Бохна

1.
Дьякон Андрей стоял перед закрытыми святыми вратами в фиолетовом облачении. Высокий и внушительный, он медленно поднял правую руку с орарем и глубоко вдохнул, приготовляясь провозгласить Великую ектенью.
Справа от него на амвоне за небольшим деревянным аналоем стояли трое певчих в штатском и чтец в стихаре. Николай Харитонов, старший певчий, чувствовал себя полным хозяином положения. Среднего роста, рыжеволосый, с фигурно выбритой бородкой, он имел привычку сильно открывать рот и высоко поднимать внешние края рыжих бровей во время пения.  Таким образом звук его лирического тенора выходил из глубины легких мощным потоком. Храм был довольно просторным для такого небольшого эстонского городка, как Нарва.*(*Нарва - приграничный город Эстонии с русским населением). И Николай без всяких микрофонов заполнял его пространство громогласным звуком, иногда в ущерб хоровой гармонии церковного пения. Это часто случалось, когда рядом не было его жены, регента. Руководя хором, она не потакала стремлению мужа солировать во чтобы то не стало и строго ставила его на место второго баритона пятой октавы.   
Наталья,  маленькая женщина неопределенного возраста в легкой косынке, из-под  которой беспорядочно торчали светлые волосы, была солидарна с мнением регента. Она недовольно косилась на Харитонова. Молодая девушка, студентка, третья певчая, стояла ближе к чтецу, стараясь не участвовать в молчаливом противоборстве более опытных хористов. Николай поднял грудь, развернул плечи, готовясь отвечать на возгласы дьякона, и случайно задел плечом Наталью.
В этот момент отец Андрей, собравшись с духом, велеречиво провозгласил:
- Миром Господу помолимся!
Хор ответил:
- Господи, помилуй.
- О свышнем мире и спасении душ наших... - продолжил дьякон. А Наталья шепотом, искоса стреляя глазами в Харитонова, сделала ему замечание:
- Не толкайся.
И тут же вместе с другими певчими подхватила:
- Господи, помилуй.
Отец Андрей продолжал ектенью:
- О мире всего мира...

Николай наморщил лоб и зашептал Наталье, пока дьякон заканчивал длительный возглас:
- Это я то толкаюсь?! Ты сама пять минут назад мне на ногу наступила. Липнешь к аналою, как банный лист. - и тут же красивым тенором совместно с Натальей отправил прихожанам весточку:
- Господи, помилуй.
Отец Андрей продолжал призывать помолиться о святом храме, о тех, кто со страхом и благоговением входит в него. А в это время Наталья с Николаем желчным шепотом разжигали словесный конфликт, переходя на легкие личные оскорбления.
- Сам такой. Все батюшке расскажу. Еще обзывается. Хайгла!* (*Хайгла - больница по-эстонски). Правильно Юрка тебя величает.
Николай задохнулся от возмущения, покраснел, но был вынужден преодолеть себя и заголосить от обиды на тон выше, сбивая обидчицу:
- Господи, помилуй!
Его голос бил фонтаном, сильной струей из шланга, перекрывая слабое от волнения Натальиного сопрано. Старушки стали усиленно креститься от проникновенной мощности тенора. Студентка спряталась за аналоем, давясь от смеха. Невозмутимый чтец укоризненно смотрел на хористов, но не решался их осадить. Дьякон призывал молится всем миром о честном пресвитерстве и о всем притче, включая Николая и Наталью. А в это время Харитонов горячим шепотом угрожал коллеге:
- Только попробуй рассказать. Я в прошлом месяце давал тебе в долг? Больше не получишь. Знать тебя не желаю. Сама Хайгла. Самой в больницу пора.
И вновь они объединили свои певческие усилия, отвечая на возглас дьякона:
- Господи, помилуй!
Наталья, задетая за живое упреком Харитонова, взвинтила свое сопрано до предела. И чувствительные бабушки опять быстро и часто закрестились.
Тут на амвоне появился блаженный Юрка. В коричневых коротких штанах с ремнем, сильно стянутым на талии. Он походил на Карлсона, в меру упитанного мужчину непонятного возраста. С животиком и покатыми  плечами, он по привычке подтянул ремень выше пупка и неожиданно резко произнес, обращаясь к Харитонову:
- Ну, ты здоховый? Или болной? - и постучал кулаком по лбу. - Хайгла, слышишь? Щас Бохну позову!
