От чего отказался Есенин-2

ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН

(Литературный анализ)

2.

Долгое время поэт считал, что имажинизм это прогрессивное, архиполезное течение в литературе, которое «повернуло формально русскую поэзию по другому руслу восприятия»; что лично он, Есенин, сделал могучий прорыв в творчестве, внёс неоценимый вклад в традиционное стихосложение. Даже в июне 1924 года, буквально перед окончательным переходом на Пушкинскую тропу, он писал в одной из автобиографий:

«В стихах моих читатель должен главным образом обращать внимание на лирическое чувствование и ту образность, которая указала пути многим и многим молодым поэтам и беллетристам. Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил камнем в своих стихах.
Он живёт во мне органически так же, как мои страсти и чувства. Это моя особенность, и этому у меня можно учиться так же, как я могу учиться чему-нибудь другому у других».

Всё вселяло уверенность в правильности выбора — небывалое вдохновение в творчестве, непрерывный поток образных стихов, доброе напутствие Блока, небывалый успех у слушателей, как-то враз распахнувшиеся двери издательств, газет и журналов. Многие вещи его быстро набирали свежую звонкую силу, и он радостно чувствовал это.

*     *     *

Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется — на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.

И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска веселая в алостях зари.

Несмотря на коварную ошибку — иволга никогда в дупло не селится и не хоронится — стихотворение пошло по России и стало народным, превратилось в красивую мелодичную песню. Такая же участь и у многих других есенинских стихов, но не ранних, а более поздних,  написанных после 1923 года. Почему? Попробуем в этом разобраться.

Выше мы сказали, что ранний Есенин испытывал два поэтических влияния — революционно-модернистское и классическое, кольцовско-пушкинское. Второе, с умеренным употреблением образов, с первых дней стало отходить на второй план. Но как раз здесь-то поэт добился замечательных успехов. Скажем, в таких стихах, как «Под венком лесной ромашки», «Хороша была Танюша», «Микола», «Пороша»,  «Молитва матери», «Край любимый! Сердцу снятся», «Топи да болота», «Русь» и во многих других. Образы здесь живут естественно, «не выпирают, как грыжа, из произведения». Подчеркнём, что и в народных песнях, в Библии, церковных стихах и устном творчестве образная система используется без перегибов и злоупотреблений, но всегда вовремя, кстати, не мешая восприятию и пониманию содержания. Вот почему стихи с образными перегибами, по форме почти все певучие, не обрели мелодии и не стали любимыми в народе песнями. Думаю, и любимыми, широко читаемыми они не стали. Поэт утонул в них, а вместе с ним кануло на дно и
понимание ясности, сути произведения. Никогда русскому люду стихотворные непонятицы не были милы и привлекательны. Они стали нравиться лишь тем, кто попал под жёсткое влияние развращающей вольтеровской эпохи, властно потребовавшей ломки прежних, якобы устаревших, традиций и незамедлительной замены их новыми, фантастическими, сказочными, но казавшимися достижимыми в силу великой переоценки человеческих возможностей.

*   *   *

Есенинские непонятицы можно свести к трём направлениям, трём стилистическим классам. Одни из них — злоупотребление местными, рязанскими простонародными словами. Другие — излишество образов в стихотворении. И третьи — неточность, неестественность, неясный смыл этих образов.

По излишеству диалектизмов Сергей Есенин побил рекорд в юношеской  повести «Яр». Вот лишь несколько фраз из этого «шедевра». «… под обротями тропыхались вихири, и лошади, кинув жвачку, напрянули уши», «Филипп свернул на бурелом и, минуя коряжник, притулился в яме…», «В коряжнике хряснули сучья, и в мути месяца закружились распыленные перья», «Околь бурыги, посыпаясь белою пылью, валялся черно-рыжий пестун», «Под захрястыми валенками зажевал снег». Буду рад, если кто-то из читателей переведёт это на традиционный литературный язык.

Припомнились ранние повести Гоголя. В них он тоже не скупился на диалектизмы. Но его щедрость всё-таки знала меру, и она воспринималась как особый колорит, как безупречное украшение, которое красоты произведений не портила, а только её подчёркивало.

«Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгромождённого на возу плетня и привлекала умилённые взгляды поклонников роскоши.» («Сорочинская ярмарка»)

Тут несколько слов из украинского языка. Но многие уже обрусели, а незнакомое — «макитра» (горшок для перетирания мака) — помещено в «горы»  кухонных сосудов, и уже только по этому догадываешься, о чём говорит автор. У Есенина чаще всего не так. Слово, как бельмо в глазу, напрочь скрывает смысл, и читаешь фразу, словно замысловатый кроссворд. Невольно думаешь: то ли сейчас бросить чтение, то ли чуть позднее, но бросить-то непременно надо — не стоит тратить время на то, что не приносит удовлетворения.

Нечто подобное происходит, когда начинаешь перечитывать юношеские стихи поэта — за исключением тех, которые написаны в классической манере и в которых образы уместны и понятны. Пока мы рассмотрим первый класс «есенинских непонятиц», который сводится к злоупотреблениям местными простонародными словами. А начнём с живописной зарисовки праздничного спас-клепиковского базара, сочинённой под явным влиянием «Сорочинской ярмарки» (1915 год). Была бы она безупречным стихотворением, если бы… Впрочем, не будем забегать вперед батьки в пекло, как говорят истые  украинцы.

* * *
На плетнях висят баранки,
Хлебной брагой льёт теплынь.
Солнца струганые дранки
Загораживают синь.
 
Балаганы, пни и колья,
Карусельный пересвист.
От вихлистого приволья
Гнутся травы, мнётся лист.
 
Дробь копыт и хрип торговок,
Пьяный пах медовых сот.
Берегись, коли не ловок:
Вихорь пылью разметёт.

За лещужною сурьмою —
Бабий крик, как поутру.
Не твоя ли шаль с каймою
Зеленеет на ветру?

Ой, удал и многосказен
Лад веселый на пыжну.
Запевай, как Стенька Разин
Утопил свою княжну.

Ты ли, Русь, тропой-дорогой
Разметала ал наряд?
Не суди молитвой строгой
Напоённый сердцем взгляд.

Анализ трёх видов ошибок я не случайно начал именно с этого стихотворения. Мне хочется показать серьёзному читателю, насколько гениальный Божественный дар настойчиво и верно вёл Сергея Есенина сквозь величайшие соблазны революционной эпохи к единственной Истине — Полноте выражения значимой темы, Ясности, Яркости, Простоте повествования и, стало быть, Красоте Небесной, Первозданной.

Уже в двадцать лет он мог сказать так, как многим классикам не удавалось: «Хлебной брагой льёт теплынь», «Не твоя ли шаль с каймою Зеленеет на ветру?», «Запевай, как Стенька Разин Утопил свою княжну», «Ты ли, Русь, тропой-дорогой Разметала ал наряд? Не суди молитвой строгой Напоённый сердцем взгляд».

Чистой классикой русской литературы этому стихотворению помешали стать лишь вот эти незадачливые огрехи: «вихлистого», «пах медовых сот», «за лещужною сурьмою», «лад веселый на пыжну». А вот этому опусу, юношеской поэме «Песнь о Евпатии Коловрате», совсем не повезло. Процитирую только первые строфы и перечислю слова рязанского говора, загадочно и туманно промельнувшие в других четверостишиях:

За поёмама Улыбыша
Кружат облачные вентери.
Закурилася ковыльница
Подкопытною танагою.

Ой, не зымь лузга-заманница
Запоршила переточины, —
Подымались злы татаровья
На Зарайскую сторонушку.

Не ждала Рязань, не чуяла
А и той разбойной допоти.
Под фатой варяжьей засынькой
Коротала ночку тёмну…

И так — тридцать пять четверостиший: «Не совиный ух защурился», «захолонулася», «щебетнули», «позарься в кутомарине», «зубы вытерпла», «с перепужины», «сугорами», «пасшины», «полониками», «на выпячи»,
«титники», «пображни», «настремить» и так далее — ещё десятка три  наберётся.

Крепко поизучал Есенин народную словесность в молодые годы. Она рассыпана по многим стихам и поэмам его раннего творчества. Перечитайте произведения до 1920 года. Впрочем, и позднее диалектные слова попадутся вам, но уже так резать слух не станут — классический, пушкинский литературный язык скрасит их, не вызовет отрицания. Когда всё в меру — какие могут быть претензии?

Но исследование ведёт нас дальше. Вот другая разновидность ранних есенинских злоупотреблений — излишество образов в произведениях.

*       *       *

О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины.
Изба-старуха челюстью порога
Жуёт пахучий мякиш тишины.

