Разгадка Цыганки О. Э. Мандельштама

    Толкованию стихотворения О.Э. Мандельштама  «Сегодня ночью не солгу…» (другое название «Цыганка») посвящены работы  Ирины Захаровны Сурат (ознакомиться можно здесь https://philologist.livejournal.com/11242255.html) и Сергея Геннадиевича Шиндина   «Книга в биографии и художественном мировоззрении Мандельштама. III  Стихотворение «Сегодня ночью, не солгу...» в контексте художественного мира Мандельштама» http://sites.utoronto.ca/tsq/59/Shindin_59.pdf.

    Еще есть работа "По пояс в тающем снегу. Сны Мандельштама" Валерия Мерлина, в которой автор пытается продемонстрировать свою эрудицию, знание психоанализа и знакомство с постмодернистской терминологией. Для нас она, по моему скромному мнению, интереса не представляет.
    
    Интерпретируя «Цыганку» Ирина Захаровна пришла к выводу, что О.Э. Мандельштам описывает некий сон, как сон это произведение и пояснялось: «…Он [Мандельштам] разделяет их обезличенное, обезволенное состояние в этом искаженном горбатом пространстве.<…> Мы можем предположить, что вместе с чернецами он пил нехорошее питье, ел нехорошую еду вместо хлеба. <…> Но никаких оснований, подтверждающих вот это вот мое толкование в тексте нет, а есть то, что замечательный филолог американский Савелий Сендерович, исследуя морфологию народной загадки назвал «смысловым зиянием». <…> Это часть смысловой структуры текста, его нельзя восстановить…»
   
    Сергей Геннадиевич Шиндин подошел к рассмотрению стихотворения «Сегодня ночью, не солгу...» с добросовестной основательностью «в контексте всего художественного мира О.М.», что позволило ему «выявить устойчивые и многообразные связи этого текста с целым рядом центральных для данного периода содержательных конструкций» и пришел к верному , на мой взгляд, выводу: «Репрезентируемая этим текстом ситуация ретроспективного взгляда на предшествующую историческую эпоху, своеобразного прощания с ней (при том, что присутствующая в нем отчасти негативная оценка носит более личностный, чем собственно исторический характер)…»
   
    Обилие цитат из произведений Осипа Эмильевича и воспоминаний современников в статье С.Г. Шиндина представляют обширный материал для размышлений. На мой взгляд, в работе С.Г. Шиндина особенно ценно соотнесение «Сегодня ночью не солгу» с атмосферой артистического кабаре «Бродячая собака».
   
    От этого мы и оттолкнемся. («Мы» здесь я и заинтересованный читатель).

    Ирина Захаровна Сурат особо отметила то, что стихотворение «Цыганка» было одним из последних перед долгим «молчанием» О.М. Мандельштама.
   
    Совпадение, нет ли, но пятилетнее «молчание» О.М. Мандельштама коррелируется с цитатой из «Жизни Фридриха Ницше» Даниэля Галеви: «Лучшее, что мог бы сделать наш друг, - говорит Герсдорф, - это последовать примеру пифагорейцев: ничего не писать и не читать в продолжение пяти лет. Когда я стану совершенно свободным, что, я думаю, может случиться через 2-3 года, я вернусь в свое имение, и тогда у него будет верный приют».

    Эту биографию ОМ скорее всего читал.

    Сравните: «И вершина колобродит,/ Обреченная на сруб» (О.М. Мандельтштам)
«Когда у дерева срезают верхушку, то оно увядает, сохнет и птицы покидают его ветви» (описание сна Ницше у Галеви).

    В действительности, когда у дерева срезают верхушку, дерево растет вширь (пушится).

    Текст «Цыганки»

                Сегодня ночью, не солгу,
                По пояс в тающем снегу
                Я шел с чужого полустанка,
                Гляжу — изба, вошел в сенцы —
                Чай с солью пили чернецы,
                И с ними балует цыганка.

