Архи-семья

I. Дитя

В темени начала врёмен, в гоготе квартир, в вакууме бытия и представления. Рыдает. Озирается. Зовёт. Недоумевает. Это дитя. Что оно без помощи, без руки, без карманного круглосуточного бога? Корм - это знает любой хищник. Груз - это знает любой неродной опекун. И - Страсть, а это знают все, снаружи и изнутри. Страсть тянется из дитя, как жизнь из первичного бульона, как дни из факта рождения, как всё тянется из этого мягкого комочка сплошного nihil. Когда ещё нет ни отличий, ни особенностей - есть только ярь. Алчба. Голод. Страх. И нуминознейшая первичность. Дитя ещё не замарано долгом, потом, кровью, ипотекой на 10 лет и, главное, приспособленностью. Пока есть только этот зов, эти выпученные глаза и губы, которым нужна грудь. Пальцы, которым нужно держаться за пальцы. И чистейшая, нетронутая жизнь - которой нужна жизнь уже не чистая, калёная, битая, затвердевшая до состояния мышцы и долгого терпения, - чтобы это зерно бытия смогло выжить. Дитя - это право на каприз. Льгота воли. Исполнение желаний как инвестиция в будущее существа. Даром, что само дитя об этом не знает (в этом его трагедия навсегда). Оно - анти-мокша, анти-отстранённость, анти-перелопаченность, а то есть: хотеть. Ждать. Трястись. Взывать. Иначе как выжить среди углов-секир, стёкол-лезвий, стен-панцирей и лиц, в которых могут быть запрятаны зубы и опасность? Умей эта цельная молочность говорить, её слова были бы мало отличимы от обращений к Богоматери. (Схожесть слёз и отчаяния - с надеждой, с молитвой, со взглядом вверх.) Дитя - это волосок, это в сантиметре от пропасти, и оно просит его сберечь. Сберечь только потому, что оно хочет. Оно ничего не может дать взамен, ничем не отплатит - только жирной точкой слепого и первичного желания, ясного всем и никому. Дитя - это крайности: рвенье до ужаса и ужас до колик. Оно же - единство: источника, базиса, констант в уравнении, сути во всяком фрагменте живого. Это то, чем мы являемся. И чем с годами не можем оставаться, но что сберегаем, - невзирая ни на какой долг перед миром, - в своей глубине навек.
 

II. Мария

Греющее - будто ему не жаль тепла. Нежное - будто в этом его назначение. Хранящее в руках - будто идея любого божества априорна и до-бытийна. Как бы не так! - Вот эта фигура, чей озарённый контур пробивается сквозь слепящий свет. Мать - вот тот парадокс заботы, породивший всякий нуминоз. Вот откуда в человеке извечное желание, ища поддержки, смотреть - вверх. Зачем, фигура, ты оберегаешь меня, бесполезного и хрупкого? Зачем единице нуль, зачем большому малое? Но важно ли это. Оголённому уязвимому уму в руках матери куда больше скажет мягкость этих рук, сладкая нота в её запахе и предположительная прозрачность намерений. О, горнее другой природы, о, дополняющее и опекающее! Но ещё бы это была другая природа. Как бесконечность есть сумма всех чисел, но не то, что за гранью их. Как человек, столь отличный от микроба, берёт таки начало от микроба. Как небо не отличимо от груды воздуха, что нас окружает, - но небо весомо, оно щекочет взгляд, оно идёт в песни и мифы. И ты, мать, была дитём, а то бишь - ты есть человек. И - стереотипно, АРХЕтипично женское - время обожгло и отвердило тебе концы души, как прижигают нитки на одежде. В тебе по-прежнему мало общего с кулаком, оскалом и кровью чужака, но ты теперь есть терпение, прощение, забота. (Всё, что мы столь детски и неучтиво любим в других и от других!) Ты мало умеешь рвать с мясом, - да оно и к лучшему, ведь была бы ты так бела и лилиеподобна? - но ты пройдёшь сквозь всё, переживёшь, продлишься, как нить, как ось. И только самый зверь или выжженный враг тронет тебя во вред, пока полумесяц улыбки у тебя настолько схож с лазурью распахнутой верхотуры.


III. Давид

Что будет, если к детской алчбе, тянущейся до желанного и недостающей, добавить длины рук, твёрдость тел, изворотливость ума, проминающего мир под себя на деле? Так и выйдет микеланджеловский Давид, облачённый в мрамор мышцы, являющий собой пик. Пик отхода от естества к жизнеспособности. К воле. К долгу. Ведь кто из людей не сочтёт богоподобным умение идти и брать, вставляя кулак поперёк горла всем мыслимым факторам? И кому из нас не являлось желание запрячь эту силу, попасть под крыло этой цельной способности защитить и поправить. Так действительно власть зовут “слугой народа”, Так поэт зовёт себя служителем Аполлона. И так ты - кто скорее “ТЫ”, если даже не “Вы” - Муж, оказываешься в парадоксальном долгу своей силой перед теми, кто ею не обладает. Однако кто бы представлял свой род и вид в щетинистом Колизее видов, как не тот, чей мускул максимально окаменел в печи судьбы, чей практический ум развит предельно и кого нельзя было бы назвать наиболее близким к Саваофу? К длани, которая расставляет фигуры на доске выживания? Как ты забавна, лояльная угловатость отцовских скул - ты можешь страшить, но ты ценна ровно тем же, ведь устрашишь и чужака, вора, Врага. И тем более своей устремлённостью в бесконечность: мощней. Ловчее. Пытливей. По всем фронтам. Дальше от беззащитности, от упования на внешнее, от проходи, неподкреплённой никаким резоном, от слова “напропалую” - хотя тебе известно слово “браво”. Дальше от столь известного всем ужаса существа, нагого перед миром, путём пота и багри всё ближе - к праву жить. И обеспечить жизнь.

Ноябрь 2016