Война и мир. гл. 4-1-12

4-1-12

Отдельно Пьер от подсудимых
Был помещён в «особый люкс»:
Церквушка слыла из любимых,
Имел кто к ней «особый вкус».

Загаженной и разорённой
Стояла гордостью полна,
И, как звездою путеводной,
Как маяком свети;т она.

Под вечер вновь он под охраной,
Прощённый за свои дела,
Душевною сражённый раной,
Судьба вновь с пленными свела.

Он помещён к военнопленным,
Для них в устроенный барак,
К защитникам России верным,
Средь них чужим стал, как варяг.

Его мгновенно обступила
Толпа измученных людей,
Для них стал новой будто «жилой»,
Где новости текли по ней.

Вопросы сыпались, как манна,
Со всех невидимых сторон,
Но вёл себя Пьер очень странно,
Как после тяжких похорон.

Он слышал лишь слова вопросов,
Но не давал на них ответ,
Он стал умом как будто «босым»,
Не понимал к себе он спроса,
От всех случившихся с ним бед.

Не понимая их значенье,
Давал короткий он ответ,
С трудом найдя соображенье,
На задаваемый предмет.

Та казнь вредителей московских,
Оставила глубокий след,
К Москве — тяжёлых чувств отцовских,
И натворивших много бед.

В душе исчезла та пружина,
Что двигала его умом,
И в том была его причина,
Воспринимать — забытым сном.

В нём уничтожена вся вера,
В добро и счастие людей,
В благоустройство света, мира,
А мир — лишь полон всех зверей.

И также, как и вера в бога,
В свою — и в души всех людей,
Бывало раньше, что «в берлоге
Он ночевал так много дней;

Но в этот раз берлога глубже,
Ночёвка — много тяжелей»,
И всё свершилось много хуже,
В том нет вины уже своей.

Внезапно мир так развалился,
Всё совершилось на глазах,
И он напрасно так трудился,
Его пленил какой-то страх.

Вокруг него стояли люди,
Все жили в полной темноте;
Сам был спасён каким-то чудом,
Но продолжал жить, как во мгле.

Ему нашли в углу и место,
Постелью был соломы клок,
И это всё, что стало вместо,
От прежней жизни, что дал бог.

Сидел он молча, неподвижно,
И часто закрывал глаза,
Ему так лучше было слышно,
Какая у кого беда.

Тогда пред ним вновь возникали
Картины казни тех людей,
Они его всего сжимали,
На протяженье многих дней.

Но, чтоб избавиться от казни,
Глаза он открывая вновь,
Тогда картина как бы гаснет,
Но — всё равно бурлила кровь.

Сосед, сидящий с Пьером рядом,
Какой-то занят был вознёй,
«Лаская» Пьера будто ядом,
То запах пота был такой.

Движенья совершал ногами,
Бросал на Пьера часто взгляд,
Вкруг ног он двигал и руками,
Кругами, много раз подряд.

Сосед, Пьер понял, разувался,
И запах пота потому,
Неумолимо доставался
В им облюбованном углу.

Пьер рад отвлечь своё вниманье,
На сей «ответственный» предмет,
Оно глушило то сознанье,
Спокойным стало состоянье,
Чем казнь всю видеть на момент.

Закончив эту процедуру,
Поджав колени под себя,
Не мог сдержать свою натуру,
На Пьера пристально глядя;

— А много вы нужды видали? —
Промолвил дружески сосед:
— Я чувствую, что вас «достали»,
На вас свалилось много бед.

В вопросе, в тоне обращенья
Звучали ноты теплоты,
Пьер с неким чувством усмиренья
«Растаял» от своей судьбы.

Не дав опомнится в том Пьеру,
Сосед продолжил разговор,
И с лаской в голосе — манерой,
Ему присущей в жизни верой,
Продолжил он свой уговор:

— Ты не тужи, дружок-соколик,
Нам час терпеть, а век весь жить!
На свете, в жизни много «колик»,
Нам с ними суждено дружить!

Нам грех тут разводить обиды,
Характер разный у людей,
Добра и зла несметны виды,
Ум отличает от зверей.

Встал с места ловким он движеньем,
Затем куда-то вдруг пошёл,
С каким-то даже лёгким рвеньем,
Он пересёк их тёмный «холл».

— Явилась, шельма, не забыла, —
Услышал тот же голос Пьер,
Собачка та, что с ними жила,
Их дополняла «интерьер».

Держа в руках какой-то свёрток,
Его он Пьеру протянул,
Картофель в тряпке был завёрнут,
Он Пьера как бы тем вспугнул.

Вспугнул своей он добротою,
Присущим русскому забот,
Тем самым показав собою,
Каким быть должен весь народ.

— Откушайте вот это, барин,
Печёная — ещё тепла;,
Небось, ты голодом «как ранен»,
В обед похлёбка нам была.

Пьер словно вспомнил, он — голо;ден,
Не ел весь этот страшный день,
Не до еды — другим был болен,
А голод — как бы двинул в тень.

И запах, вкус такой — печёной,
Не ел он в жизни никогда,
Ему то блюдо стало новым,
Вот, что внесла в него война.

Но было вкусно и приятно,
Солдата он благодарил;
— Да что вы так — неаккуратно, —
Её разрезал, посолил.