                У изголовья, вновь и вновь,
                Цыганка вскидывает бровь,
                И разговор ее был жалок.
                Она сидела до зари
                И говорила: «Подари
                Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок…»

                Того, что было, не вернешь,
                Дубовый стол, в солонке нож,
                И вместо хлеба еж брюхатый.
                Хотели петь — и не смогли,
                Хотели встать — дугой пошли
                Через окно на двор горбатый.

                И вот проходит полчаса,
                И гарнцы черного овса
                Жуют, похрустывая, кони.
                Скрипят ворота на заре,
                И запрягают на дворе.
                Теплеют медленно ладони.

                Холщовый сумрак поредел.
                С водою разведенный мел,
                Хоть даром, скука разливает,
                И сквозь прозрачное рядно
                Молочный день глядит в окно
                И золотушный грач мелькает.

                1925

 

                Сегодня ночью не солгу (ОМ)

   «Так что же однажды сказал тебе Заратустра? Что поэты слишком много лгут? Но и сам Заратустра — поэт.
    Теперь веришь ли ты, что сейчас он сказал правду? Почему веришь?»<…> Но положим, кто-нибудь сказал всерьез, что поэты много лгут: он был бы прав — мы слишком много лжем.
    Мы очень мало знаем и плохо учимся: потому и должны мы лгать».
И: «Кто не может лгать, не знает, что есть истина».

       (Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра»)

               По пояс в тающем снегу (ОМ)

   Согласен с Ириной Захаровной Сурат – напоминает сон Татьяны из «Евгения Онегина».

               Я шел с чужого полустанка (ОМ)

   Полустанки, вокзалы, станции, поезда – это к Пастернаку, Давиду Бурлюку  -  их там множество. Процитируем ближайшее по датировке письмо Пастернака Мандельштаму 31-го января 1925 года: «Это возвращение на старые поэтические рельсы поезда, сошедшего с рельс и шесть лет валявшегося под откосом».

               Гляжу — изба, вошел в сенцы —
               Чай с солью пили чернецы (ОМ)

   Чернецами Сергей Геннадиевич Шиндин назвал интеллигентов. Действительно, есть у Осипа Эмильевича в «Заметках о поэзии» такое:

   «Первые интеллигенты – византийские монахи – навязали языку чужой дух и чужое обличье. Чернецы, то есть интеллигенты, и миряне всегда говорили в России на разных языках».
               

   Или  в одной из черновых редакций стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков...»: «шли труда чернецы».

    Но нам для продуктивного осмысления интересно «И поныне на Афоне...»:

                И поныне на Афоне
                Древо чудное растет,
                На крутом зеленом склоне
                Имя божие поет.

                В каждой радуются келье
                Имябожцы-мужики:
                Слово — чистое веселье,
                Исцеленье от тоски!

                Всенародно, громогласно
                Чернецы осуждены,
                Но от ереси прекрасной
                Мы спасаться не должны.
          
                Каждый раз, когда мы любим,
                Мы в нее впадаем вновь.
                Безымянную мы губим,
                Вместе с именем, любовь.
   
    В этом стихотворении наличествуют чернецы, имябожцы-мужики, еретики, назвавшиеся именем божества.
    
    Именно в 1925 году, а не в 1923-м Осип Эмильевич хотел собрать лицей «учеников воды проточной» (См. «Грифельная ода. Путь к очевидности»). Имябожец В. Маяковский: «Слушайте! /    Проповедует, /    мечась и стеня,  /   сегодняшнего дня кривогубый Заратустра!» («Облако в штанах»), другой кощунник В. Хлебников: «Я для вас/Звезда» (Еще раз, еще раз...»), другие футуристы… - вот кого, думается мне, скрыл Осип Эмильевич под чернецами.
   
    Дальше совсем просто.

                Я крикнул солнцу:
                «Погоди!
                послушай, златолобо,
                чем так,
                без дела заходить,
                ко мне
                на чай зашло бы!»