Затем посмотрел на Наталью:
- А ты, пилтасА* (*колбаса), куда пойдешь?
Певчие выдохнули и вместе зашушукали на Юрку, перебивая друг друга. Наталья зашипела, но уже более мягко:
- Тише, ты! Служба идет. Чего вышел?
- Вышел кадилу дать отцу Андрею, кадилу Андрею. А ты, пилтосА, куда пойдешь? - сказал Юрка и вдруг сунул Наталье в руку жирный жаренный пирожок, завернутую в салфетку. Наталья растерялась.
- Говорят тебе, тише... - шикнул Харитонов, но края его рыжих бровей поползли примирительно вниз. И после слов дьякона о труждающихся, поющих и предстоящих людях, они запели уже более слаженно:
- Подай, господи.
 2.
В конце службы на амвон вышел настоятель храма отец Сергий. Он погладил бороду и обвел паству строгим взглядом выразительных глаз. С Юркой они были ровесниками. Но отец Сергий выглядел как почтенный старец, сошедший со старинной иконы. А Юрка казался подростком, загримированным под старикашку. Борода настоятеля свисала широким густым лесом. А из подбородка юродивого торчали в разные стороны только несколько темных коротких волосинок. Священник был сед, а у блаженного только виски слегка побелели.
Для них обоих храм был абсолютным домом. Настоятель был целибатом и все силы отдавал служению и пастве. В маленькой квартирке рядом с собором он только ночевал. А Юрку еще ребенком в церковь привела бабушка.  Мальчик не разговаривал, но смотрел на мир карими большими глазами тепло и с почтением. Он был опрятным, имел привычку вытирать платочком рот. После смерти бабушки стал приходить в собор еще чаще. Помогал старушкам убирать храм, приносил из колодца воду. Алтарник Сергей Яковлевич жалел мальца и часто с ним беседовал. Юрка улыбался, но не мог произнести ни одного слова. Только жадно слушал и кивал головой.
Потом его допустили в алтарь. Юрка подавал кадило, приносил из лавки записки, обходил храм с подносом для пожертвований, убирался после службы. Он открывал тяжелые входные двери, помогал Сергею Яковлевичу выпекать просфоры и даже звонил в благовест под присмотром звонаря. В общем, местный блаженный стал неотъемлемой частью собора, его живой достопримечательностью. Сменялись времена года. Улетали и прилетали птицы. Рождественский пост завершался светлым Рождеством Христовым, а Пасха торжествовала над Великом постом. Менялись настоятели, регенты, певчие, сторожа и даже казначеи. Неизменным оставался только Юрка. Каждый день он приходил за полчаса до службы. И оставался в храме до его закрытия. Без больничных, без отпусков и выходных. Недомогал он крайне редко. Иногда легкой простудой, не больше, которую умело высмаркивал в цветастый носовой платочек.
Обет молчания Юрка нарушил лет в тридцать, когда атеистическое иго советского строя развалилось, и молодежь устремилась в храм. Весело и упорно юные церковники пытались разговорить местного юродивого. И это им удалось. Первым стало слово “хрюхать” (спать), потом оформилась “пилтаса”, что означает “колбаса”. Юра обладал хорошим аппетитом, запихивал за щеки сразу много еды, приобретая вид хомяка, и долго ее жевал с довольным видом. Потом доставал платочек, вытирал рот, кланялся и произносил: “Пасипо”. Вскоре он стал выкрикивать слово “Хайгла”, показывая рукой в ту сторону, где за собором находилась районная поликлиника. Выучив слово “сикалочки”, то есть сандалики по-эстонски, он радостно смеялся и подтягивал штаны выше пупка. Словарный запас его начал расти, шириться, видоизменяться и усложняться.  Однажды на службе он вышел на амвон и громко крикнул: “Паки, паки”, обращаясь к замешкавшемуся дьякону. Иногда он звал “Бохну”, но никто не знал точно, какой смысл вкладывал в него Юрка. Через некоторое время он научился отвечать на вопросы и даже задавать свои. Благодаря мальчишкам юродивый выучил и простые ругательства. Иногда он приходил в храм удрученным и даже злым, ругался, потряхивая кулаком, но быстро успокаивался.
