Холокост

     Допустим, очень близкий мне человек погиб ужасной, несправедливой, насильственной смертью – причем в первую очередь от государства и лишь во вторую от людей, в нем задействованных.
     И вот я, потрясенный его гибелью до глубины души, внутренне безмолствую : ведь нет в мире ничего, что могло бы меня утешить и тем более возместить мою потерю.
     Но все-таки, отдавая дань вековечным общечеловеческим традициям, я «по истечению времен» устраиваю регулярные поминальные дни.
     И ко мне могут придти все те, кто мне искренне сочувствуют, а также и те, от кого я не жду особого сочувствия, то есть друзья и родственники убийцы.
     И я в эти торжественные поминальные дни никого больше ни в чем прямо и откровенно не упрекаю – потому что это все равно что ломиться в открытую дверь! – и оформляю мой траур предельно скромно и с минимальным количеством слов, жестов и поступков.
     Главное же, я сознательно отказываюсь от какой-либо материальной компенсации со стороны виновных – хотя это в общем-то достаточно состоятельные и пользующиеся уважением общества люди – мотивируя это тем, что кровь и горе просто нельзя обменивать на деньги, иначе они автоматически становятся товаром, наподобие вещей, пусть и весьма тонких.
     В итоге получается, что я в моем безутешном горе, но тихом трауре, неукоснительно идя путем умышленного умолчания вины и виновных, точно по закону обратного соотношения применения силы и плеч рычага, добиваюсь того, что виновные проникаются и идущим от сердца чувством вины по отношению к погибшему, и даже некоторой симпатией по отношению ко мне, его родственнику и наследнику.
     И это может означать только то, что я в этом, пожалуй, самом тонком, сложном и деликтном на земле деле делаю все более-менее правильно.
     Если же я не могу удержаться от упреков и обвинений, если даже в минуты  поминального безмолвия весь мой вид напоминает поднятый к небу указательный палец, а мое демонстративное молчание на самом деле кричит на весь мир : «Помните! помните! помните!», главное же, если я, не дай бог! не только соблазнился хорошей материальной компенсацией за гибель моего близкого человека, но и сам ее без стеснения требую от виновного или виновных, причем по возможности закулисно, чтобы общественность об этом ничего не узнала или узнала как можно меньше, – что же, в таком случае мне не приходится сетовать на то, что, согласно тому же закону рычага, подавляющее большинство тех, кто придет ко мне на мои поминальные празднества или будет следить за ними издалека, внешне станут выражать мне сочувствие, но внутреннего сожаления ко мне в них уже не будет.
     И более того, самые враждебные из них – между прочим, те, кто и знать-то не знали о моем несчастьи, пока я сам не начал трубить о нем на весь мир – станут даже откровенно радоваться моему горю, а это уже по-человечески предел.
     И тогда мне придется либо заявить во всеуслышание, что они попросту не люди, либо наконец осознать, что я тоже делаю что-то не совсем так, как следовало бы.
     Самое время в такие критические минуты перечитать шекспировского «Гамлета» : истинная трагедия свершается в полном молчании, а наши – «слова, слова, слова», вместо того чтобы подчеркивать вашу трагедию, ее лишь поневоле унижают.
     Есть над чем задуматься.