Bird s Eye, Brian Goh - Being Бытие

В раннем детстве и недолгое время, учась в первом классе, я с родителями прожил в квартире бабушки. Это была коммуналка в полуподвале старинного дома в центре Москвы. Две комнаты с окнами во двор на уровне асфальта занимали мы, папин брат и бабушка, в двух других жили две сестры-старушки «из бывших», как тогда говорили. Они жили очень уединённо. Я редко их видел на кухне возле плиты, на которой шипел паром их старенький синий эмалированный чайник с красивым, но потрёпанным жизнью заварочным фарфоровым чайничком, угнездившимся в перевёрнутой крышке своего большого брата. Сняв с крышки заварной чайничек с помощью пёстренькой тряпочки и подхватив другой тряпочкой ручку чайника с кипятком одна из старушек каждый раз мелкими шажочками спешила к своей двери. Дверь мгновенно открывалась, в проёме мелькала сухонькая ручка второй сестры и старушка с чайниками исчезала за закрывающейся за ней дверью, не дававшей возможности любопытному взгляду рассмотреть убранство видимо убогого жилища сестёр, больше похожего на мышиную норку. Да и сами старушки очень походили на сереньких мышек с седыми редкими кудельками на головах в своих выцветших байковых халатиках до самого пола и стоптанных шлёпанцах. Которая из них носила очки в проволочной оправе с трещинкой по краю одного из стёкол, я не знал, но только по очкам и можно было их различить - настолько они были похожи. Вели они тихую затворническую жизнь. Даже на кухню старались выходить незаметно. Задерживались у плиты, только если нужно было следить за щербатой, как и чайник, зелёной кастрюлькой с двумя-тремя картофелинами. Раз в три-четыре дня одна из них уходила в Смоленский гастроном, находившийся в десяти минутах от дома, на другой стороне площади. Тогда цены в магазинах не отличались в зависимости от района и статуса мгазина, только выбор продуктов в центральных гастрономах был лучше. Я тоже иногда сопровождал свою бабушку в гастроном, где с интересом разглядывал витрины и прилавки и слушал её переговоры с продавцами и важными кассиршами в стеклянных будочках. Старушка-соседка возвращалась, держа в руках во множестве заштопанную авоську с обязательным батоном за 13 копеек, с половинкой ароматного «бородинского», с пачкой дешёвого печенья, пакетиком сушек, кульком карамелек, с сине-зелёной пачечкой грузинского чая и какой-нибудь нехитрой снедью. А как-то, возвращаясь из школы, я застал одну из соседок, развешивавшую на верёвке во дворе их выстиранное латаное бельё. Летом на старушках были не менее вылинявшие, чем их халаты, обвисшие длинные платья и старомодные туфли с потрескавшейся кожей и стоптанными каблуками. Осенью и весной поверх всё тех же платьев они надевали какие-то немыслимые балахоны с множеством пелеринок, на головах красовались непонятного цвета шляпки с мятыми искуственными цветочками и обрывками сеточек. В руках был обязательный зонт с несколькими сломанными спицами и деревянной ручкой, похожей на изогнутую  голую куриную шею, а на ногах - старые высокие калоши.
Зимой уличный наряд состоял из облезлых до нЕльзя котиковых длинных шубок, дырявых валенок и, почему-то, суконных башлыков.
Я уже говорил, что старушки вели очень тихий образ жизни. Лишь иногда из их комнат доносились приглушённые педалью дребезжащие звуки пианино. Почти всегда это был какой-то старинный романс, а звуки пианино сопровождал надтреснутый старческий голосок одной из сестер. Через некоторое время пианино смолколо и старушки по очереди торопливо заходили в ванную комнату, прижимая к глазам мятые кружевные платочки. Всё это я восстановил в памяти значительно позже из обрывков воспоминаний первоклассника, словно из кадров чудом сохранившейся старой фотоплёнки.