С разными людьми Юрка держался по-разному. Завидев настоятеля, он еще издали начинал низко кланяться, потом высоко поднимал обе руки и резко опускал их вниз, складывая ладонь к ладони. Склонял голову, прося благословения, и смачно целовал настоятельский поручень.   С дьяконом Андреем Юрка держался чинно и серьезно. Пожимал ему руку. Спрашивал о здоровье сына. Харитонова он называл “Хайгла” и частенько отправлял в больницу, стуча кулаком по лбу. К каждому из приглянувшихся ему прихожан он подбирал свои словесные ключики и воспроизводил однотипные короткие диалоги. С Натальей он общался примерно так:
- Куда идешь, пилтаса?
- Я не пилтаса.
- Пилтаса, пилтаса, на вефевочке оса. Куда идешь?
- Домой.
- Собачку кофмить? - Он знал, что у Натальи дома живет щенок.
- Да.
- А чем ты будешь ее кофмить?
- Пилтасой.
- Нет, надо молочком.
- Хорошо, налью ему молочка из бутылочки.
- Нет, надо отсюда. - говорил Юрка, показывая на Наташину высокую грудь.
- Чего?!
Он смеялся гортанным смехом, поворачивая голову вправо и задирая подбородок вверх. И затем начинал все сначала:
- А ты куда идешь, пилтаса?
 А вот к студентке Юрка испытывал возвышенные чувства. Ласково тянул слова, обращаясь к ней:
- Ты - Любошка, Люююбошка моя, Люююбошка. Где твои сикалочки?
- Дома, Юрка.
- А почему дома?
- Потому что сейчас зима, еще холодно в сандаликах.
- А когда сикалочки наденешь?
- Летом.
- Лето? А спой о лето.
- Хитрый, - смеялась студентка, затем начинала петь. - Нашему Юре многие лета, нашему Юре многие лета, мнооо-гии-е леее-тааа!
Он гордо и счастливо смотрел на студентку, задирал подбородок, смеялся и потом начинал сначала:
- Ты - Любошка моя, Люююбошка. Где твои сикалочки?
3.
Отец Сергий часто обходил храм во время службы для того, чтобы почувствовать дыхания народа. Иногда подолгу стоял на амвоне слева, творя молитву. Смотрел вдаль ястребиным взглядом, и паства невольно замирала в такие минуты. Хождения прихожан прекращались, и особенное состояние захватывало души людей.
Юрка любил стоять на амвоне справа. Он выискивал знакомые лица, подмигивал им и если они обращали на него внимание, радостно потирал руки и хихикал. Вот и после ссоры певчих, он стал осматривать паству, которая ожидала проповедь настоятеля. Отец Сергий умел подобрать такие слова, что многим из присутствующих казалось, будто он обращается именно к нему. Мог несколькими фразами заставить молящихся в храме людей устыдится собственных проступков и покаянно опустить головы. Но в то же время в его речах присутствовала личная надежда и упование на милость Божию. Это давало настоятелю духовную опору, внутреннюю твердость. И люди чувствовали себя защищенными, словно дети в семье авторитетного отца. 
Священник погладил бороду, обвел паству строгим взглядом выразительных глаз, но заговорил дрожащим и сбивчивым голосом:
- Братья и сестры..., заканчивается... вторая седмица.... Великого поста.
Люди, привыкшие к его твердой уверенной речи, с удивлением и смятением внимали его словам. Голос дрожал как пламя свечи на холодном ветру. Даже Юрка повернулся в сторону настоятеля и вытянулся в лице.
- Мы, православные христиане,... веруем в Единую Святую... Соборную и Апостольскую Церковь. И без какого-либо одного... из этих четырех свойств Церковь... не была бы Церковью.
Он делал паузы, пытаясь справиться с волнением.
- Церковь это не только каменные строения..., это не сто и не тысяча прихожан..., но духовная связь, которая их объединяет. Запомните..., каждая часть Церкви, даже самая малая, такая как один верующий, может быть названа «соборной». Каждый из нас... является и частью, и одновременно целым. Так, в солнечное утро маленькая капля росы отражает в себе все огромное солнце. А солнце освещает миллиарды росинок. 
