Рассказ Авторский вечер

 
    Белая голубка влетела в его сон, когда он был уже мертв. Всё чердачное пространство пронизывали солнечные воздушные потоки, они текли в завораживающем хаосе броуновской импровизации из его раннего детства в расплавленное золото слухового окна.
    Голубка мирно паслась, выискивая и склевывая, рассыпанные среди чердачного хлама, жемчужные зерна - светлые дни его жизни. Их оказалось ровно сорок. Неужели так мало? - удивился он и тут же, подъятый сияющим потоком, устремился на волю.
    В узком и, как оказалось, длинном проеме слухового окна он замедлил свое движение, пропустив вперед голубку, мгновенно слившуюся с неуклонно отдаляющимся сиянием. Округлый проем все сужался и удлинялся, а таинственно манящий свет сконцентрировался в отдаленной яркой точке. Как только она погаснет - мелькнуло в его сознании, - я погиб. Мучительный, продирающийся сквозь сгущающуюся, сужающуюся, давящую мглу, длящийся, казалось, бесконечно долго полет ни на йоту не приблизил его к заветной цели. Он был сродни безысходному полету пули в стволе какого-нибудь безумной кафкианской конфигурации ружья, без всякой надежды распрощаться в обозримом будущем с этим излишне гостеприимным стволом, но и без всякой возможности остановиться.
    Но нет, только не остановка! Было абсолютно ясно - как только полет прервется, "свет в окошке" погаснет. И - навсегда. И не свет, а Свет: единственная цель и смысл существования...
    Да, он летел! И надежда, претворившая мучительный полет в радость, превозмогла все лишения вкупе (бывшие, настоящие, грядущие, мыслимые и немыслимые), и посрамленный Кафка, упустивший столь ценную пулю, которая дороже всех сокровищ мира - человеческую душу, - радостно потирает ладони и строит рожи хитроумному тупице сатане, ибо именно он, сатана, посрамлен - и не единожды, и не многажды, а в принципе.
    ...Итак, душа раба Божия вырвалась на свет Божий! Нет, это было не ослепительное сияние, оно походило на ауру рафаэлевской Мадонны, оно пронизывало, наполняло обоюдной любовью все сущее и вне этой любви ничего не существовало...
    Через мгновение, весьма относительное, ибо времени там нет или, по крайней мере, оно не делится на отрезки, - его внимание привлек тихий свет горящей церковной свечки. Она была установлена в руках лежащего в гробу покойника. В покойнике, как вы уже догадались, он должен был узнать себя, но в гробу лежал незнакомый могучего телосложения старик с черной шапкой курчавых волос на голове и черной бородой. Мужицкое его лицо излучало щемящую ласковость, оно как будто улыбалось во сне ребенку или котенку.
    Рядом с гробом на столе лежала открытая Библия, за окном стоял безлюдный, сумрачный зимний день. В комнате никого больше не было, ниоткуда не доносилось ни единого звука. Что бы это значило, подумал он, осматриваясь.
    Вдруг он вздрогнул от шелеста переворачивающейся страницы и увидел как заколебалось, горевшее до того ровно, свечное пламя. Быстро взглянув на старика, он обомлел - в гробу лежал седовласый семилетний мальчик, нет, скорее, сребровласый семилетний... да, он был уверен - семилетний, семилетний, семилетний...
    Мертвое, бледное его лицо было строгим и просветленным. Из недвижных и бездыханных его уст доносились тихие, едва слышимые слова: "мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали". Трижды прозвучавшая фраза, с каждым разом всё громче и громче - так что в финале зазвенели лопнувшие оконные стекла, внезапно сменилась музыкальной своей интерпретацией, чередуя свирель и зурну, балалайку и скрипку, русские частушки и негритянский спиричуэлс...
    Но удивительней всего были сменяющие друг друга интонации произносимой фразы: вначале - робко-смиренная, затем - жалобно-обиженная, всхлипывающая, в конце же - громоподобная, угрожающая, внушающая священный трепет.