Осенний холод ласково и кротко
Крадётся мглой к овсяному двору;
Сквозь синь стекла желтоволосый отрок
Лучит глаза на галочью игру.

Обняв трубу, сверкает по повети
Зола зеленая из розовой печи.
Кого-то нет, и тонкогубый ветер
О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи.

Кому-то пятками уже не мять по рощам
Щерблёный лист и золото травы.
Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,
Целует клюв нахохленной совы.

Все гуще хмарь, в хлеву покой и дрёма,
Дорога белая узорит скользкий ров...
И нежно охает ячменная солома,
Свисая с губ кивающих коров. (1916 год)

Здесь почти в каждой строчке метафоричный, сложный образ, а то и два-три. Я их насчитал в пяти четверостишиях ровно двадцать шесть. Не хило, как бы сказал современный толерантный критик. Но мы, сторонники поэзии классической, пушкинской, возразим ему старинной русской поговоркой: жадность не доводит до добра (есть и другая, погрубее, но к Есенину применять её не хочется; даже за все свои промахи он грубостей не заслуживает).

*   *   *

Правду сказать — есть в поэзии темы, которые прямо-таки требуют ярких, необычных, даже фантастических образов. Скажем, трагические, предельно напряжённые. Я долго удивлялся, почему в драматической поэме Есенина «Пугачёв» так мирно уживаются вот такие наисмелейшие образы: «Ржёт дорога в жуткое пространство», «Луна, как жёлтый медведь, В мокрой траве ворочается», «Рать врагов цепью волн распалась». Потом понял — они  нужны были для усиления драматургии, драматизма, трагедийности. И, видимо, поэтому удивительная есенинская вещь так упоительно читается и легко остаётся в памяти.

Или в том же стихотворении о праздничном спас-клепиковском базаре некоторые образы оправданы тем, что помогают воссоздать яркую, буйную, многоплановую  атмосферу торгового праздника. («Дробь копыт и хрип торговок, Пьяный пах медовых сот. Берегись, коли не ловок: Вихорь пылью разметёт...»)

А в стихах о природе, рассматриваемых нами, изобилие метафор повествование только усложняет и красоту мира затемняет, заслоняет собой, как в «Осени» Павла Васильева. Вспомним классический пример из Ивана Бунина. Он обходится там только яркими сочными красками:

Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Веселой, пестрою стеной
Стоит над светлою поляной…

Посмотрите, как проигрывает этим строчка жуткий есенинский образ: «Изба-старуха челюстью порога Жуёт пахучий мякиш тишины». В поэме о Пугачёве он бы подошёл наверняка. Но, впрочем, мы уже переходим к другой категории ошибок — к неточности, неестественности, неясному смыслу поэтических образов. А мы пока не вполне разобрались со вторым разделом — перенасыщенностью стихов метафорами и метонимиями. Дополним анализ вот такими примерами.

Колокол дремавший
Разбудил поля,
Улыбнулась солнцу
Сонная земля.

Понеслись удары
К синим небесам,
Звонко раздаётся
Голос по лесам.

Скрылась за рекою
Белая луна,
Звонко побежала
Резвая волна.

Тихая долина
Отгоняет сон,
Где-то за дорогой
Замирает звон.

Думаю, читатель согласится, что в этом стихотворении нет ни капельки излишеств, всё на месте, всё — продолжение классических традиций. На двенадцать строчек, то есть на тридцать два слова, только три образа второй степени сложности: «улыбнулась солнцу земля», «звонко побежала волна». Остальные метафоры — первой степени, свойственные обычной поэтической речи: «дремавший колокол», «сонная земля» и так далее.

Но будущему классику такая насыщенность явно не по душе. Он написал прозой: «Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил камнем в своих стихах». Все свои ранние творческие годы поэт старался положить народный образ камнем во главу поэтического угла. Причем, камнем зримым, весомым, неохватным. И он с годами становится именно таким.

* * *

Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.

По меже, на перемётке,
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в чётки
Ивы — кроткие монашки.

Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.

Всё встречаю, всё приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.

