Рассказ Браслет

Пролог. Город.

История эта произошла где то в начале XIX века в одном провинциальном городишке, где ловкие портные шили модные сюртуки и платья; где цирюльники из самого Парижа доставляли парфумы, и творили новые веяния в параде господ; где булочные открывались со звуком метлы уборщика, и закрывались, когда садилось солнце. И свежий запах хлеба и папирос носился по улочкам города в утренней пайке облаков. А начнём мы эту   историю, пожалуй с двора некого помещика Фомина, где служила горничной  симпатичная девица Фрося, она была высокой, худой и несколько угловатой.  Длинные волосы она сплетала в густые косы, брови ее были широки и густы, за что соседские пацаны прозвали ее совой. Она же на них не сердилась, а спокойно делала свою работу: шила рубашки, убирала и стирала в господском доме. От неё всегда пахло уютом и ванилью. Фрося от рождения имела имя Просковия, но уже давно смирилась с этим именем Фрося, которое дал ей родной дядя, что любил свою племянницу и навещал раз в полгода с гостиницами. Фрося  любила сладости и  мечтала только об одном, чтобы дядя Яша, что служил ловчим при дворе Фомина,  отвёз ее в день воскресный на рынок, где он скупая товар для господ, покупал для Фроси и сладости.
Но шли дни, а дядя Яша все не появлялся в округе. Стали поговаривать, что Яша пропал на охоте, будто его медведь заломал. И Фрося сильно тосковала за этим сентиментальным бугаём. Была в дяде Яше невиданная сила, и доброта, за что Фрося его нежно любила.
А кого оставалось любить Фросе?  Мать ее при родах умерла, а отец подался в пехоту Царской армии, так Фрося осталась на попечении у бабы Нюры ( по отцовской линии). С трудом баба Нюра сводила концы с концами, однако симпатичная девица приглянулась барину Фомину Евгению Палычу, что имел при дворе сто акров земли и в целях экономии не более двадцати душ в услуге. Он и забрал у умирающей старухи юную девицу под свой покров, заплатив бабе Нюре двадцать пять серебряных рублей.
Фомин был белокурый молодой помещик не более тридца;ти  лет отроду,  с виду статный, и ухоженный.  Глядя на него, сразу было видно, что он человек богатый.  Сам Фомин был , как говорится от лат. nobilis — знатный.
Однако,  Фрося по началу чуралась своего хозяина, ибо не привыкла к таким дерзким манерам. А тот хватал ее то за талию, то щипал за задницу, но нрав его поутих когда в городе появился рекрут Сивашов Николай с сестрою Агафьей. Вот здесь, мой читатель, и начинается вся история.
Агафья была двадцати двух лет отроду, хрупкая и застенчивая девушка, что редко появлялась в свете. Однако провинциальный городок был настолько невелик, что слух о прелестнице разошелся по окрестностям, и стали к юной девице наведываться женихи.
Об одном из них, о лекаре из губернской больницы Вальтове Потапе Ивановиче поговаривали, что он забрал сердце красавицы. 
Приближался праздник Пасха, и в день воскресный пригласил помещик Фомин к себе в гости священника отца Евдокима, бургомистра Хлыщева Семена Семёновича, местного художника  Митяева Аристарха Никитовича, и рекрута Сивашова Николая Денисовича, да сестру его юную девицу Агафью Денисовну, а также лекаря Вальтова Потапа Ивановича
И в преддверии праздника, суматоха охватила весь город.


Глава Первая. Пасха.

В чистый четверг кухарки баба Маня и тетка Катя крутились возле плиты, и напекли куличей и покрасили пасхальные яйца; и еще субботним днём нарезали салатов да поджарили дикой дичи. Фрося в четверг начищала весь дом, мыла окна, двери, полы, мебель.
Конюх напевал, как всегда, лошадкам песню "Ой, вы ветры, ветры буйные..." Он приберал в конюшне. Лакей в длинном черном сюртуке доставал вина, шампанское, и водку из подвала. Звенели хрустальные бокалы, рюмки.
Наступила Пасха воскресная.  Дом дышал ожиданием чуда.
И вот часы пробили полдень.
Первым прибыл бургомистр, весьма важный чиновник, тучный, с полным пузом, в однобортном черном сюртуке, что теснил его плечи, поверх зеленого жилета, и черных брюк. На голове его был цилиндр, а в руках тонкая черная трость. Он вышел из кареты, улыбаясь во все зубы, щегловатому хозяину усадьбы. Помещик Фомин был одет в расшитый бархатный камзол с множеством пуговиц, и атласные черные брюки.
