копоти
дай поверить в тебя.
В этих дремучих прериях,
где уж давно ни зги…
Пусть ни во что не верю я,
всё равно –  помоги!

***

Я под нашими звёздами тихо иду.
Но не видят их те, что попали в беду
и не верят, что могут они нас спасти
и лучами чужую беду отвести.

Звёзды взглядов своих не отводят с лица,
там записана вся наша жизнь до конца.
Я пытаюсь вглядеться в ту тайну до слёз.
Я им верю, хоть, может быть, и не всерьёз.

Человек на земле беззащитен и гол.
Бог ведь не существительное – глагол.
Это имя движения, вечная жизнь,
механизм запущения тайных пружин.

Он не в церкви, не в библии, не в образах,
а в горячих ладонях и тёплых глазах.
И когда мне совсем уже невмоготу –
я спрягаю любимый глагол на ходу.

Я его повторяю как мантру в уме,
чтобы имя твоё да святилось во тьме.
Пока столько любимых людей нами, мест –
Бог не выдаст и злобная сила не съест.

***

Я стучу в окошко небесной обители
и прошу неведомо там кого:
выдай мне желаемое за действительное,
выдай желаемого, всего одного.

Знаю, что скажете — где это видано,
так ведь не принято у людей:
сколько вымечтано – столько и выдано –
на, распишись, получи, владей!

Но обращаюсь я к нежити заново,
видя блуждающие огни:
ты утешаешь, меня не обманывая,
а ты обмани меня, ты обмани.

Знаю, что всё это безответственно,
и подавляю невольный вздох...
Если желаемое не действенно –
значит, бездействующий там Бог.

Выдай хоть ради прикола, выходки,
ну что тебе стоит поворожить…
Я просто не вижу другого выхода.
Мне без желаемого не прожить.

Это розовое очковтирательство,
вымысел на голубом глазу –
всё для того, чтобы не утратить всё,
принимая за божью росу.

***

В завтра вчера своё перенесу.
В прошлое впасть бы, как в детство впадают...
Кажется, с ним-то я перенесу
всё, что сегодняшней ношею давит.

Прошлое, мне бы озона глоток,
я ненадолго, мне только согреться.
Мир настоящий суров и жесток.
В нём не прижиться ранимому сердцу.

Бог не услышит, моли – не моли,
только то царство, откуда мы родом...
Прошлое манит и тает вдали...
Смерть исчезает за поворотом…

***

Богу я молюсь кустарно,
в моей вере много дыр.
В первый раз неблагодарна
я ему за этот мир.

Мир, что в пламени всполохов,
мир, в котором льётся кровь.
И с надеждой тоже плохо...
Выжила одна любовь.

***

По трещинкам на асфальте,
по линиям на листке
гадаю я как по карте,
что ждёт меня, где и с кем.

О линия, покажись мне,
и вот она, се ля ви:
короткая, что у жизни,
и длинная у любви.

В асфальте уходит в землю,
а в листике рвётся ввысь.
Я линиям этим внемлю.
О Боже, не ошибись!

Храни в земной круговерти,
в моей судьбе удлиня
любовь, что длиннее смерти,
и жизнь, что длинней меня.


Четверостишия               

***

Не распрямиться в стране прокрустовой –
крылья обломаны, жизни обрублены.
Звёзды смотрят глазами грустными,
мы отвечаем словами грубыми.

***

Обернись, моя радость, из прошлого,
помаши мне прозрачной рукой.
Столько было с тобою хорошего,
унесённого в дали рекой.

***

Город пуст без тебя и тёмен,
хоть горят вокруг фонари.
Обескровлен и обездомен,
словно выключен изнутри.

***

Между нами зыблется и колышется
хрупкий мост.
Между тем, что скажется и услышится –
тыща вёрст.

***

Мы в гробах как в шелках,
в тесноте да в обиде.
И как прежде в веках
Бог в упор нас не видит.

***

Забудут люди, как это – любить,
оставшись без никого.
Последнее слово станет «убить»,
а после убьют и его.

***

Человек ведь не зверь и не птица,
ему мало лишь пить и есть.
Надо много страдать и трудиться,
чтобы сделаться тем, кто ты есть.

***

В человеке вмещается вся вселенная,
если правильно уложить.
И стихи народятся на свет нетленные,
если правильно будешь жить.

***

А душа – словно связка воздушных шариков,
на которых к небу взлетает плоть,
но которые может какой-нибудь Шариков
так цинично походя проколоть.

***

Когда сам воздух кажется отравлен
всем тем, что называть теперь нельзя,
мне снятся нецелованные грабли
и бывшие любимые друзья.

***

Что-то брезжит там вдали –
тайный костерок...
Сколько прячется любви
между этих строк.

***

Я не пригублю этих губ и век,
я лишь прикоснусь душой...
У каждого должен быть свой человек.
Пусть даже он чужой.

***

Светит мне знакомая звезда,
к моему прикованная дому.
Звёзд на небе может быть до ста,
но лишь ею буду я ведома.

***

Легче станет заживать,
если нежно жить.
Раны мира зашивать,
а не ворошить.

***

Я, как и все, хожу под Богом,
шаги тихи,
чтоб никому не вышли боком
мои стихи.


Двустишия

***

От жизни домашней совсем одичала.
Торчу у причала. Хочу всё сначала.

***

Синичка вглядывалась в окно –
словно меня не видала давно.

***

Меня как сивку укатали горки,
но это лучше, чем война и орки.

***

Выметаю сор из избы –
всякий вздор из своей судьбы.

***

Мечтаем о завтрашнем дне,
не ведая, что в западне.

***

Я теперь почти уже не с вами,
но, уйдя, я обернусь словами,
чтоб они горящими дровами
согревали мёрзлые сердца.
Я уже не плачу и не ною,
мне б в ковчег к какому-нибудь Ною,
чтобы то, что раньше было мною,
где-то сохранилось до конца.

Я живу инако, инородно,
в чём-то может быть, антинародно.
Лето так ушло бесповоротно,
словно не вернётся никогда...
А луна гола и одинока,
на меня наставленное око,
хоть нужна ей, лох и лежебока,
как собаке пятая нога.

Только тем, кто любят и любили,
кто меня хранит в своём мобиле
или ждёт меня в своей могиле,
заклиная: «выдержи, держись!»
Я держусь, хотя уже у края,
может быть, уже в преддверье рая,
но живу, хотя и презираю
эту мелкотравчатую жизнь.

***

Сколько было мной рук отпущено,               
не удержанных над пучиной...
Сколько было любви упущено,
просиявшей свечой в ночи нам…

Сколько было мне Там отпущено
заблуждений, грехов, ошибок?
Сколько мне ещё тут отпущено
милых глаз, голосов, улыбок?

О вина моя и тоска моя,
с моей жизни снимая слепок,
отпусти мне… Не отпускай меня…
Дай вздохнуть ещё напоследок.

***

Все уходят на удалёнку,
ну а я хочу на продлёнку.
На продлёнку жизни, тепла, любви.
На продлёнку того, что не за рубли.
Хоть немного, боже, продли, продли…