25 января 1988

Быть может, это только лишь молва,
Последний отзвук оклеветанной судьбы.
Но даже если сплетня и права,
Не опускай упрямой головы.

Кто знает, как его мы выбираем,
Неповторимый и непоправимый шаг,
Когда навеки всех друзей теряем,
И обретаем вечность или мрак.


Подставить на дуэли грудь под пулю,
Или к земле рвануться из окна,
Стреляться, вешаться, пасть на войне… Иную
Придумать казнь себе. В том не твоя вина.

Чем это проще пули револьверной,
Вставляемой в гнездо отчаянной рукой,
Войны, петли, расстрела и дуэлей,
Окна и камня жесткой мостовой ?

Приходит час. И ты в неравной драке
Бываешь вынужден дать свой последний бой.
Это не бегство. В захлебнувшейся атаке
Так поднимаются, пожертвовав собой.


Тебя травили, гнали и пытали
Высокодолжностные палачи.
Знали они, они, конечно, знали:
Лопнет струна, и сердце замолчит.

Пытались подчинить тебя насилью,
Рот затыкать и вырывать язык,
И клевета ползла по всем углам России,
Но славою гремел твой хрипловатый рык.

Ты пел о парусах, о реях и о море,
О боли и об истине войны,
Про то, как проверять умеют горы,
И как бывают боги влюблены…

Душа – струна. И сердце, словно рана,
Всю жизнь ты умирал на самом рубеже,
Свободный, несмотря на цепи и капканы,
Отважный, несмотря, что выцелен уже.

Ты рвался из себя. И душу рвал, и жилы.
Ты был Поэт, а, значит – Человек.
О! Как они в бессильной злости выли,
Стараясь оборвать смертельный бег,

Как волка гнали, распинали в злобе,
Не погнушавшись самой грязной клеветой,
Не смилостившись даже над любовью,
Ломали жизнь твою на дыбе злой.

Ты шел сквозь всё (и рвался, и срывался
В болезнь, в загул – то там, то тут порвется нить),
Пусть хоть ползком. Но не сдавал и не сдавался.
Ну, а по чести только так и можно жить.



Теперь ты показался не опасен,
Тебе поставят памятник в траве,
Теперь «он был талантлив и прекрасен» –
И под шумок тебя кроят все по себе:

Стесать всё то, что выпирает, топорщится,
Загнать в удобную, послушную канву…
А ты звездой сквозь наши души мчишься
И так же страшен ты для них, как наяву.

Ах, как теперь все говорить умеют,
Что, мол, чуть-чуть до срока не дожил,
Что, мол, теперь бы все открылись двери…
А ты бы и сегодня жил, как жил.

Многое спрятано от наших глаз нескромных
И перепрятано под общий гвалт. Но твой талант
Среди и «вседозволенности полной»
Найдет сказать им то, что вновь не будет в лад.