Средиземье

* * *

В старом Египте в одной из гробниц
Ржавый папирус нашёл я. Отныне
Снятся мне люди, что падали ниц,
Видя, как солнце встаёт над пустыней.

Мне открывает загадочный Сфинкс
Прежде уму недоступные сути:
Я финикиец, я эллин, я инк —
Страшно до пота, прекрасно до жути!

Друг-археолог с лицом хитреца,
Чуть поперхнувшись, сказал как отрезал:
«Это обычный донос на жреца
В пору правленья второго Рамсеса».

В жарком Египте — подавлен, смятён —
Рваный папирус я бросил в гробнице
И услыхал в коридорах времён
Грохот летящей во тьме колесницы.

* * *

Зимой у пивного ларька,
Где люди шумят стервенея,
Я продал судьбу с молотка
И книгу о жизни Энея.
Дарданец, твои корабли
Согнули упругие вёсла —
Земля потерялась вдали,
Погасли вечерние звёзды.
Ты Зевсом отныне храним,
Ты заново храмы отстроишь.
Лишь в Грецию вторгнется Рим,
Воскреснет погибшая Троя.
И слава твоя впереди,
И трон, и объятья Харона —
Не смолкнет в могучей груди
Последняя песнь Илиона.

Так предал поэта поэт,
Так трус обезглавил героя.
Пусть снится мне тысячу лет
Сожжённая греками Троя!

* * *

Сухой, но ослепительный рассвет,
Вдоль берегов размеренного Нила
Пустыня… На сверкающий паркет
Пролиты мною синие чернила —
Оазисы, морские островки,
Спасение в засушливых скитаньях…
Как оказалось, все мы моряки
В пустынных океанах мирозданья.

* * *

Агесилай! Ты царь —
Я лежебока, проныра, плут,
Увидевший случайно царя.
Продвинулись далёко
Твои войска…
И Спарта далеко.
Оставь Месопотамию в покое
И Персию.
Чиста причина, царь!
Болеет мать,
И кровь твоя, кровь сына,
Упавшая на жертвенный алтарь,
Безумствует и требует по праву
Чтить до могилы слёзы матерей.
Сыновья преданность — твоя отныне слава!
Я ж — беглый раб,
Я грею руки в ней.


* * *

Глядит сощурившись Эдип
На Сфинкса выпуклые очи,
Я тоже зрением прилип
К безмолвию пустынной ночи.

Я Клеопатре говорил:
Не заворачивайся в коврик,
Как сомик в плодородный ил, —
Он безопасен, как терновник!
 
Я понял! Сфинкс подслеповат,
Отсюда правило Гомера;
Глаза навыкат — на закат
Бельмо бессмертия: триера.

* * *

Как будто древний Пер-Рамсес
Я переехал.
Там нет египетских чудес,
А только эхо,
По мановению росы
Насквозь одежда,
Свет, угасание осы
В пространстве между
Границами оконных рам…
А храм Изиды
Благодаря шальным ветрам
Пропал из вида.

Не будь я женщиной рождён,
Я б звался Богом,
Я стал бы полем и дождём,
Путём-дорогой,
Голодной сукой в конуре,
Листвою ржавой,
На яркой утренней заре
Задребезжавшей
Пчелой, что в марте ожила,
Засуетилась…
Как мало нужно мне тепла,
Чтоб жизнь продлилась!

* * *

Тибр опережают
Ржавые сорняки…
Битва с неурожаем,
Женщина без руки,
Небо — ни дна, ни края…
К жадным богам спиной,
Зёрна судьбы стяжая,
Женщина жнёт одной
Левой. Чужое солнце
Выжгло горбатый склон,
Душу, глаза и космы…
Дрогнул центурион:
«Лучше б я сдох при штурме
Города Карфаген,
Горсткою пепла в урне
Видел свой жалкий тлен,
Лучше б альпийский варвар
Выколол мне белки!..»
Рядом вздохнула странно
Женщина без руки.
С гор опускался вечер,
Был освежёван им
Воздух… и бывший вечный
Неповторимый Рим.

МЕТАМОРФОЗЫ
 
Хула и поношение богам
За слёзы Публия Овидия Назона!
Блестя доспехами (не сёстрам по серьгам),
Спешит преторианская колонна,

Как время по рукам кариатид…
Взялись за пряжу Децима и Морта.
Мне сердце молчаливо говорит,
Что это не последняя когорта.

И так за легионом легион —
Как овцы, благоденствуя сквозь слёзы,
Мы для закланий пятимся в загон,
Где нам Плутон прочтёт метаморфозы.

Душа, не обладая естеством,
Не веря в предначертанность событий,
Себя отождествляя с божеством,
Усердно передёргивает нити

Обычной человеческой судьбы,
Где смерть, как и зима, не за горами.
Я видел придорожные столбы,
Украшенные беглыми рабами…

Мой дом уснул на горном берегу,
За домом — пруд в убранстве белых лилий,
Фруктовый сад… Я долго не смогу
Отдать долги, любезнейший Эмилий.

На дне пруда холодные ключи,
Над прудом пучеглазые стрекозы —
Набор неуважительных причин,
Чтоб я не написал метаморфозы.

Дня два назад привёл домой гетер
И, сделавшись назойливым как муха,
Поставил им Овидия в пример,
Зудя о вечном разгильдяйстве духа.

Ложь правдолюбцу — как земле вода,
Чтоб глупая надменность охладела.
Январским инеем примята борода —
Метаморфозы старческого тела.

Мне цезарь посулил высокий пост
И два сестерция за лист имперской прозы,
Но алчность, надоевшая как гость,
Мешает приступить к метаморфозам.
 