Трудно не заметить, что в этом стихотворении образная система
более плотная и более разнообразная. На те же 12 строк уже 16 образов первой, второй и третьей степени сложности. Образы первой степени — «край любимый», «пришёл на эту землю». Второй степени — «Сердцу снятся», «в водах лонных», «затеряться в зеленях», «в зеленях твоих стозвонных», «риза кашки», «курит облаком болото», «гарь (в небе)», «в небесном коромысле», «рад и счастлив душу вынуть». И степени третьей — «Скирды солнца», «вызванивают в чётки», «ивы — кроткие монашки», «с тихой тайной для кого-то затаил я в сердце мысли», «я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть». Каждая следующая степень, — думаю, это понятно, — предполагает возрастание образной сложности.

Не обошёлся здесь автор и без употребления местнического словца — «на перемётке». У Даля «перемет» обозначает «жерди для придавливания». А у Есенина что понимать нужно? Явно что-то другое.

Усложнение образной системы в раннем творчестве поэта подсказывает многое. Революционное время требовало коренной замены старой системы жизни, а стало быть, и всей поэтической системы. Если классики применяли образы по необходимости, без нарушения «суда, меры, веса и измерения» (Левит, 19, 35), то есть соблюдая целесообразность, Божественную гармонию, Красоту, то всеобщее преображение повелевало или уничтожить явление совсем, или довести его до предела возможного. Вот поэт наш, охваченный общим экстазом, и старался преуспеть в предельном усложнении образных средств.

Этот, казалось бы, непосильный труд удавался Сергею Есенину с пушкинской лёгкостью. Причём, с первого взгляда, его революционные стихи казались настолько поэтичными, что даже гениальный Блок признал их правомерность, талантливость. И в самом деле — как не плениться, скажем, такими строчками!

Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.

Над речным покровом берегов
Слышен синий лязг её подков.

Схимник-ветер шагом осторожным
Мнет листву по выступам дорожным

И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу.

Обратите внимание: в каждой строчке либо один образ, либо два. И они настолько точные, что дрожь пробегает по телу. Или вот эта глава из поэмы «Октоих»:


Гласом моим
Пожру тя, Господи. Ц. О.

1

О родина, счастливый
И неисходный час!
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз.

Тебе, твоим туманам
И овцам на полях,
Несу, как сноп овсяный,
Я солнце на руках.

Святись преполовеньем
И рождеством святись,
Чтоб жаждущие бденья
Извечьем напились.

Плечьми трясём мы небо,
Руками зыбим мрак
И в тощий колос хлеба
Вдыхаем звёздный злак.

О Русь, о степь и ветры,
И ты, мой отчий дом!
На золотой повети
Гнездится вешний гром.

Овсом мы кормим бурю,
Молитвой поим дол,
И пашню голубую
Нам пашет разум-вол.

И ни единый камень,
Через пращу и лук,
Не подобьёт над нами
Подъятье Божьих рук...

*   *   *

Я привожу лишь первую главу поэмы, посвящённой Октябрьской революции в России. Революции, которая, по тогдашним понятиям Есенина, совершилась по воле и благословению Божию. Не зря ведь в эпиграфе использованы слова из церковного песнопения: «… пожру  Тя, Гоподи (… восславлю Тя, Господи»), а заканчивается глава поэтическим утверждением, что никаким «камнем» не уничтожить «подъятье Божьих рук». Об этих ошибочных настроениях мы поговорим особо, а теперь закончим рассмотрение образов третьей степени в юношеском творчестве героя нашего эссе.

Как видим, поэт добился желаемого — всё повествование теперь строится на непрерывной цепочке образов. Их уже сотни, и самое удивительное, повторяющихся нет. Фантазия поэта неистощима. Но, кажется, уже в эти годы он почувствовал сковывающее воздействие придуманной и предельно усовершенствованной имажинистской системы — она изрядно мешала расширению тем  и проблем, которыми изобиловала жизнь, личная и общественная. О чём удалось написать за десятилетие, с 1910-го до 1920-го года? О природе, о жизни крестьянской, о любви, о малой и большой родине, о революционном преобразовании России (пока в библейском аспекте), о своих душевных переживаниях, о братьях наших меньших, о своём отношении к Богу и церкви, о Николае Чудотворце, о Марфе Посаднице и Евпатии Коловрате. Вот пожалуй и всё. А талант требовал мощного эпического разворота.

