листья в инее

Как странно видеть в изморози лист
зимой на ветке отблеском осенним,
как будто все мы разом разбрелись,
сказав, что встречи лишь по воскресеньям
теперь возможны, чаще ни к чему
любовникам, друзьям, прохожим ранним.
А что же лист? Смотрю, и не пойму -
зачем воспоминаниями раним
самих себя, когда приотворён
морозный день в облущенной фрамуге,
где чёрная процессия ворон
и клумба, обречённая на муки
до следующих дней, когда назад
оглянешься, и видишь в полудрёме -
там только листья в инее висят,
и снег, и ничего другого кроме.

***
Похоже, замер в градуснике спирт,
и море подо льдом до горизонта,
и чайка омерзительно вопит,
ругая неподвижный пирс, а он-то
прижал к себе борта рыбацких шхун.
Зелёная вода, почти Тархун,
внизу спокойна, всё лишь сверху зыбко -
и чайки на ветру, во льдах суда,
и медленно садящийся сюда
мельчайший снег, как детская присыпка.
Почти не пахнет йодом, спит причал,
и струйкой дым из губ, глаза слезятся.
Ах, сколько я терял тут и встречал
под водочку, под хлебушек и сальце.
В диспетчерской открытое окно,
расколото стекло, глядишь, оно
и выпадет - там штапики погнили.
А громкоговоритель на стене
сегодня ничего не скажет мне,
и я стою, решая - или-или,
как в детстве - закурить-не закурить?
Смотрю на чайку, пирс в ледовой корке.
я знаю, что пора умерить прыть,
забыть о встречах - это ли не горько.
Но там, внизу, зелёная вода
привычно повторяет - никогда,
и звуки сразу тонут в общей гамме
уже прошедших зим, событий, вех,
а время направляется наверх,
стремясь пробить поверхность пузырьками.

***

Откуда шёл, пожалуй, не скажу.
Темнело быстро, время поджимало,
но я цеплялся взглядом за межу -
пусть мелочь, но и этого не мало,
когда не ждёшь попутки хоть какой,
и нет надежд на рейсовый автобус,
а крупный снег резвится под рукой,
потешно выпрямляясь или горбясь.
Потом дома, что не заселены,
точнее, были брошены когда-то.
Когда - не знаю. Может быть, с войны.
А может быть, была другая дата:
Во двор - найти подмокшие дрова,
ввалиться внутрь, и к печке. Чиркнуть спичкой.
Горит! Почти расплакался сперва,
но печь жива, и чем её ни пичкай,
согреешься - и можно снова в путь.
Уже темно, а страха нет в помине.
Так шли отсюда люди - как-нибудь -
и этот, подорвавшийся на мине,
и тот, кого металлом посекло,
и женщина замёрзшая, и дети...
А неба безучастное стекло
смотрело сверху вниз на смерти эти.
На снег, укрывший тихую беду,
нa брошенные домики у поля,
на долгий путь, которым я бреду,
не зная ни усталости, ни боли
от памяти, от холода и от
всего, что было, и во что я верю...
Фонарь. Сейчас автобус подойдёт,
и я войду в открывшиеся двери.