Овидий, знаю точно, был бы рад,
Беря всё то, чем брезговал Гораций…
Я предпочёл уединённый сад,
Дыханье распустившихся акаций,
 
Лукрецию… Я утром ей вручил
Мной лично обезглавленные розы.
Теперь я знаю тысячу кручин,
Чтоб не упоминать метаморфозы.

Как не хватает мозаичных терм,
Бесед с Овидием за чашею нектара…
Одна из главных в жизни теорем —
Происхожденье собственного дара.

Бродя по руслу мелкого ручья,
Беду, как нарастающие грозы
За виноградниками, ждёт душа моя —
Как понапрасну ждёт метаморфозы.

Мы, римляне, — отчаянный народ,
Чванливые, порой глухие сердцем…
Корнелий обещал, что Рим умрёт,
Растоптанный толпою иноземцев.

Давай сыграем. Нечет или чёт?
Откуда заклинатель форм и линий
О крахе Рима знает наперёд?
Его ничтожеством считает старший Плиний.

ГЕТЕРА

            Прибыл сюда не затем,
            а по торговым делам…
                Симонид Кеосский

Гетера! ЗАросли азалий, предвосхищающие грот!
В порту у входа в лупанарий* я растолкал какой-то сброд:
Прибывший из Александрии с поклажей зноя на плечах,
Я возжелал, чтоб одарили меня бессмертием за час —
На то и спИнтрии**… Свыкаясь с непослушаньем ног своих,
Как Одиссей за Навсикаей, в одну из комнат гостевых
Вхожу. Ликует лупанарий, безумствует насмешник Вакх,
А наши души, как гербарий, шуршат на разных языках!
Потом опишет Плиний младший Помпеи гибель, а пока
Мой стлатт* от пристани всё дальше, всё бесприютнее тоска
По этой женщине... И всё же я позабыть её решил:
Любовь телесная, похоже, для отсечения души…
_________________________________________________
* Публичный дом в Древнем Риме.
** Спинтрия — небольшой древнеримский серебря-
ный или бронзовый монетовидный жетон с изображе-
нием сексуальных действий или символов.
*** Стлатт — древнегреческое торговое судно.

«ИЗ МАРЦИАЛА»

Мир захлебнулся от дождя, запузырился, как обмылок,
Как приготовленное для тебя количество бутылок.
Приятно выпить у огня, считая листики резные,
Что липнут, головы клоня, на витражи сторожевые.
Ты ожидала, что поэт прославлен и материален?
Тебе покажет белый свет из окон флорентийских спален?
На то есть Бродский. Перечёл его стишок «Из Марциала»,
Который, оказалось, квёл, как старый тополь у вокзала…
Твой поезд — около шести. Возьми морошки, земляники,
Что рассыпалась по горсти неперехожего калики…
Меня схоронят задарма — нет сбережений под постелью,
И плакальщиц заменит март скоропостижною капелью.

ПОМПЕИ

На дворе изверженье вулкана — мне понравилось. Магма листвы,
Как вода из открытого крана, заполняет дорожные рвы,
Прожигая пространство и время, постепенно вплавляясь в закат,
Полысевшее осени темя лижет, словно коровы телят…
Я последний, кто видел Помпеи (поглощающий всё листопад):
Как трещат колоннады аллеи, штукатурка резных анфилад…
Время — полое, я это знаю. Пруд вскипает под медной горой…
Я живу, а вернее — сгораю, я земли опасаюсь сырой.
Пропади она пропадом или растворись под грядущим дождём!
Я любил, но меня не любили — за беспечные игры с огнём.

ЕЛЕНА

Пелопонесс осенний, туманный горизонт,
Как Афродита в пене, триера режет понт.
Я помню Менелая и тех, кем дорожил —
Не утолить, алкая, наш эриманфский пыл.
Троянцы или греки? Приама близок трон.
Кровь наполняет реки Коцит и Ахеронт.
О мать убогих, Гера! Мужичье естество —
Сражаться не за веру, не за отечество,
Не за царя тем боле — за женщину! И вот:
Рыдающий от боли, вправляющий в живот
Кишки (овечье вымя), я гибну как герой
И прославляю имя, воспетое судьбой,
Елена! Царство мёртвых. С копьём наперевес
Немая тень у борта триеры: Ахиллес!
На стены Илиона бросаю дерзкий взгляд:
Так пан глядит влюблённо на игрища наяд.
Мечта кипит, как пена, ласкающая брег —
Владеть тобой, Елена! Безумный имярек.

ГЕРКУЛАНУМ

Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды
В дом. Закат, как бушлат краснофлотца, — нараспашку. Утёсы круты.
Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн
Лепестками печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон
Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив,
Рвались в клочья, тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив.
Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна
Крабы медленно рыли могилы, янтарём каменела сосна
Утонувшего брига — не жалко… На ковре ламинарий, дрожа,
Любопытствуя, пела русалка… Или Плиния Гая душа?

ГЕРОСТРАТ

«Не возлюби дотла ни ближнего, ни бога,
Как я не возлюбил» — подумал Герострат.
От азиатских яств — дельфийская изжога,
От Зевсова огня — пот хладный анфилад.
Сжечь Артемиды храм нельзя — ни в одиночку,
Ни варварской толпой, ни с помощью богов.
Мой милый Герострат, ты стёр бы руки точно,
Пытаясь притащить на гору столько дров.
Быть может, ты весь год там подрубал оливы
У греков на виду, не соблазняя жриц?
Мой юный Герострат, твои потуги лживы,
Как сказка на устах неузнанных убийц.
Разграбили казну, хранящуюся в храме…
Когда б не Феопомп, ты был бы позабыт.
Теперь твоя душа, как сток в помойной яме
И головная боль для новых Артемид.