Ещё вкусней казалось блюдо;
Но казнь вновь встала перед ним:
— Её, наверно, не забуду,
Навеки буду я раним.

Последний был совсем как молод…
— Потише, барин, это — грех,
Пустить нас могут всех под молот,
Им нет в том никаких помех!

— А вы-то, что остались, барин?
— Я думал, скоро не придут,
Пожаром был я опечален,
Не думал, что меня возьмут.

Пошёл смотреть я на пожары,
Французов подоспел отряд,
Для нас им нет и лучшей кары:
Они хватают всех подряд.

Не важно, кто там поджигатель,
Нагнать им только лишь бы страх…
— Москва — всех городов есть матерь,
Её, вот, превратили в прах.

— Потом — допросы, всё для вида,
Военный совершили суд,
Для невиновных в том — обида,
Уже на казнь всех нас ведут.

Для страха пятерых казнили,
С надеждой на порядок впрок,
Других — для вида отпустили,
Им преподав такой зарок.

— Где суд, там тоже — всё неправда…
— А ты давно ночуешь здесь?
— Обычно суд — одна их банда…
Пьер перестал уже и есть.

— Меня из госпиталя взяли,
Я — Апшеронского полка,
От лихорадки умирали,
Нам не сказали про врага.

Не думали и не гадали,
Десятка два нас всех солдат,
Нас всех из госпиталя взяли,
Как на поправку, в этот ад.

По имени я — Коротаев,
Зовут меня всегда Платон,
Мы все, конечно, здесь скучаем,
Осваевая «пансион».

В Москве наш враг — совсем не гоже,
Досадно нам на всё смотреть,
Он словно «червь капусту гложет,
А сам стремится умереть».

— Как метко сказано в народе…
А ну-ка, как там ты сказал;
— Ну, это что-то, даже вроде, —
Другой присказкой — продолжал:

— Умом не нашим всё вершится,
А свыше — божьим тем судом,
ЕМУ наш бог не даст прижиться,
Я думаю, его побьём.

У вас, наверно, всё в порядке:
Именья, дом, хозяйка есть,
Отец и мать, малы ребятки,
А, может быть, и даже тесть.

Но стал сосед разочарован,
Пьер холост и живёт один,
А нынче и тюрьмою скован,
Хотя — и видный господин.

— Ну что, вы люди — молодые,
Какие в вас ещё года,
Остаться только бы живыми,
Скорей бы кончилась война.

Пьер как бы стал обезоружен,
И вымолвил: «Мне всё равно»;
— Такой, как вы, всегда всем нужен,
А нас таких, как я — полно.

Платон, усевшись поудобней,
Про жизнь он на;чал вдруг рассказ,
Да так охотно и подробно,
Хотя и был уж поздний час.

— Когда ещё бывал я дома,
Богаты были мы землёй,
Всегда были; полны закро;ма,
Своим трудом создав покой.

Все жили славно, слава богу,
У каждого был полон дом,
Знал батюшка к труду дорогу,
И нас не баловал он в том.

Но вот случилось мне несчастье:
Рубить в чужую рощу лес
Послали, попытать чтоб счастья:
Меня попутал словно бес;

Попался сторожу я в лапы,
Секли, судили — еле жив,
В солдаты загремел по трапу,
Такой вот выдался мотив.

Все думали, что это — горе,
Ан — нет, лишь радость вся в семье,
Идти бы брату нужно вскоре,
А доля выпала вся мне.

У брата ребятишек куча,
А у меня — одна жена,
Вот так семье и стало лучше,
Как бы не эта вся война.

Когда ж приехал на побывку:
Все лучше прежнего живут,
Отец собрал нас, всю семейку:
Пусть все мне почесть отдают.

— Все в ноги кланяйтесь Платону,
Все живы, и растёт семья,
Мы избежали все препоны,
Семью всю целой сохраня.

— А мы все судим: то не ладно,
А это вот — не хорошо,
Для нас вот это — всё отрадно,
А это — мимо всё прошло.

Всё счастье, как вода в том бредне,
Когда ты тянешь — тяжело,
А вытащишь, так бредень — бедный,
И дальше тянется легко.

Что ж, спать пора, — промолвил быстро,
Креститься на;чал перед сном,
И Фрола, Лавра словно «выстрел»
С Христосом помянул добром.

Не понял Пьер, что за молитву,
Читал под нос себе Платон,
Наговорившись, словно «битву»
В беседе с Пьером принял он.

Переспросил Пьер на; счёт Фрола;
— А как же, — отвечал сосед,
В ответе — нотки все укора:
— Молиться надобно от бед.

Такой есть праздник лошадиный,
Жалеть нам надобно и скот,
Ишь, шельма — улеглась невинно,
Нашла на сон текущий «брод».

Последние слова — к собачке,
Что улеглась у самых ног,
В тепле, предпочитая спячку,
Жалел её как только мог.

— Ложи-ка камушком ты, боже,
Калачиком ты — подними;
Улёгшись на своё он ложе,
— А в общем — всё всю жизнь терпи!

Снаружи слышны плач и крики,
Сквозь щели виден был огонь,
И яркие огня все блики,
Ему мешали видеть сон.

Лежал с открытыми глазами,
И чувствовал, что прежний мир,
Неведомыми вновь тропами
В душе справляет новый пир.