Постепенно голос батюшки начал выравниваться, обретая обычную силу и уверенность.
- Христос имеет два естества. Он пришел в мир как человек из плоти и крови. Это его видимое естество. А второе невидимо. Это божественная сущность Христа. Так же и церковь имеет видимую сторону, это общество христиан. И невидимую. Это сам Господь Иисус Христос и спасительная его благодать. Принадлежат Церкви не только каменные стены православных храмов, но и все православные христиане, живущие на земле. А также все, скончавшиеся в истинной вере и святости. И еще Ангелы Божии, которые являются безгрешными, но смиренно помогают нам, земным грешникам. Апостол Павел говорил: “Мы ничего не имеем, но всем обладаем”. Наша соборность позволяет нам, маленьким частицам общей Церкви, иметь силу проходить все плачи и стоны, болезни и лишения, невзгоды и трудные времена. Помните, святые и Ангелы с нами. Здесь, в нашей одновременно земной и небесной обители. В Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви. Собранные воедино, мы соборны. И подобно Христу обращаемся к Творцу небесному  и взываем: “Господи, помилуй!”
Растроганные прихожане стали усердно креститься. Юрка тоже размашисто стукнул себя по лбу, ткнул в живот, в правое плечо, в левое и поклонился в ноги маленькой сухой старушке, стоявшей недалеко от амвона. Лицо Натальи пошло пятнами, затем покраснело полностью, и женщина опустила глаза в пол.
- Господи, помилуй, нас, грешных! - повторил настоятель.
Харитонов стал нервно потирать вспотевшие ладони, шарить по карманам в поисках платочка, но так его и не нашел.
- И сегодня, братья и сестры мои во Христе, я должен с прискорбием объявить вам, что наш собор закрывается на неопределенное время в связи с пандемией короновируса. Храм перестанет работать с понедельника. На воскресной службе вы можете в последний раз исповедоваться и причаститься. Службы Великого поста будут проходить по расписанию, но при закрытых дверях. А вы, дорогие прихожане, сохраняйте соборную связь друг с другом и молитесь келейно о всех болящих и том, чтобы пандемия прекратилась, как можно скорее. Великий пост - время покаяния и скорби. Молитесь и кайтесь. Надеюсь, что Светлое Христово Воскресение мы встретим здесь в нашей церкви в здравии и благости. Аминь.
Люди сначала остолбенели, потом загалдели. Сухая старушка запричитала:
- Помилуй, батюшка. Собор наш даже в большевицкое время никогда не закрывался. И во время войны работал. Когда госпиталь был в верхнем храме, люди в нижнем молились. И когда снаряд в крышу попал. И когда алтари разворовали мародеры. А уж столько тогда эпидемий было, и не сосчитать.
- Господь испытывает нас, - заглушая ропот паствы, проговорил настоятель. - Нам могут запретить собираться вместе физически... Но кто может разъединить нас духовно?  Невидимые духовные узы и составляют истинную соборность нашей Церкви.
Удрученные прихожане стали медленно расходиться. Юрка чувствовал переполох в пространстве собора. Он подошел к Наталье, но она со словами “НЕкогда” устремилась за Николаем домой к регенту, чтобы поговорить о случившемся. Студентка мягко улыбнулась Юрке, но была занята. Она обсуждала с чтецом, каким образом будут проходит службы в закрытом храме. Юрка пытался улыбаться бабулькам, но даже им было не до него.

4.
Жил Юрка со старшим братом Михаилом. В понедельник он, как обычно, собрался выйти из квартиры и пойти в храм. Но дверь оказалась закрытой на два замка. А ключей нигде не было. Михаил был пенсионером, но работал водителем и часто уходил из дома до рассвета. И Юрка стал специально толкать дверь, ронять предметы на пол и шуметь, чтобы разбудить жену брата Ирину, худую и слабую здоровьем женщину. Через несколько минут он успокоился, услышав возню и чьи-то не слишком легкие шаги. И очень удивился, когда увидел Михаила вместо Ирины.
- Юра, сегодня нельзя на улицу. Дома сиди.
Юрка вытянулся в лице. Его нижняя челюсть отвисла, как у бассета, и рот приоткрылся.
- А ты куда пойдешь?