- Христос Воскресе! - произнес Хлыщев нараспев, подавая вино хозяину, что принес с собою. 
- Во истину Воскресе! - радостно ответил ему Фомин. - Благодарствую!
- Святое Воскресение - то есть гость благой, и кто первый постучит, тому и венчать Христа с церковью своею, - сказал бургомистр, -
Давайте, Евгений Палыч, преломим пасочку во имя этого венчания.
- Отчего ж, не преломить. С превеликим удовольствием! - ответил помещик и крикнул прислуге: Фрося, принеси ка, во двор кулич!
Фрося вышла с подносом, на котором красовался кулич в сладкой белой глазури.
Семён Семеныч и Евгений Павлович надломили по кусочку кулича, и вкусили праздничную паску.
- Ох, неблагодарное это дело, содержать такое имение, да ещё сто слуг в придачу, - сказал помещику, бургомистр, тяжело вздыхая.
- Ах, Семён Семеныч... Да как же... Не сто душ у меня, а двадцать. Справляюсь понемногу. - ответил Евгений Павлович. 
- Да, знаю я , в метрике все записано, это я так, для примеру, - улыбнулся Хлыщев, -, а где ж, твой Яша? Что то давненько о нем ничего не слышно. Никак, сбежал падлюка!
- Да, где там... - отвечал Фомин, - он тихий по характеру, добряк. Такой не сбежит... Правда, как пошел в лес за добычей, так уже больше недели его нет. Девки, все охают. Мол, его медведь загрыз. А я думаю, он вернётся с хорошей добычей.
Да, что мы во дворе болтаем. Проходите, Семён Семеныч в дом. Столы, как никак накрыты будут...
Семён Семеныч дружелюбно принял приглашение хозяина  и вошёл в дом. А к дому уже подошёл следующий гость - художник Митяев Аристарх Никитович. Он был одет в суконное платье бежевого цвета, и в руках его виднелась коробка торта.
Через несколько минут прибыл и священник отец Евдоким, а за ним и лекарь Вальтов Потап Иванович, и с небольшим опозданием приехали рекрут Сивашов Николай и его сестра Агафья.
Фомин вышел их встретить, и когда Агафья Дмитриевна выходила из кареты, он тотчас подал ей руку.
Трудно было противостоять Агафье нежному взгляду Фомина Евгения Павловича, и она опустила свой взор с улыбкой. Эта робость девушки не прошла мимо взгляда Вальтова, и он сердито нахмурил брови.
Когда все сели за стол, первым приветствовал священник: Христос Воскресе!
- Во истину Воскресе! - хором ответили гости и помещик.
Отец Евдоким встал и начал молитву, все участники застолья последовали его примеру. Прочитав молитву, все на несколько секунд задумались в блаженной ауре.  Митяев прервал эту тишину: Славный денёк сегодня выдался, господа, солнечный. 
Известно, как день новый зачнётся, так слово пригожее его приголубит. А у меня к этому дню есть своя пасхальная история, не поверите...
- Да как же... Не поверим, повеерим, - улыбнулся в ответ, - бургомистр, - поведайте нам, крайне любопытно.
Лакеи подавали салаты в тарелки и разливали напитки.
Художник продолжал свой рассказ: Вот сегодня ночью, как раз на Пасху приснился мне странный сон. Будто иду я по дороге и поблазнило мне, словно конь стоит передо мной белый.  Я к нему подхожу, а он скачет от меня вдаль.
И тут я понял, что пришла Пасха, и начал искать в траве пасхальные яйца. Искал, искал и проснулся. Такая вот история.
Помещик улыбнулся и сказал:
Новый день, как лошадь белая. И не догнать его вчера. Но позвольте,  что ж, вы пасхальные яйца в траве искали. Вот они на столе. Можем побороться, как будет воля ваша. А ещё   я так думаю, что, вы Аристарх Никитович, в предверии большой любви. Белой и бесконечной.  Вот вы ее ищете пока. А она к вам должна скоро прийти.
- О, да вы предсказатель, - оживился Вальтов Потап Иванович. - А свой сон вы нам не расскажите? Или вам пасхальные яйца не снились?
- Да, что ж, вы так серчаете на Евгения Палыча, - возмутился отец Евдоким, - чай, сегодня праздник великий Пасха. Отчего бы нам не побороться, вот это будет мой боец, - священник выбрал пасхальное яйцо, - и вы выбирайте.