    ...Свечка продолжала ровно гореть. В комнате, как будто, ничего не изменилось - никаких сквозняков и выбитых стекол. В наступившей тишине прошелестела еще раз страница, качнулось пламя свечи... и с покойником произошла очередная метаморфоза. В нем наш герой (с непонятным удовольствием) узнал себя: скончавшегося прошлой ночью во сне от сердечного удара сорокасемилетнего мужчину. Таким он себя не помнил: черный изысканный костюм, дорогие туфли, галстук, зачесанные назад полуседые длинные волосы...
    Спокойное бледное его лицо совсем не изменилось и, если бы не специфический антураж, его можно было принять за спящего. Так и подмывало уколоть его чем-нибудь, а заодно и себя... Но, как известно, отлетевшим душам это не под силу.
    Самое время было подумать о предыдущих двух покойниках и о грустной цитате из Евангелия. Хотя, с последней, вроде бы, всё ясно - но об этом после. Кто они? Здесь какие-то фокусы живого времени, не того ли неделимого, безвекторного? Безусловно, всех троих что-то связывает. Ласковый старик с душой ребенка, седой мальчик-схимник... и почему семилетний?.. и откуда эта непонятная уверенность, что непременно семилетний?.. От этого числа веет Апокалипсисом, ужасом и безысходностью. Число сорок, напротив, сулит избавление от мук и спасение...
    Сумма этих чисел равна возрасту усопшего, но о чем это говорит?.. Для уяснения сути происходящего недоставало чего-то важного, определяющего.

    Неожиданно дом ожил: послышались приближающиеся шаги, много шагов, голоса... Скрипнула дверь и в комнате вскоре стало тесно от наплыва известных и неизвестных ему людей интеллигентного вида. Несмотря на очевидную тесноту, все они очень удобно расположились: кто на диване и в креслах, кто на стульях, стоявших у стены, кто на подоконниках, джинсовая молодежь уселась на пол, дети рассыпались по самым невероятным и укромным местам (полкам, люстре, вазам, картинам и т.д.), то и дело перепархивая с места на место.
    У каждого в руке была одна и та же, красиво изданная, книга стихов; они читали поочередно вслух по стихотворению и, если это было веселое стихотворение, то все от души смеялись, а если грустное - грустили...

    Пожилые дамы читали в основном любовную лирику, одухотворенные строгие старики - возвышенную дидактику (за нее было как-то неловко), дети, веселясь и дурачась, - стишки о себе и о братьях наших меньших, романтические барышни, то краснея, то бледнея, срывающимися голосами - сумрачные элегии, ироничные юноши (они были в явном меньшинстве) отдавали предпочтение метафизике.

    ...Три вышеупомянутых покойника сидели, обнявшись, в гробу и явно наслаждались импровизированным представлением. Это было так естественно - ведь, именно они и были автором этого неизданного сборника. В руках странного триумвирата горели три свечи, в сомкнутых ресницах поблескивали слезы и благодарные почитатели из будущего и прошлого, из ниоткуда (но только не из настоящего!) долго еще не расходились. Им было хорошо вместе. Когда-то они вновь соберутся?..


                Послесловие

    Произошла небольшая ошибка, осечка, можно сказать, - голубка, влетевшая в сон стареющего поэта (графомана, гения, неудачника - на выбор) несколько поторопилась. К тому времени он еще не умер.

    Странное недоразумение!.. По всем признакам он был мертв - и сердце остановилось, и дышать перестал, и душа уже покинула бренное его тело... - а, поди ж ты, не умер!
    Неприкаянным зимним утром встал он с кровати, держась за сердце, побрел на кухню, выпил каких-то сложных сердечных капель, посидел, отдышался, успокоился и вдруг так ясно ощутил, что лучшее в его жизни осталось позади. Он улыбнулся своему ощущению, как неразумному дитяти, встал, перекрестился и со словами Иисусовой молитвы в сердце поплелся досматривать сны.


    ...Прожил он еще семь недолгих лет. Написано было в том промежутке немного, но за написанное ему не стыдно даже там, где он теперь пребывает.
    Перед самой смертью он успел-таки издать мизерным тиражом сборник своих стихотворений, назвав его "Сны графомана". Графоман объективно - это всего лишь человек, посвятивший свою жизнь писательству. Обыкновенный трудоголик, разве что, никому не нужный.

    Память о странном своем авторском вечере он сохранил, но знал, что подобное не повторится.

    Теперь на него возложены другие обязанности.

1-4.11.1999