- Никуда. Никто никуда не пойдет. Все остаются дома. Эпидемия. Болезнь лютая к нам пришла. Хайгла, понимаешь?
- Ты болной?
- Я то нет. Но, чтобы не заболеть, все должны сидеть дома. Иди к себе в комнату.
Юрка недоверчиво посмотрел на брата, зашаркал ногами и снова спросил:
- А ты куда пойдешь?
- Да, никуда, Юрка. Как тебе объяснить?! Всё, дома, сиди дома. - повысил брат голос и указал пальцем на дверь комнаты.
Юрка побаивался брата и подчинился. Но на следующее утро сцена у входной двери повторилась. Уходя в комнату, он обозвал брата “Хайглом” и “кокодилом”, злобно сверкнув глазами.
Дни тянулись медленно и казались мутными, как слякоть за окном. Ирина очень боялась заболеть ковидом и заболела. Слегла с высокой температурой. Больница была переполнена, и Михаил решил, что лучше лечиться дома. Юрку не пускали даже на кухню, соблюдая строгий карантин. Он сидел в своей комнате как бассет, лишенный прогулок. Иногда в его глазах появлялся злобный огонек, но чаще всего они были тусклыми и печальными с отвисшими по-собачьи веками. 
На его столе лежали пустые поминальные листочки, принесенные из церкви. Юрка брал ручку и часами выводил на них странные каракули, похожие на ломанные линии кардиограммы. Исписав листочков десять, он долго и аккуратно складывал их стопкой так, чтобы на каждом из них печатный крестик был сверху. Затем нес записки в другой угол комнаты и клал их на подоконник. Осторожно брал верхний листок, близко подносил к самым глазам и шевелил губами, словно зачитывал имена. Потом откладывал в сторону. И размашисто крестился. Затем брал следующий. 
Иногда он ставил стул посреди комнаты и клал на него сложенные вещи или диванную подушку. Снимал икону Спасителя со стены и устанавливал ее под небольшим наклоном на свой импровизированный аналой. Вытаскивал из штанов ремень и обходил комнату с серьезным видом, раскачивая его из стороны в сторону. Железная пряжка ремня позвякивала, напоминая бряцанье кадила. Подражая движению священнослужителей, углы своей комнатушки он обмахивал особенно тщательно. Затем надевал ремень, подтягивал штаны и вставал напротив стула с иконой. Раскачивался из стороны в сторону, поднимал правую руку вверх и что-то бубнил на своем недоразвитом языке. Четче других слов выделялись “Амн” и “Бохна”. Затем он складывал перекрещенные руки на груди и подходил к невидимому священнику. Широко открывал рот, замирал на несколько секунд, словно потреблял частицу из чаши, и затем резко смыкал губы. Словно боялся выронить хотя бы каплю Святых даров. Крестился, кланялся, целовал невидимый потир. Подходил к столу, брал стакан с водой, запивал причастие и вытирал рот носовым платком.
Иногда Юрка неподвижно лежал на полу, не шевелясь и не засыпая. Он мог почивать таким образом часами, пока вечерние сумерки не окутывали его своим покрывалом. Свернутое калачиком полноватое тело расплывалось в очертаниях темнеющей комнаты, сливалось с окружающим пространством и тонуло в надвигающейся темноте. Он погружался в беспамятство и спал на полу всю ночь.
Тем не менее каждое утро Юрка продолжал стучаться в закрытую дверь и приставать к брату с вопросами. Однажды, когда весна стала совсем уж неприлично барабанить капелью в стекла, а птицы подняли такой гомон, что было невозможно не открыть окна, Михаил позвал Юрку на кухню и протянул ему крашенное яйцо. Указывая другой рукой на стол с аппетитным куличом в окружении разноцветных яиц, брат примирительно сообщил:
- Сегодня Пасха, Юра. Пасха, Воскресение. Христос Воскрес.
Он подошел к брату, но Юрка отскочил к окну. Еще раз посмотрел на улицу, перевел взгляд на кулич и крашенные яйца, опять в окно. И побледнел. По лицу пробежала тень усилия. Он пытался проанализировать событие, сопоставить факты, напрячь свой вялый умишко.  И вдруг, словно пораженный, закричал:
- Куда пойдешь, хогек вонючий? Куда пойдешь на лаботу? Куда?