Гости стали выбирать пасхальные разноцветные яйца, и с увлечением, да посмеиваясь,  стучали скорлупой. Вскоре определили двух победителей этой игры. Ими стали Николай Сивашов и художник.
Трапезу продолжили на веселой ноте.
Фомин радостно сообщил: Раз Николай Дмитриевич с Аристархом Никитовичем победители, то верно им надлежит рассказать нам затрапезные истории в такой светлый день.
Художник заулыбался, и сказал: Есть у меня одна история. Я с удовольствием поделюсь ею с вами.
Однажды я рисовал пейзаж на улице Садовой, и было туманно в то утреннее время и падал дождь, и я хотел быстрее справиться с работой. Тут неожиданно ко мне подошёл мальчишка, смешной такой, в коротких штанах и рваной рубахе, и он меня спросил: Дядя, ты рисуешь деревья?
Я кивнул ему в ответ.
- А почему ты не рисуешь тетю? - удивился парнишка.
- Просто, я не думал об этом, сказал я мальчику, - но если хочешь, я нарисую тебя в этой картине.
И мальчишка сразу замер в какой то смешной позе.
Когда я нарисовал этот пейзаж с мальчуганом, мне за него предложили тридцать серебряных рублей, и я был счастлив продать так удачно картину. И верно, это благодаря тому мальчишке. Счастливая рука, недысь у парня.
- Так, вы Аристарх Никитыч, отменный художник, - сказал вдруг бургомистр ,- а сколько возьмёте за портрет? Я желал бы иметь портрет себя с женою.
- С вас, Семён Семёнович, я много просить не буду, думаю на тридцати рублях мы сойдёмся.
- А вы, Николай Дмитриевич, - сказал Вальтов, - верно, поведаете нам про службу. Тут ведь, самое важное, не попасть в опалу.
- В опалу говорите, - ответил Николай, - вспомнился мне один пример, ещё в правление Елизаветы Петровны. Арест - это конец военной карьеры. Так, вот было дело так. Взяли под арест самого канцлера империи Алексея Бестужева - Рюмина. А в деле не разобрались, тоесть сослан он был без всякой видимой причины, потому что заподозрили его в заговоре. А заговора как такового не было. Вот она военная служба, и тяжба, достойная наказания.
- Ндас, одно хорошо, - ответил бургомистр, - что случаев таких не такое большое множество.
А страх потерять казну не терпит вольнодумия. 
В этот момент вышла в зал Фрося, что несла на подносе большую утку, запеченную с яблоками. Она была одета в красивое голубое накрахмаленное платьице, что досталось ей от тети Кати по доброте души. И исчезла куда то её угловатость, радостно и воздушно внесла она утку.
Гости оживились. А художник встал из за стола, и принял у Фроси поднос:
Позвольте, я сам ее подам.
Он поставил  дичь на стол, и обернулся к Фросе:
Как такой бриллиант оказался в короне Фоминых?
Девушка сильно смутилась:
Простите, барин, изволите шутить со мной.
- Да, где ж, там шутки. - ответил Аристарх Никитыч, - с позволения Евгения Палыча, прошу вашей аудиенции в саду, и не позволите ли полюбопытствовать, как ваше имя?
Девушка не ожидала подобного поворота событий, она сначала побледнела, затем покраснела, и бросила удивленный взгляд на помещика Фомина.
- Меня все зовут Фросей, от рождения Просковия. - ответила она Митяеву.
И тут из за стола встал Евгений Павлович: Если вы позволите, Аристарх Никитыч, то я сам проведу вас вместе с Фросей в сад, и вы сможете там уединиться. Любовь такая штука, может обжечь в самый неожиданный момент. А сон, видно, был вещий... - и помещик подошёл к художнику и Фросе.
Фомин с художником и горничной удалились, и об этой встрече повествования не будет, ибо между художником и Фросей возникла искра, и тайна осталась между ними.
И когда они скрылись в глубине сада, первым высказался священник:
Это возмутительно, как возможна любовь дворянина с крепостной, и как такое могло произойти в этом доме, да ещё в такой праздник, на Пасху. Христос ведь не умер, он всецел и он в каждом из нас. А тут такое... Безобразие!
- Да где она, вера господняя, разве что в Храме? - спросил Сивашов.