    («Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковский летом на даче» В. Маяковский)

    «Чай с солнцем пили чернецы» – так это могло бы звучать, не будь Осип Эмильевич - Мандельштамом. Эта солярность звезд переработанная Мандельштамом в соль присутствует у него постоянно. Даже цитировать не буду. Кому надо, тот знает - Учитель придет, когда ученик будет готов.

                И с ними балует цыганка (ОМ)

    Кто может претендовать на роль игривой цыганки из «звездного табора»? И черницы?

                Да, вздохов обо мне — край непочатый!
                А может быть — мне легче быть проклятой!
                А может быть — цыганские заплаты —
                Смиренные — мои
                Не меньше, чем несмешанное злато,
                Чем белизной пылающие латы
                Пред ликом судии

                (М. Цветаева)

   Кто ровня Пастернаку и Маяковскому?

                Превыше крестов и труб,
                Крещенный в огне и дыме,
                Архангел-тяжелоступ —
                Здорово, в веках Владимир!

                (М. Цветаева «Маяковскому)

   И они приняли её в звездную семью. «Нас мало. Нас, может быть, трое…» - написал Пастернак подразумевая себя, Маяковского и Асеева… А потом добавил в число «донецких, горючих и адских» Марину Цветаеву.

                У изголовья, вновь и вновь (ОМ)

                И оттого, что целый день
                Сны проплывают пред глазами,
                Уж ночью мне ложиться — лень.
                И вот, тоскующая тень,
                Стою над спящими друзьями.

                («ВосхИщенной и восхищённой…» М. Цветаева)

                Цыганка вскидывает бровь, (ОМ)

                И в дугах каменных Успенского собора
                Мне брови чудятся, высокие, дугой.
               
                («В разноголосице девического хора…»)

   И там же «черница»:

                Что православные крюки поет черница:
                Успенье нежное – Флоренция в Москве.

  Пишут, что «Флоренцией» Мандельштам зашифровал Цветаеву, это так, но и Ф. Ницше здесь слышится.

                И разговор ее был жалок.
                Она сидела до зари
                И говорила: «Подари
                Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок…(ОМ)

    Почему её разговор был жалок, если Мандельштам от неё просто напросто сбежал в Крым, трудно понять, не зная нюансов их взаимоотношений. Он подарил ей «пересыпаемый ладонями песок» («Не веря воскресенья чуду...»), она желала счастья:

                Я утверждаю, что во мне покой
                Причастницы перед причастьем.
                Что не моя вина, что я с рукой
                По площадям стою — за счастьем.

                Пересмотрите все мое добро,
                Скажите — или я ослепла?
                Где золото мое? Где серебро?
                В моей руке — лишь горстка пепла!

                И это всё, что лестью и мольбой
                Я выпросила у счастливых.
                И это всё, что я возьму с собой
                В край целований молчаливых.

                (Марина Цветаева «Пригвождена к позорному столбу»)

                Того, что было, не вернешь,
                Дубовый стол, в солонке нож,(ОМ)

    Сетования Мандельштама о былом в пояснении не нуждаются. Дубовый стол Сергей Геннадиевич Шиндин определил, как атрибут «Бродячей собаки». «В солонке нож» - эпатажная проказа Владимира Владимировича Маяковского:

                …Кричу кирпичу,
                слов исступленных вонзаю кинжал
                в неба распухшего мякоть…

    Если звезды – соль, то небо – солонка. Верно?

                И вместо хлеба еж брюхатый. (ОМ)

                Красная Армия — Красный еж...
               
                (В. Маяковский «Красный ёж» (РОСТА № 557)

   Здесь творческая переработка ОМ «пушки вместо масла» в еж-армия, вместо хлеба.

   Брюхатость ежа-армии вытекает из

                Мне нравится беременная башня
                В ней так много живых солдат.

                (Давид Бурлюк «Плодоносящие»)

                Хотели петь — и не смогли,
                Хотели встать — дугой пошли
                Через окно на двор горбатый (ОМ)

   Перекликается с «тысяч двадцать поэтов изогнулись в дуги», Окнами РОСТА и «Пригорок Пушкино горбил/ Акуловой горою» - все Маяковский.