К тому же, в грандиозном обилии метафор и метонимий обнаружились обидные просчёты — не все придуманные образы соответстовали сущности изображаемого явления или предмета, не все были понятными и, самое главное, истинными, соответствующими правде жизни. Скажем, далеко не эстетичным, не поэтичным был образ избы-старухи с челюстью порога. Выявлялся ещё один род ошибок —  неточность, неестественность, неэстетичность, неясность, затушёванность смыла образов. Если раньше такая небрежность казалась приемлемой и оправданной жёстким характером времени, то взросление поэта расшатывало неоправданную уверенность и вседозволенность.

Скажем сразу, такого рода просчётов у Есенина не так уж и много, но они есть. Выше мы упоминали метонимию: «Изба-старуха челюстью порога Жуёт пахучий мякиш тишины». Он вместе и неэстетичный, и неточный, и неестественный, нежизненный. К сожалению, есть в раннем творчестве поэта стихи, в которых не по одному неудачному образу. С него начинается стихотворение «Не бродить, не мять в кустах багряных». Кто-то из  современников вспоминал о том, что Сергей Александрович (тогда, понятно, Сергей) причислял эту метафору к очень удачным, но мы позволим себе с ним не согласиться. Прочитайте внимательно и беспристрастно всё стихотворение.

*       *       *

Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.


С алым соком ягоды на коже,
Нежная, красивая, была
На закат ты розовый похожа
И, как снег, лучиста и светла.

Зерна глаз твоих осыпались, завяли,
Имя тонкое растаяло, как звук,
Но остался в складках смятой шали
Запах меда от невинных рук.

В тихий час, когда заря на крыше,
Как котёнок, моет лапкой рот,
Говор кроткий о тебе я слышу
Водяных поющих с ветром сот.

Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи —
К светлой тайне приложил уста.

Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.

Во всей любовной лирике поэта, заслуженно завоевавшей весь мир, это, пожалуй, единственное неудачное стихотворение, неловкое, неуклюжее, надуманное, совершенно нежизненное. Только одну фразу из него можно причислить к высокой поэзии, достойной пушкинского шедевра «Я помню чудное мгновенье», — вызывающей духовный ангельский трепет.
 
Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи —
К светлой тайне приложил уста.

Это четверостишие пронизано щемящей, искренней любовью. И оно вольной птицей пытается вырваться из окружения других строф, ненавистной тюрьмой окруживших его. Неестественное, чуждое окружение начинает проявляться с начальных строк.

Скажите, пожалуйста, кто из влюблённых (и невлюблённых) гуляет, бродит, мнёт в кустах багряных лебеду? Во-первых, никакая лебеда в кустах не растёт — её излюбленное место на пустырях. А во-вторых, если бы она там и росла, попробуйте прогуляться по лебеде: быстро ваши ноги путами свяжет. Так чего же поэту нашему затосковалось по прогулкам по такому бездорожью  и запереживалось о невозможности найти там чьи-то следы?  Абсурдное какое-то желание.

А потом откровенно скажите: смогли бы вы влюбиться в девушку с грубым, жёстким СНОПОМ овсяных волос на голове. Только при одном представлении, как бы влюблённый целовал такую избранницу, в дрожь бросает… Не дай, как говорится, Господь…

Но сноп на голове —  ещё не все «красоты» предмета душевных страданий влюблённого героя. У девушки кожа изумительная. Изумляет её расцветка. Согласно метафоре «И, как снег, лучиста и светла» она, кожа, должна быть лучисто-светлой, снежно-белой. Но нет! Не такого цвета тело нравится  требовательному автору. Где-то оно, словно алым соком намазано, а где-то розовым. Никакой белезны — пегость, разноцветность, сивость этакая.

А ещё глаза у неё завядшие — с осыпавшимися зёрнами, имя тонкое, как звук, а руки невинные непременно должны пахнуть мёдом. И потом обязательно в тихие часы, когда заря на крыше, как котёнок, моет лапкой рот, должны кротко говорить о ней водяные поющие с ветром соты. Правда, влюблённый не разъяснил, какие-такие поющие водяные соты, которые должны петь вместе с ветром. Но автор надеется на читательскую сообразительность.

И вот печальная, трагическая развязка. Потерпевшему любовный крах никогда уж больше не придётся бродить и мять в багряных кустах лебеды и не искать следа там, где конь не лежал, то бишь не валялся. Да! Неудача явная. Но куда же таланту без огорчений. Тем более, что они неусыпно заставляют идти вперёд, к зовущим высотам. К таким, например.

*   *   *

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.

Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи -
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.

Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

И, как всегда от гениальных стихов, — морозный озноб по коже!

(Продолжение следует)