- Верно сказал господь: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла», - отвечал отец Евдоким, - Вера, Храм, он в душе. А то как же, мы ходим во Христе, да во мраке? И просим Иисуса, дабы он знак нам подал. Не бросай меня, Бог, не бросай. А кого просить Христу? Вот, и  бежим мы от этой темноты. 
А Пасха, позвольте вам заметить,  -  это не Новый Год, чтобы кричать что мочи : Христос Воскресе! И обниматься, да чокаться за столом.
Жизнь сильнее смерти, она побеждает, так и есть Пасха светлая и радостная.
Когда яд гибельный попадает в самое сердце твоё, словно душа опускается в безмолвный мрак тела изможденного,  в преисподнюю, опускается в твой собственный ад, с грехами и сомнениями.
И вот тут ты понимаешь, что причищаясь во Христе, ты находишь луч своей веры, и чистый свет. Вот так, и птица колыбель свою вьет!
- Да, как же нам выйти из этой преисподнии, отец Евдоким, когда свет Христа тоже во мраке, а то может поставить свечу блаженной Ксении Петербургской. А то ж у кого нам просить о прощении? - воскликнул бургомистр.
- Церковь проводит нас через Великий пост,- начал свою речь священник, -  Не в преисподнюю открывает Врата Христос, а в Царствие Небесное. И зовёт нас с собою.
А блаженная Ксения видно только и ждет, чтобы ей как можно больше свечей поставили, словно она лакомится этими свечами. «Подай! Подай!» - вот ваша молитва.
Несколько секунд гости молчали, и даже приборами не стучали. И вот, помещик неожиданно произнес:
Неужели, вы, Агафья Дмитриевна, не порадуете наш слух, и не сыграете нам на рояле ноктюрн или прелюдию, ибо мы наслышаны о вашем таланте музыцирования.
Девушка улыбнулась, затем строго взглянула на брата, и ответила: Я с удовольствием сыграю "Шутку" Баха в четыре руки, вместе с братом. Это моя любимая вещь.
- Как мило! Как мило! - воскликнул Семён Семёнович и заопладировал в ладоши.
Гости подхватили это настроение и тоже стали аплодировать. Смущенная таким приёмом Агафья, покраснела и медленно подошла к инструменту. Николай поддержал сестру за руку и был весел. Ему явно понравилась эта идея.
Белый рояль стоял возле широкого окна, и свет лучезарно освещал его и всю комнату. Девушка провела ладонью по клавишам, и они начали игру. Гости обернулись в их сторону и замерли от удивления.
"Там тара рам тара рам" - музыка лилась, как мед по устам, как нежность рвалась на волю.
Когда Агафья и Николай закончили играть, лекарь подошёл к роялю и глядя на девушку, произнёс: Bravo! C'est incroyable! Прелестно! Просто потрясающе! - он жадно хлопал в ладоши.
Все зрители были поражены и кричали: Bravo! - хлопая в ладони.
Фомин лёгкими шагами подошёл к Агафье и Николаю, и предложив даме руку, просил
её провести  к столу. Он нагнул голову к ее локонам, и шёпотом сказал: Вы очаровательны, как Беатриче в моих снах.
Девушка разрумянилась и засмеялась: Ах, да полно вам...
Вальтов побагровел, и произнёс: Я благодарен вам, Евгений Павлович, за чествование, и мне глубоко жаль, что я вынужден бросить вам вызов на дуэль, будем стреляться,  ибо вы затронули самые живые струны моего сердца.
- Дуэль... - воскликнули гости.
Фомин отложил ладонь Агафьи и серьезным тоном произнёс:
Я согласен, Потап Иванович, и предлагаю вам стреляться на овраге возле тихого пруда.
Когда художник узнал о дуэли, он поспешил вернуться в зал.
Фомин выбрал в секунданты графа Огурова Петра Захаровича, и дворянина Пташина Бориса Августовича. Не замедлил выбрать своих секундантов и господин Вальтов.
На этой весьма неожиданной ноте, и закончился праздник. Гости разъехались. Фомин ушел в свой кабинет в удручённом настроении. И только Фрося летала по дому, убирая приборы и салаты со стола , и напивая что то неясное под нос.


Глава вторая. Письмо. 

Вечерело.. помещик Фомин уединился в кабинете, и стал жадно перелистывать книгу Гете "Фауст", и у него из груди вырывается крик: Покуда я жив, возьми мою душу, Бог...
И в комнату врывается испуганный лакей: Барин, вы никак заболели... Так, я побегу за лекарем.