                И вот проходит полчаса,
                И гарнцы черного овса
                Жуют, похрустывая, кони.
                Скрипят ворота на заре,
                И запрягают на дворе.
                Теплеют медленно ладони (ОМ)

   После описания прошлого Осип Эмильевич наводит оптику на настоящее, спокойное, относительно сытое. Овсом В. Хлебников кормил Сивку Земного Шара. Мандельштам настраивается на долгое молчание.

    «Особенно злым бываю я утром - в ранний час, когда звенит ведро у колодца и раздаётся на серых улицах тёплое ржание лошадей:

    С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, зимнее снежнобородое небо, старик, белый как лунь, -
- молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своём солнце!
Не у него ли научился я долгому, светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из нас сам изобрёл его?»
 
               («Так говорил Заратустра» Ф. Ницше)

                Холщовый сумрак поредел.
                С водою разведенный мел,
                Хоть даром, скука разливает,
                И сквозь прозрачное рядно
                Молочный день глядит в окно
                И золотушный грач мелькает.

    Возможна опять отсылка в «Бродячую собаку», где окна и стены были завешены чем-то, что можно назвать рядном.

  «С водою разведенный мел»  - белизна Мандельштама, когда он не оксюморонит, подменяя уголь мелом, ассоциируется с чем-то безжизненным, нетворческим «квартиры тиха, как бумага», "чище правды белого листа, вряд ли где отыщется основа". Любимые цвета поэта, когда он творит - красный и желтый. Оно и понятно:
«Густая желтая и яркая алая краски: их требует мой вкус, - примешивающий кровь во все цвета. Но кто окрашивает дом свой белой краской, обнаруживает выбеленную душу».
               («Так говорил Заратустра» Ф. Ницше)

   «Золотушный грач» - интересный персонаж. Я уже писал о том, как недолюбливал Осип Эмильевич летчиков. С осени 1917 года по 14 апреля 1918-го в Москве, по адресу Настасьинский переулок № 52/1 (в помещении бывшей прачечной) размещалось «Кафе футуристов», основанное В. Каменским и В. Гольцшмидтом. Каменский был и поэтом, и летчиком, имевшим наглость плевать на тех, кого он считал нелюдями, натурально из-под облаков.

                Окрыленные нас укрылят корабли
                Станем мы небовать, крыловать
                А на нелюдей звонко плевать

    Есть мнение, что В. Каменскому принадлежит первенство в названии самолета «самолетом». То есть он дал имя вещи, которое за ней закрепилось.

    Вспомним:

                — Не забывай меня, казни меня,               
                Но дай мне имя, дай мне имя!
               
       (О. Мандельштам «Как тельце маленькое крылышком…»)

   

                Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
                Украшенная названьем песнь
                Дольше живет среди других —
                Она отмечена среди подруг повязкой на лбу…

                (О. Мандельштам «Нашедший подкову»)

    Но мы помним, что «Лучше было бы тебе сказать: «нет слова, нет названия тому, что составляет муки и сладость моей души. А так же голод утробы моей <…> В эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и предусмотрительность беременной женщины! Чего никто не видел глазами, плод, - он охраняет, бережет и питает всю вашу любовь»

              (Ф. Ницше «Как говорил Заратустра»)


    Василий Каменский был рыжим, Давид Бурлюк изобразил Каменского в кубистическом ореоле, где много желтого, как на иконе. В юности Каменский учился на агронома, что естественно ассоциируется у поэта с грачем - грач-агроном. Итак, агроном, рыжий, в золотом ореоле...

И последнее, как модно сегодня говорить, контрольный выстрел. 1916-м годом датируется «Поэмия о соловье» Василия Каменского, которая начинается словами: «Георгию Золотухину — во имя его яркое.»

    Нам осталось прояснить черно-белую атмосферу стихотворения и " медленно теплеющие ладони". Ответ у меня есть.  И это не сон, и не грудная жаба Осипа Эмильевича...