Он не умел правильно составлять вопросы и вместо наречия “когда” повторял свое неизменное “куда”. Когда же брат пойдет на работу? Хотел спросить Юрка. Когда наконец-то выйдет из дома? Когда спросит его, Юрку: “А ты, Юра, когда пойдешь на работу? Когда пойдешь в храм?” И откроет ненавистную дверь. Ведь ни Михаил, ни Юрка так и не заболели. Правда, Ирина пролежала месяц в постели, но все-таки пошла на поправку. Так почему его, Юрку, держат взаперти? А ведь Христос, Христос Воскресе!!!!!
Юрка метнулся в свою комнату, захлопнул дверь, затем приоткрыл ее немного, выставил в щель полные дрожащие губы и отчаянно закричал:
- Ты - Хайгла! Хогёк вонючий! Ты куда, куда, куда ты пойдешь, хогёк вонючий, куда пойдешь на лаботу?????
Его голос осекся. Слышно было, как он сполз на пол, спиной подперев дверь, и зашёлся булькающим гортанным плачем. Михаил не выдержал и резко сжал кулак, раздавив в нем пасхальное яйцо.
5.
Прошло полтора месяца. Приближалась Троица. Отец Сергий ночевал в нижнем храме на кушетке. Еще днем позвонили из городской Управы и предупредили, что во время открытия собора людям необходимо сохранять дистанцию и носить маски. Служба начнется в восемь часов. Но двери можно будет открыть только после приезда полицейского патруля.
Священник проснулся рано, пошел в алтарь верхнего храма. Солнечные лучи уже проникли в продолговатые оконца и ложились светлыми пятнами на престол с позолоченной утварью, на некоторые иконы и хоругви, стоящие у стены. Помолясь, настоятель обошел пустой храм и вышел в притвор. Из бокового открытого окна доносилось птичье пение и людские голоса. До начала службы еще полчаса, а прихожане уже собрались. Патрульная машина уже стояла у ворот. Два полицейских с дубинками в руках охраняли калитку. Пропуская людей, они следили, чтобы маски закрывали лица, и предупреждали прихожан о соблюдении социальной дистанции.
Небо было  чистым. Молодая и буйная трава нежилась в утренней росе. Березки на церковном дворе выпускали зеленые листочки. И по-утреннему сдержанное солнце одаривало маленькими искрами цветущий мир. Люди были одеты празднично-пасхально. Не смотря на дистанцию и маски, они переговаривались и улыбались друг другу. Наталья успела рассказать студентке, как Николай попал в больницу с сердечным приступом, как не пускали к нему его жену регента, и как она организовала передачу больному всего необходимого через знакомую медсестру. Церковные бабушки считали потери. Маленькая старушка, которая любила стоять у иконы Казанской Божьей Матери, не дожила трех дней до Пасхи. Алтарник Сергей Яковлевич ушел еще в первую неделю карантина. Дьякон Андрей отлеживался дома. Его недавно выписали из больницы.
Вдруг послышался шум и веселый гортанный смех. Широко улыбаясь, к калитке подходил Юрка. Голубая маска оттопыривала его длинные уши и смешно выделяла подбородок. Брат еще дома заставил Юрку натянуть защитный лоскуток, но закрыть рот ему никак не удавалось. Юрка либо стягивал маску до подбородка и ниже, либо срывал ее вовсе. Михаил настоял на первом варианте, открыл дверь и выпустил Юрку из дома.
Прихожане обрадовались блаженному, приветствовали его, поздравляли с праздником. И Юрка, увидев на лицах соборян маски, тыкал пальцем во все стороны и горланил:
И ты болной?! И ты болной?! И ты тоже болной?!
- Юрка, а где ты был? - спросил кто-то.
- Дома, дома сидел. - весело отвечал он.
- А что ты там делал?
- Хрюхал, - сказал Юрка и рассмеялся.
Отец Сергий смотрел на родные лица прихожан и невольно улыбался. Его обычно серьезное выражение лица смягчилось, обмякло как-то. Уголки губ тянулись вверх, но подрагивали. И вдруг несколько скупых слезинок выкатились из глаз и окропили седую бороду. Он открыл тяжелую входную дверь, вышел на ступени храма. Обвел паству светлым взглядом выразительных глаз и провозгласил:
- Христос Воскресе!