Злой Фомин с криками выгоняет из кабинета лакея, и снова садится за стол. Тусклый свет светильника освещает его измученное лицо, и он произносит вслух свои мысли:
Если бы я мог изменить ход событий, то верно не хватался бы за револьвер, и мне совсем не хочется умирать! Ощущение  безысходности, когда я стою на краю, одурачивает то вечное зло, что ходит за мною и дышет мне в спину... Я живу, значит стоит! 
И если придет мой час, то я все равно воспряну... в тех людях, которые мне близки. - тут Евгений Павлович опустил голову, и прикрыл глаза, - неужели я должен расплатиться за то, что я "царь"? Как может Вальтов использовать такой козырь, как имение. Ах, нет... Агафья... Конечно, он хочет забрать женщину.
Но я уже вижу этих коршунов над своим погребением, ибо кто из моих родных упустит такой лакомый кусочек. Однако не завещание я сел писать в эту странную ночь, а письмо любимой женщине.
Фомин достал белый лист и опустил перо в чернильницу, и начал писать:
"Меня верно уже нет в живых, коль вы, Агафья Дмитриевна, читаете это письмо. Как много прелюдий поет морская волна, вы слышите эту мелодию,  она наполняет вас, словно вы бежите по пенному краю этой безумной волны.
Когда я спрашиваю себя: Что случилось с моим сердцем, когда я увидел вас, то тут я понимаю одну вещь, что я не мог бы жить без вас, без вашего трогательного взгляда, нежной улыбки и золотых локонов.
Из окна виднеются мне беспокойные огоньки блудливых светлячков, слышен шелест дремлющих синеватых дубрав. Как прекрасно дышится в эту ночь. Большие, как яблоки, звёзды, смотрят в моё окно. И я вспоминаю ваш взгляд, и мне душно, я словно не в себе от своих признаний, но я прощаюсь с вами. И голос мой искренний.
Я оставляю вам в подарок браслет, который мне достался от матери. Пусть он напоминает вам обо мне. И я душой и сердцем всегда буду с вами.
Когда моя бренность переходит в тот мир, где ангел белокрылый встречает меня на тропе, и всё, что надлежало мне, тщетно. И потому, мне приятно, что этот малый дар будет принадлежать вам по праву, ибо вас выбрало моё сердце, кое я отдаю вам беспрекословно.
Нежно любящий вас, Фомин Евгений."
Помещик встал из за стола и подошёл к сейфу, достал оттуда золотой браслет и вложил его вместе с письмом в конверт. На конверте он написал: Агафье Дмитриевне.
Письмо он оставил на рабочем столе, и пошёл в опочивальню.


Глава Третья. Дуэль.

Нет ничего короче человеческой жизни, и так сложно сложить шалаш из счастливых и радостных дней, которые запоминаются, как жар души... И хочется понять, что остаётся в пригорошне будней и как следовать судьбе, ибо день начинается с поцелуя неба. 
И вот, настал новый день, и дом Фомина зажил своей обычной жизнью. Только хозяин этого дома оделся в черный сюртук и был сердит и тучен. Он вышел во двор, когда подъехали к дому секунданты, и попросил извозчика: Прошу вас, Филимон Ильич, поезжайте к оврагу медленно, ибо я хочу полюбоваться природой.
- Да, почто, вы барин... Всё уладится, чует моё сердце. Свидемся мы ещё на этом свете, - улыбнулся извозчик, - одначе, всё я понял, езжать буду, не спеша.
В этот момент на извозчике подъехал лекарь Ардынский Григорий Митрофанович, и тут же обнял Фомина: Да, как же вы, Евгений Павлович, стреляться... Ведь, молодость... ах какая печаль... И не терпится вам. Может, одумаетесь, да помиритесь с дуэлянтом. Ведь, вы оба такие молодые... Ах, как можно...
Как только доктор перестал причитать, помещик ему ответил: Мне очень жаль, что я отбираю ваше время, - и Фомин отвёл в сторону лекаря, и вложил ему в карман несколько рублей, - я хотел бы договориться с вами, Григорий Митрофанович, что если понадобится помощь Вальтову Потапу Ивановичу, чтобы вы были рядом.
- Так, я для того и прибыл, - ответил доктор, - но позвольте узнать с какого расстояния вы будете стреляться?
- Так- с, с пятидесяти шагов, - ответил Фомин, - и я давно хотел у вас спросить одну вещь - что может быть хуже смерти?
Григорий Митрофанович был худощавым пожилым мужчиной, с седой бородой и усами, сквозь которые он попытался даже несколько улыбнутся в ответ:
- Сынок, хуже смерти, только муки и страдания... И не дай Бог, у тебя будет смертельная рана, и ты будешь мучиться несколько дней. Это страшно...
Когда господа сели в карету, граф Огуров Петр Захарович произнёс: И всё же, Евгений Павлович, хочу ещё раз вас спросить, как не тяжело снести вам оскорбления, но может стоит предложить извинение с вашей стороны, и дуэли не будет.
На что сердитый Фомин ответил: Я берегу свою честь и я постою за любимую женщину, и потому буду стреляться!
Тут он огляделся вокруг.
Словно башенки зелёные проплывали мимо склоны, и сухие чёрные балки виднелись издали, они напоминали о чем то вечном... Малое дитя в шароварах и разодраной рубахе топал по тропе в поле, играя бубенцами, и слегка приплясывая. 
И стало Фомину, глядя на этого мальчугана, не то легко, не то радостно. "Вот она, родная сторона, песни да пляски."
Мысли помещика прервал голос Пташина Бориса Августовича: Скажите мне честно, Евгений Павлович, вы с детства стреляете с пистолета на дальние и близкие расстояния, как опытный стрелок. Вы намерены убить Вальтова?
- Нет, что вы,  я не убийца, - ответил Евгений Павлович, - я не стану убивать этого человека, но абсолютно не уверен, что он не убьет меня.
В это время в доме Фомина, лакей освежал помещение и бегал из комнаты в комнаты, открывая окна, и вот зайдя в кабинет помещика, лакей заметил письмо на столе. И он сразу отнес его камердинеру с вопросом, как ему поступить с этим письмом. И камердинер велел отнести письмо по адресу. Так, лакей побежал в дом Сивашовых, и застал там и Агафью Дмитриевну, и Николая Дмитриевича. Когда он отдал письмо барыне, то сразу пошел назад, а Агафья, прочитав его, не находила себе места, она заплакала от горя, и сказала брату, что поедет срочно в дом Евгения Павловича.
А Аристарх Никитыч в этот момент направился в дом бургомистра, и тут он начал писать портрет Семена Семёновича с его супружницей Ольгой Петровной. Пара сидела стойко на диване, пока в их дом не постучал Сивашов Николай. Он поведал о содержании письма к сестре бургомистру и художнику, и они вместе кинулись ехать в дом Фомина, дабы узнать правду о состоянии здоровья помещика после дуэли.
Во время дуэли, на овраге секунданты отмеряли пятьдесят шагов и поставили барьер. Каждый из дуэлянтов стоял в пяти шагах от барьера.
 И вот, настал момент дуэли. Обое мужчин двинулись к барьеру, и первым выстрелил Фомин. Поскольку помещик был опытный стрелок и стрелял без промаха, он попал в цилиндр Вальтова, шляпа слетела с его головы. Тот испуганный даже пошатнулся, и тут же стал метить в живот Фомину. И вот выстрел... Но пуля Потапа Ивановича попала в руку Фомина. Тот вскрикнул от боли, но не упал. И к нему сразу подбежал доктор.
"Следует вытащить пулю, - сказал Григорий Митрофанович, - идите в карету."
Так, доктор сразу на месте вытащил пулю из раны Фомина, и перевязал его ранение, велев дома отлежаться несколько дней.
Когда карета с Фоминым прибыла в дом, там его уже ждала Агафья Дмитриевна, Семён Семёнович, Аристарх Никитович и Николай Дмитриевич.
Фомина проводили в комнату на диван, и он принимал гостей. Первой вошла заплаканная Агафья, с золотым браслетом на запястье. И сквозь слезы, она произнесла: Какое счастье, что вы живы! Я молила Бога о вашей душе! Ах, какое счастье, - слезы градом лились из ее бархатных голубых глаз.
- Я вижу, Агафья Дмитриевна, что вы уже прочли мое письмо...- сказал сквозь боль помещик, глядя на браслет, - однако я остался жив. Но чувства к вам так же чисты... - и тут он слегка застонал от боли, - Я долго блуждал в поиске одной единственной женщины. И вот я встретил вас, и сердце мое забилось чаще. Так позвольте мне признаться вам, что я люблю вас всем сердцем, и предлагаю вам руку и сердце.
Агафья Дмитриевна вытерла слезы и улыбнулась: Я принимаю ваше предложение.  Судьба подарила мне эту встречу, и я счастлива.